Ахматова, то есть Россия
Амадео Модильяни учился у итальянского импрессиониста Джованни Фаттори. После окончания учебы перебрался в Венецию, где познакомился с футуристической живописью, а затем в 1906 году поселился в Париже. Жил на небольшие деньги, присылаемые ему матерью. В своих «Воспоминаниях» о нем, которые Ахматова намеревалась включить в свою автобиографию и наброском которой были «Страницы из дневника», поэтесса пишет, что во времена их знакомства он был совсем убогим, и трудно было понять, за счет чего он живет, а как художник он в те времена не имел еще и тени признания. Но он никогда не жаловался. В Люксембургском саду они всегда сидели на скамейке, а не в платных креслах, иногда, в дождливые дни – под большим черным зонтом.
Ахматова со свойственной ей проницательностью заметила: «Вероятно, мы оба еще не понимали одной существенной вещи: все, что с нами происходит – это лишь предыстория наших жизней: его – очень короткой, а моей – очень долгой. Дыхание искусства еще не испепелило, не исказило этих двух существований, для нас это должен был быть светлый, легкий час перед рассветом. Однако будущее, которое, как известно, бросает тень задолго до своего появления, стучалось в окно, скрывалось за фонарями, пробегало в снах и поражало страшным бодлеровским Парижем, притаившимся где – то рядом. Потому все, что было в Амадео божественного, лишь искрилось во мраке».
Модильяни в те времена был очарован Египтом. Он брал с собой двадцатидвухлетнюю поэтессу в Лувр для посещения исключительно египетского отдела, как если бы все остальные сокровища, собранные там, не имели значения. Несколько раз он рисовал голову Ахматовой в украшениях египетских королев и танцовщиц, а также рисовал ее обнаженной в подаренном ей Гумилевым африканском ожерелье. Он говорил: «ожерелья должны быть дикарскими», что поэтесса запомнила и записала. Еще одно воспоминание Ахматовой того периода связывается с розами. Однажды она неожиданно зашла к Модильяни, но не застала его дома. Принесла с собой букет красивых алых роз. Устав его ждать, стала забавляться бросанием роз в комнату художника через открытое окно. Придя домой, тот с изумлением увидел устланную розами комнату и не мог понять, как Ахматова попала внутрь. Он сказал, что розы были уложены слишком красиво, чтобы поверить в случайность случившегося.
Хотя Ахматова считала, что ее акты, выполненные Модильяни, пропали, сегодня уже известно, что наверняка сохранились 23 рисунка из коллекции врача Поля Александра, который, восхищенный творчеством Модильяни, скупал его картины, начиная с 1907 года. И еще из записок Ахматовой: «Надвигался кубизм. Первые самолеты неуверенно кружились возле Эйфелевой башни. Где – то вдали притворялось зарей зарево так называемой Первой мировой войны. <…> На высоких беззвучных лапах разведчика, пряча за спину еще не изобретенную смертоносную ракету, к миру подкрадывался XX век».
Вернувшись в Россию, Ахматова решила, что уже никогда не услышит о Модильяни, хотя всегда допытывалась о нем у приезжавших из – за границы. Никто не слышал такого имени. Однако много лет спустя, в начале эпохи НЭПа, когда ненадолго возобновились связи с заграницей, Ахматовой попался в руки французский журнал, посвященный искусству. «Я открыла – фотография Модильяни… Крестик… Большая статья типа некролога; из нее я узнала, что он – великий художник XX века».
В 1912 году Ахматова путешествовала с Гумилевым по северной Италии, была в Генуе, Флоренции, Болонье, Падуе и Венеции, где пришла в восторг от итальянской живописи и архитектуры. Скажет: «было как сон, который помнишь всю жизнь».
Между заграничными поездками осуществилось первое возвращение Ахматовой в Царское Село, поскольку ее приезд туда в юном возрасте трудно назвать возвращением, разве что в метафизическом смысле, а нынешнее возвращение было уже вполне сознательным и к тому же описано стихами. Она сознавала, кем она возвращается, и в какой город. Писала: «На север я вернулась в июне 1910 года. Но куда за пять лет провалилась моя царскосельская жизнь? Не застала там я ни одной моей соученицы по гимназии и не переступила порог ни одного царскосельского дома. Началась новая петербургская жизнь. В сентябре Н. С. Гумилев уехал в Африку. В зиму 1910/1911 годов я написала стихи, которые составили книгу "Вечер"».
В Царском Селе у Анны и Николая Гумилевых был дом. Этот дом Ахматова любила, и воспоминание о нем часто возвращалось в ее стихи. Дом находился на улице Малой, 63. Снаружи он выглядел так, как большинство домов в Царском Селе: двухэтажный, местами с отваливающейся штукатуркой, оплетенный хмелем. Однако внутри – просторный, светлый, теплый. Старый паркет немного скрипел, а из широких окон столовой были видны розовые кусты азалии. В нем имелась библиотека с остекленными шкафами, множество книг, уютные комнаты с мягкими кушетками и подушками, лампы, безделушки. Это было первое и единственное жилище Ахматовой, где внутреннее убранство не носило характерных для нее черт аскетизма. Она ведь была молодой женой относительно богатого человека в предреволюционные годы. Как вспоминал бывавший у Гумилевых в Царском Селе поэт Георгий Иванов, в этом доме пахло книгами, старыми стенами и духами. В клетке покрикивал розовый попугай. Это был период буйного развития общественной и литературной жизни, новых друзей и новых восторгов. Время делилось между Царским Селом и предреволюционным Петербургом.
Кипарисовая шкатулка
Что почести, что юность, что свободаПред милой гостьей с дудочкой в руке?Анна Ахматова «МУЗА»Когда зимой 1913 года поэты Николай Гумилев и Сергей Городецкий выступили в первом номере журнала «Аполлон» с новой поэтической программой, названной ими акмеизмом, зафиксировав, таким образом, распад русского символизма, Анна Ахматова уже издала свой дебютный томик «Вечер» (он вышел весной 1912 года). Стихи, собранные в этом томике, были написаны раньше, на переломе 1910 – 1911 годов. Николай Гумилев знал их еще в рукописи, то есть за добрые пару лет до того, как выступил с теоретической программой акмеизма на страницах «Аполлона». Ему были известны также читавшиеся на поэтических вечерах или просто в кругу близких друзей стихи Мандельштама и Пастернака. Он был прекрасным теоретиком поэзии: интеллигентным, наблюдательным, критичным и одаренным большой интуицией. Так что, пожалуй, есть немало правды в спонтанном восклицании Ахматовой: «весь акмеизм роc от его наблюдений над моими стихами тех лет, так же как над стихами Мандельштама». В этом есть доля истины. Сначала имеешь дело с произведением, и только потом оно обрастает теоретическими программами. Конечно, можно посмотреть на это и по –другому, поскольку кристаллизованная и обнародованная теория искусства может немедленно найти своих сторонников и последователей. Все смешивается, и уже невозможно понять, что было вначале, а что потом. Но в данном случае мы знаем наверняка, как обстояло дело: «Вначале Николай Степанович не переносил моих стихов. Он выслушивал их внимательно, поскольку они были мои, но очень критиковал, советуя, чтобы я занялась чем – нибудь другим. И он был прав – я писала тогда действительно ужасные стихи. Вроде тех, которые печатались в маленьких журнальчиках, заполняя пустые места… А потом случилось так, что в апреле мы поженились (до этого мы с ним долго были обрученными). В сентябре он уехал в Африку и пробыл там пару месяцев. А я в это время много писала и переживала свою первую поэтическую славу, все вокруг хвалили меня – Кузмин, Сологуб, хвалили также у Вячеслава (Иванова – прим. авт.). У Вячеслава не любили Колю и говорили, к примеру, так: "Ну, конечно, он не понимает Ваших стихов". Когда Коля вернулся, я ничего ему не сказала. Потом он спросил: "Писала стихи?" "Писала". И прочитала ему. Это были стихи из позднейшего "Вечера". Он даже вскрикнул. С той поры всегда очень любил мои стихи».
Но еще раньше, в майском номере «Аполлона» за 1909 год, Николай Гумилев опубликовал рецензию на книгу Иннокентия Анненского «Кипарисовая шкатулка», изданную сразу же после смерти поэта. «"Кипарисовая шкатулка", – писал Гумилев, – это катехизис современного чувствования».
Иннокентий Анненский, считавшийся предтечей акмеизма, издал при жизни только один свой томик стихов, «Тихие песни», в 1904 году. Даже не подписал его своим именем, а издал под псевдонимом «Ник – то». Впрочем, поэтической деятельности он придавал гораздо меньшее значение. чем иным своим занятиям. Он был прекрасным переводчиком французских символистов и модернистов: Бодлера, Верлена, Рембо, Малларме. А также – Горация. В 1896 году Анненский стал директором мужской гимназии в Царском Селе и оставался им с небольшим перерывом до самой смерти. На последнем году жизни он, помимо гимназии, преподавал литературу на Высших женских курсах Раева, где училась также и Ахматова.
«Кипарисовая шкатулка» была опубликована сыном Анненского сразу после неожиданной смерти отца. Гумилев знал Анненского, ценил его и дружил с ним. Еще перед выходом книги он показал ее корректуру Ахматовой. «Когда мне показали корректуру "Кипарисового ларца" Иннокентия Анненского, я была поражена и читала ее, забыв все на свете. Вот сейчас Вы увидите, какой это поэт… Какой огромный. Удивительно, ведь все поэты из него вышли: и Осип, и Пастернак, и я, и даже Маяковский», – скажет она в 1940 году, то есть уже уже спустя много времени. Но уже во время чтения корректуры «Кипарисовой шкатулки», еще до написания стихов, которые вошли позднее в сборник «Вечер» и принесли ей первую славу, это чтение было для нее чем –то вроде поэтического миропомазания. Не Пушкин, не Некрасов, не Баратынский и не Тютчев, а именно Анненский задал тот тон, из которого позднее возникли все ее стихи. Наверное, у каждого поэта бывает в жизни момент такого озарения.
Когда я читаю стихи Анненского, мне кажется, что они могли бы быть неизвестными произведениями Ахматовой. Именно Анненский произвел на нее наиболее сильное впечатление и оставил в ней наиболее глубокий след. Действительно, по стихам Анненского можно было бы изучать акмеизм. хотя о его будущем существовании сам автор не имел понятия. В его стихах есть все черты акмеизма: и резкий переход от символов к конкретным значениям, и некогда запрещенные в высокой поэзии варваризмы, есть и свеча, и электрическая лампочка, и железная дорога. «Свеча», традиционно поэтическое слово, легко обрастающее символическими значениями, звучит как – то совершенно по – новому, когда рядом горит лампа, а какой –то дорогой человек уезжает, как же современно, на поезде. Потому что для людей на грани XIX и XX веков электричество и железная дорога были чудесными завоеваниями технического гения человека.
Для нас все эти лампы с зелеными абажурами и рассеянным светом в стихах акмеистов, и их поезда, уезжающие в неизвестность, – это уже эстетика, не имеющая ничего общего с прозой жизни, опознавательный знак тогдашней поэтики. Для детей виртуальной действительности, живущих в мире Интернета, и лампа, и поезд содержат прекрасное, грустное очарование прошлого. И если мы помещаем в стихах эти реквизиты, то не для того, чтобы раздражать читателя прозаизмами, а для того, чтобы заглянуть в прошлое, возможно, вплоть до мира Анны Карениной.
31 мая 1909 года Иннокентий Анненский опубликовал стихотворение, названное им «Баллада», и посвятил его Гумилеву. Оно звучит совершенно так же, как стихи поздней Ахматовой:
День был ранний и молочно парный,Скоро в путь, поклажу прикрутили…На шоссе перед запряжкой парнойФонари, мигая, закоптили…И еще строфа из стихотворения Анненского «Свечку внесли»:
Не мерещится ль вам иногда,Когда сумерки ходят по дому,Тут же возле – иная среда,Где живем мы совсем по – другому?И для сравнения фрагмент стихотворения Ахматовой «Песня последней встречи», который даже для неопытного уха прозвучит подобно эху:
…Это песня последней встречи.Я взглянула на темный дом.Только в спальне горели свечиРавнодушно – желтым огнем.Как обычно бывает, ученица пошла дальше, ее поэзия обросла лишь ей известными мотивами, стала единственной и особенной. Однако нельзя не признать, что Ахматова была одной из создательниц акмеизма, и эту акмеистическую нотку почерпнула из стихов Анненского. Пастернак написал стихотворение, посвященное Ахматовой, в котором прозвучали важные слова о ее поэзии: «(…) Но, исходив от ваших первых книг, / Где крепли прозы пристальной крупицы (…)». Такова первая различимая черта поэзии Ахматовой: лирическая эмоция соединена у нее с холодным повествованием, стих написан так, словно это обычная история, которая как раз сейчас происходит. И еще один характерный для Ахматовой прием, позаимствованный у Анненского: первая часть строфы содержит отдельное утверждение, сентенцию или афоризм, а вторая добавляет конкретную прозаическую подробность.
Когда читаешь стихи Ахматовой, то создается впечатление, будто перед тобой развертывается некий фабульный отрывок, и едва ли можно будет избавиться от искушения попытаться восстановить по стихам биографию автора, хотя бы только эмоциональную. Вся ее поэзия содержит в себе динамику лирического повествования. По ней мы можем воссоздать внешний вид героини, ее одежду, жесты, походку, догадаться о ее прошлом, о ее домах, комнатах, любимых местах: Царское Село, Петербург, юг России…
Ахматова не говорит непосредственно об эмоциях, а передает их нам, как это делается в прозе, через конкретное описание жеста либо движения. То, что у Анненского только обозначено, у Ахматовой становится постоянным. Отсутствие связи между различными состояниями души у нее становится иногда попросту мучительным – но одновременно и волнующим. Доброта рядом с гневом, смирение рядом со страстью, нежность, внезапно превращающаяся в неудержимую ревность.
Говорят, что последователей Ахматовой можно различить не по словам, а по особенностям стихосложения. Это правда, но правда, также извлеченная из магической Кипарисовой шкатулки. Строфа из четырех строк, быстрая смена фраз, так называемое короткое дыхание стиха; точки, разбивающие строку, которые нарушают ее ритмический и интонационный характер; внезапные скачки; союз «a» в начале первой или предпоследней строки, где обычно концентрируется содержание произведения – все это приводит к тому, что язык Ахматовой просто содрогается от напряжения.
Что же еще достала Ахматова из «Кипарисовой шкатулки?» Как раз ту особенность стихосложения, которая характерна также и для современной поэзии: ослабление роли глаголов в пользу действительного причастия, или, как в некоторых ее стихотворениях, их полное отсутствие, мотивируемое сжатостью высказывания или специфической интонацией. Все акмеисты писали примерно так: «В небе осень треугольником; Вечерние часы над столом, безнадежно белая страница». Не какое – нибудь: «В небе осень треугольником (повисла)» или же «(проходят) вечерние часы над столом». Говорится быстро и простыми назывными предложениями, не переводя дыхания.
Из «Кипарисовой шкатулки» был извлечен еще один прием, известный сегодня всем поэтам мира: обычные слова благодаря артикуляции и сопоставлению с другими словами приобретают вес, не связанный с их основным значением. Становятся словами магическими. Из всего этого возник акмеизм. Когда Мандельштама после лекции, прочитанной в Воронеже, спросили, что же такое, собственно, акмеизм, тот ответил, что это тоска по мировой культуре. Можно и так сказать, если принять во внимание, что Гумилев взял название для нового поэтического направления из греческого языка: слово «акме» означает «вершина».
Можно также для порядка напомнить, что акмеисты, вышедшие из основанного в 1912 году Николаем Гумилевым и Сергеем Городецким «Цеха поэтов», восстановили независимость поэтического языка, отбросив в нем мистические наслоения, вернули слову чистоту и ясность, символ заменили конкретным значением, уместили в поэзии все, из чего складывается не только sacrum, но и profanum мира, показали его изнутри, сохраняя при этом его непроницаемую тайну. Ходасевич, Кузмин, Городецкий, Гумилев, Мандельштам… Однако вначале было восхищение Ахматовой, склонившейся над «Кипарисовой шкатулкой», и памятная фраза Гумилева, который спустя полгода после смерти Анненского написал: «И теперь уже пришло время сказать, что не только Россия, но и вся Европа потеряла одного из самых замечательных поэтов».
Ритмы и звуки
Но не пытайся для себя хранитьТебе дарованное небесами:Осуждены – и это знаем сами —Мы расточать, а не копить.Анна АхматоваГумилев ввел свою жену в литературные круги Петербурга 13 июня 1910 года, сразу после возвращения из свадебного путешествия. В жаркое воскресенье состоялся публичный дебют Ахматовой в знаменитом литературном салоне Вячеслава Иванова в его «Башне». Как писал Бердяев, у Иванова – поэта, драматурга, мистика и философа, встречались очень разные люди: профессора и анархисты, православные и атеисты, декаденты и поэты. Секретарша Вячеслава Иванова в частном письме несколько язвительно отметила первый визит Ахматовой: «В воскресенье; вечером был Гумилев с гумильвицей (…), которые на днях вернулись из Парижа. Она пишет стихи под Гумилева, конечно, а старается написать под Кузмина. В общем терпимо – симпатичная, только очень худая и болезненная (…) но недурна собой, высокая брюнетка. Вячеслав сурово выслушал ее стихи, некоторые похвалил, другие обошел молчанием, одно раскритиковал; она очень нервничала». Годы спустя Ахматова представила свою версию: ««А в самом деле было так: Н. С. Гумилев после нашего возвращения из Парижа (летом 1910 года) повез меня к Вяч. Иванову. Он действительно спросил меня, не пишу ли я стихи (мы были в комнате втроем), и я прочла: «И когда друг друга проклинали…» (1909. Киевская тетрадь) и еще что – то (кажется, «Пришли и сказали…»), и Вяч<еслав> очень равнодушно и насмешливо произнес: «Какой густой романтизм!».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги