Британские дипломаты и Екатерина II. Диалог и противостояние

Следует отметить, что переписка великой княгини с британским послом, опубликованная в 1909 году, имела свою предысторию. В 1864 г. император Александр II передал в Государственный архив документ с указанием хранить его «запечатанным». Это и была секретная переписка Чарльза Уильямса с будущей императрицей. В 1881 г. документ затребовал император Александр III; ознакомившись с перепиской, он наложил резолюцию: «хранить за печатью Архива». Исследователь творческого наследия Екатерины II Я.Л. Барсков писал: «Двое царей живо интересовались письмами Екатерины Уильямсу, но не решились огласить их; это дозволил после революции 1905 г. Николай II, презиравший Екатерину II и высоко чтивший Павла I»58. Таким образом, «высочайшее разрешение» на публикацию данного документа было получено лишь в 1909 г. Было ли сокрытие от общественности переписки с британским послом случайностью, или потомки императрицы это делали преднамеренно? Более детальный анализ источника даст на этот вопрос исчерпывающий ответ.

Заметим, что к указанному документу обращались многие ученые, изучавшие историю царствования Екатерины II, однако чаще всего они использовали его фрагментарно59. Современные исследователи (З.С. Константинова, О.И. Елисеева) с большим вниманием отнеслись к эпистолярному наследию императрицы60. Однако отдельные эпизоды, связанные с взаимоотношениями великой княгини и британского дипломата, остались историками незамеченными.

Надо признать, молодая великая княгиня произвела на посла неизгладимое впечатление. Ее привлекательная внешность, живой ум, рассудительность, умение вести беседы на самые разные темы, а также явно выраженное расположение к Англии не могли оставить 46-летнего британца равнодушным. «Моя привязанность к вам… не имеет границ…мои услуги и моя жизнь как честного человека в вашем распоряжении… Ваши возражения достойны здравого рассудка Ришелье и ума Мольера», – писал сэр Чарльз в одном из писем. В другом послании он восклицал: «Я дивлюсь вам, я вас обожаю с каждым днем все более». Наконец посол разразился целым потоком хвалебных слов в адрес великой княгини: «Вы одна имеете мой секрет; мое сердце, моя жизнь, моя душа вам преданы. Я смотрю на вас, как на существо, превосходившее меня. Я вас обожаю…»61. Читатель может задаться вопросом: уж не был ли Уильямс влюблен в великую княгиню? Увы, почитателей любовных романов ждет разочарование: опытный дипломат рассматривал Екатерину всего лишь как подходящий объект для манипулирования при достижении своих целей. Что это были за цели?

Здоровье императрицы Елизаветы Петровны в ту пору заметно ухудшилось, и европейские монархи были озабочены тем, кто наследует российский престол в случае ее кончины. Уже в одном из первых писем к Екатерине сэр Чарльз умолял сообщать ему все, что ей станет известно о здоровье императрицы. «Ничего нет на свете, что интересует меня более», – подчеркивал он62. И действительно, посол постоянно интересовался у княгини, в каком здравии находится Елизавета Петровна. Екатерина охотно отвечала, извещая Уильямса о том, что императрица не может «взойти на свои лестницы без одышки», подтверждением тому служат «подъемные машины, поставленные везде». Спустя месяц сообщала, что состояние Елизаветы Петровны резко ухудшилось: императрица упала в обморок, «пальцы рук сжались, ноги и руки охладели как лед, глаза лишились зрения. Тут ей бросили кровь, сильно и много, а зрение и чувства вернулись ей». В письме от 17 октября 1756 г. Екатерина более подробно информировала Уильямса о состоянии здоровья императрицы: «Вчера, среди дня, случились (у императрицы – Т.Л.) три головокружения или обморока. Она боится и сама очень пугается, плачет, огорчается и, когда спрашивают у нее, отчего, она отвечает, что боится потерять зрение. Бывают моменты, когда она забывается и не узнает тех, которые окружают ее… Ей дают пропасть снадобий, и она очень послушно принимает все. Мой хирург, человек очень опытный и разумный, высказывается за апоплексический удар, который сразит ее безошибочно». Тот же эскулап убеждал Екатерину, что частые боли у императрицы возбуждали у него «подозрение в раке»63. Чтобы постоянно получать информацию о состоянии здоровья государыни, Екатерина даже разместила в ее покоях своих соглядатаев. «У меня имеются три лица, которые не выходят из ее комнаты и которые не знают, каждое в отдельности, что они меня предупреждают, и не преминут в решительный момент сделать это», – информировала она посла. В ответ Уильямс писал: «Я рад узнать, что вы так хорошо осведомлены о ее состоянии; это вам очень нужно»64. Он почти не сомневался в том, что императрица доживает последние дни. В письме от 22 октября он извещал Екатерину о том, что Елизавета Петровна «кашляет кровью и задыхается; ноги ее распухли, и ее мучает грудная водянка».

Изучавшая мемуары Екатерины М.А. Крючкова подчеркивала, что в переписке Уильямса с великой княгиней просматривалась «смесь политического авантюризма, салонного жеманства и неприкрытого цинизма». Однако более всего автора поражало, даже шокировало в письмах «почти открытое ожидание смерти императрицы Елизаветы». Екатерина и посол сообщали друг другу признаки прогрессирующей болезни императрицы, «вовсе не притворяясь, что это их печалит»65 .

Почему же британский посол уделял столь пристальное внимание состоянию здоровья российской императрицы? «Особое внимание, – писал известный историк XIX в. А.Г. Брикнер, – обращалось за границею на вопросы престолонаследия; иностранные дипломаты при русском дворе иногда старались содействовать их решению. Отсутствие закона о престолонаследии, недостаток в учреждениях государственного права давали полный простор подобному вмешательству»66. Неудивительно, что правительство Великобритании проявляло заинтересованность в том, чтобы после кончины Елизаветы Петровны на троне оказалась Екатерина, а не склонный к прусским порядкам ее супруг великий князь Петр Федорович. Поэтому, совместно с великой княгиней, Уильямс проработал план ее действий после смерти императрицы. По сути, это был план государственного переворота.

Уже спустя неделю после начала переписки Екатерина упоминает о своем желании «надеть венец» и о поддержке ее в этом стремлении сэром Чарльзом. «Сколько я обязана провидению, которое вас прислало сюда, как ангела хранителя, для того, чтобы связать меня дружбою с вами. Вы увидите, что если когда-нибудь я надену венец на царство, я отчасти вам буду обязана в этом», – писала Екатерина 8 августа 1756 г. Она почти не сомневалась в успехе своего предприятия, убеждая посла, что «будет царствовать или погибнет». «Я, – сообщала она вскоре, – занята формированием, обучением и привлечением разного рода пособников для события, наступления которого вы желаете (выделено нами – Т.Л.), отчего в моей голове сумбур от интриг и переговоров».

Еще через 10 дней, когда состояние здоровья Елизаветы Петровны, резко ухудшилось, Екатерина направляет Уильямсу уже конкретный план своих действий. «Когда я получу предупреждение настолько верное, что нельзя было допустить ошибки, о начале предсмертных припадков (императрицы), я прямо пойду в комнату моего сына… возьму его к себе… пошлю верного человека предупредить пять гвардейских офицеров, на которых я могу положиться; каждый из них мне приведет пятьдесят солдат (в чем уже условлено, по первому сигналу), которых, может быть, я не пущу в дело, но которые будут сопровождать меня… во избежание всяких помех. Заметьте, – продолжала Екатерина, – что они получат приказание только от великого князя и от меня. Я пошлю предупредить канцлера, Апраксина, Ливена, чтобы они пришли ко мне, а в ожидании их я войду в покои умирающей, куда я велю позвать капитана командующего караулом, и я лично приму его присягу и удержу его при себе… Я думаю, что местом сбора моих людей будет моя передняя. При каком-либо движении, и даже самом малейшем, которое я бы заметила, я велю как своим людям, так и солдатам караула взять под стражу Шуваловых и дежурного генерал-адъютанта. Прибавьте к этому, что младшие офицеры лейб-компании – люди надежные, и хотя я не имею сообщений со всеми, но я могу в достаточной мере рассчитывать на двух или трех из них и настолько пользуюсь уважением, что заставлю повиноваться мне всякого, кто не будет подкуплен»67. В завершение Екатерина просила Уильямса, «как друга», исправить то, «чего недостает в ее мыслях, и то, чего она не предвидела».

Посол ответил не сразу, по-видимому, обдумывал детали, а может, консультируясь с официальным Лондоном. Во всяком случае, его инструкции носили вполне конкретный характер. «В случае смерти (императрицы – Т.Л.) вы, благодаря Богу, на местах. Нужно чтобы великий князь и вы явились почти тотчас, но не прежде, как присяга вам обоим не будет установлена и принесена министрами или министром, которого вы допустите первым к себе… Не принимайте никого худо в первые дни, но отличайте тех, которым вы покровительствуете. Примите облик, который не выражал бы ничего, кроме значительной твердости и хладнокровия. Если великий князь Павел здоров, вы должны были бы его предъявить на ваших руках на мгновенье. Нет никакой необходимости даже думать о вашей безопасности или о вашей защите. Титул великого князя ясен, как ясный день, нет лучшего в Европе его. Все согнется, распрострется перед вами и взойдете на престол так же легко, как я сажусь за стол. Если найдется завещание и если оно не совсем вашего фасона (в ваших видах) лучше его устранить (выделено нами – Т.Л.)… Необходимо немедленно, чтоб великий князь собрал все гвардейские полки и показался им. Вот все, что я имею вам сказать по этой статье. Если будут настолько добры умереть (речь шла об ожидаемой кончине Елизаветы Петровны – Т.Л.), все остальное пойдет как по нотам»68.

Как видно, британский посол учел при подготовке переворота, который планировала великая княгиня, все детали. Его ничуть не смущало наличие законного претендента на российский престол – великого князя Петра Федоровича. В расчет послом принимались исключительно интересы британского правительства, заинтересованного в том, чтобы на престол взошла именно Екатерина, симпатизировавшая и послу, и стране, из которой он прибыл. А для этого хороши были все средства. Однако планам двух заговорщиков не суждено было на этот раз сбыться: Елизавета Петровна поправилась.

Завоевав доверие Екатерины, посол стал обращаться к ней с просьбами об информации относительно намерений русского двора, прежде всего в вопросах внешней политики. В ту пору Великобритания и Франция соперничали за первенство в заключении союза с Россией. С Францией в 1747 году отношения были прерваны, но в октябре 1755 года в Петербург прибыл агент секретной дипломатии Людовика XV Макензи Дуглас, задачей которого было добиться нормализации отношений. Елизавета Петровна на этот счет высказывалась доброжелательно; с ней солидаризировались ее фаворит Иван Иванович. Шувалов и вице-канцлер граф Михаил Илларионович Воронцов. В то же время канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин выступал за союз с Англией; его поддерживала великая княгиня. Что же касается великого князя, то он явно симпатизировал прусскому королю.

В этих условиях Уильямс был вынужден приложить немало усилий, чтобы помешать французам закрепить свои позиции при русском дворе. В одном из писем к Екатерине посол просил «дать знать» о любой информации по этому вопросу, которая до нее дойдет. В ответ великая княгиня поделилась впечатлениями от разговора с Иваном Ивановичем Бецким, который высказался в поддержку приглашения в Россию французского посла. На его взгляд, «искусства и науки нам нужнее, чем всякое другое… Французы, убедившись в том, что им покровительствуют, поселились бы здесь и содействовали процветанию искусств и наук, для введения которых посол был бы полезен». «Вот это отлично, – парировала в ответ Екатерина, – если мало будет выгоды для торговли, мы зато получим целые тюки остроумия… Наши щеголи будут наиболее в барыше, придет к ним некто, кому они будут подражать»69. А далее великая княгиня, обещая впредь сообщать послу все, что ей «покажется достойным внимания», извещала его о прошедшей «конференции», на которой «было единогласно постановлено» обеспечить необходимой защитой Ганновер (владения короля Великобритании – Т.Л.). Уильямс пришел в восторг от разговора Екатерины с Бецким («Ваши возражения достойны здравого рассудка Ришелье и ума Мольера»), но более всего от решения конференции («Какой благодарности к вам я должен быть преисполнен за известие о постановлении конференции, состоявшейся в прошлую пятницу! Великий канцлер уже велел мне передать, что все идет отлично; но я не знал подробностей»)70.

Тем временем Екатерина предпринимала попытки оказать влияние на великого князя. Поначалу ей это удалось. Петр Федорович отказался поставить свою подпись под докладом об учреждении посольств во Франции и в России. Однако через несколько дней британский посол получил «дурные вести», о чем тут же проинформировал Екатерину: «Почти достоверно, что этот двор вместо гарантии Ганновера, как вам передали, не желает даже принять условленных 100 000 фунтов стерлингов. Дело о французском посольстве совершенно решено… Как это могли вам сказать, что хотели обеспечить Ганновер? Я знаю их план (и это план великого канцлера); он заключается в том, чтобы предложить новые переговоры с целью их затянуть и выиграть время до приезда французского посла к этому двору, не обещая английскому королю никакой помощи, ни даже доброго расположения со стороны России». И далее Уильямс просил советов и содействия великой княгини («Я их прошу у вас на коленях») рекомендовать ему новых друзей. «Укажите мне их; и я очень опасаюсь, чтобы и вам они не были также нужны, так как канцлер уже в руках Австрии и Франции». Впрочем, сам посол неплохо разбирался в расстановке сил при дворе, судя по тому, что советовал Екатерине сообщить Бецкому, что «в доказательство своей привязанности он бы помешал приезду французского посла, прибавляя, что в этом заключается самое большое сокровенное желание великого князя»71.

Предпринимаемые послом действия по недопущению сближения России с Францией продолжались, и Екатерина в том ему активно помогала, расценивая ожидаемый приезд посла Франции «с презрением», а его самого как «врага, вооруженного с ног до головы». Она пыталась оказывать влияние на сановников, убеждая посла, что Нарышкин пойдет к Ивану Ивановичу Бецкому и подтвердит, что докажет свою привязанность к великому князю, препятствуя приезду французского посла. Не исключено, что именно Екатерина инспирировала отказ супруга подписать бумаги о приглашения ко двору французского дипломата. «Вчера императрица велела спросить у великого князя, кто ему отсоветовал подписаться, – извещала великая княгиня Уильямса. – Он ответил с досадой… что никогда не заставят его играть роль бесчестного человека и подписать то, чего он не одобрял».

То, что на решение великого князя противиться подписанию доклада повлияла его супруга, свидетельствует письмо Екатерины от 11 августа 1756 г. Она заверяла дипломата в том, что на ближайшей конференции императрица спросит у великого князя причины отказа подписать им доклад и получит ответ, что ему «было невозможно подписать по совести то, что он признает вредным, и что французский посол может прибыть сюда с одной целью заводить козни». Уильямс остался доволен позицией «молодого двора». «Великий князь отлично сыграл свою роль, – писал он. – Я горжусь этим доказательством его благосклонности и доверия»72.

Однако вскоре великий князь, не выдержав давления со стороны канцлера и Апраксина, все же подписал бумаги, заявив, что сделал это только для того, «чтобы понравиться императрице, но вовсе не потому, чтобы он одобрял самое дело». Тем не менее, Екатерина попросила Уильямса написать Петру Федоровичу благодарственное письмо, полагая, что он заслужил это, «хотя бы за его доброе намерение». Посол, моментально отреагировав на просьбу Екатерины, отправил послание великому князю, попросив при этом возвратить его по прочтении. «Ваше Высочество, – писал Уильямс. – Мне очень хорошо известно, насколько король, мое отечество и я сам обязаны Вашему Императорскому. Король… в состоянии оказать Вашему Императорскому Высочеству знаки своей дружбы, и он к этому очень склонен. Мое отечество, находящееся в союзе с Россией беспрерывно в течение двух столетий, всегда сохранит за то живую благодарность, что же касается меня, то моя привязанность и моя преданность особе вашего императорского высочества и ее выгодам прекратятся только с моей жизнью». А далее Уильямс продолжал: «Я не удивился тому, что Ваше Императорское Высочество воспротивились задуманным мерам к учреждению французского посольства при этом дворе. Версальские министры интриганы и предприимчивы при всех дворах, и они довольно блестящим образом доказали это в С. Петербурге… И если сегодня Франция делает вид, что ищет дружбы императрицы, то она это делает скорее с намерением повредить Великобритании, чем с целью предоставить какую-либо выгоду этой империи»73. Как видно, и посол, и Екатерина стремились к тому, чтобы великий князь стал их союзником в деле, направленном на сближение с Великобританией.

Каким же образом послу удалось не только быстро войти в доверие к великой княгине, но и оказывать на нее столь значительное влияние? Прежде всего Уильямс использовал для этой цели своего протеже – Станислава Понятовского, всячески поощряя его тайную связь с Екатериной. На будущего короля Польши великая княгиня произвела неизгладимое впечатление. «Ей было 25 лет, – описывал Понятовский одну из первых встреч с Екатериной. – Оправляясь от первых родов, она расцвела так, как об этом только может мечтать женщина, наделенная от природы красотой. Черные волосы, восхитительная белизна кожи, большие синие глаза навыкате, много говорившие, очень длинные черные ресницы, острый носик, рот, зовущий к поцелую, руки и плечи совершенной формы; средний рост – скорее высокий, чем низкий, походка на редкость легкая и в то же время исполненная величайшего благородства, приятный тембр голоса, смех столь же веселый, сколь и нрав ее … Она много знала, умела приветить, но и нащупать слабое место собеседника. Уже тогда, завоевывая всеобщую любовь, она торила себе дорогу к трону». Примечательно, что секретарь британского посла, красочно описывавший портрет своей возлюбленной, не обошел вниманием шифровальный столик, стоявший в комнате княгини. Он не преминул заметить, что «напряжение физическое пугало ее не больше, чем самый текст, каким бы… опасным ни было его содержание»74. Как видно, Понятовский был неплохо осведомлен о секретной переписке своего патрона с великой княгиней.

Красивый поляк, влюбленный (или изображавший влюбленность?) в Екатерину, пленил княгиню. «Мы находили необычайное удовольствие в этих свиданиях украдкой, – писала в своих «Записках» Екатерина. – Не проходило недели, чтобы не было одной, двух или трех встреч, то у одних, то у других»75. Роман развивался бурно, и посол этому активно способствовал, «тысячью различных способов» помогая Понятовскому связываться с Екатериной – хотя и делал это вопреки своему собственному желанию. Ведь он и сам был неравнодушен к красавцу-поляку. В одном из писем к Екатерине Уильямс писал: «Я полюбил Понятовского прежде, чем вы увидели его. Шесть лет прошло, как я его воспитываю, я всегда считал его моим приемным сыном… Друг столь привязанный, доверенный, столь ловкий и верный – бесценен… Он… разделяет мои горести и мои радости и … любит меня без интереса… привязан ко мне без расчета и уважает меня только потому, что он знает меня. Правда, что я имею к нему нежность отца; он мой избранник, мой приемный сын, и я сам себе рукоплещу, когда я вижу каждый день, что мой рассудок и вы хвалите мой выбор»76. В свою очередь, и Станислав с восторгом отзывался об Уильямсе: «Он мой благодетель, и гувернер, и наставник, и опекун, которому доверили меня родители. Он так давно и нежно любит меня». Впрочем, об отношениях британского посла и его секретаря вовсю сплетничали в свете. Клод Рюльер замечал: «Граф Понятовский свел в Польше искренние связи с сим посланником, и так как один был прекрасной наружности, а другой крайне развратен, то связь сия была предметом злословия». Не исключено, что именно «особые» отношения Уильямса с молодым аристократом послужили причиной ревности посла, что однажды вылилось в публичный скандал и едва не привело к самоубийству Понятовского77.

Как бы то ни было, но влюбленным вскоре пришлось расстаться. В начале августа 1756 г. саксонское правительство Речи Посполитой отозвало Понятовского на родину. Опечаленная Екатерина бросается искать утешения у посла, умоляя его изыскать способ возвращения любимого. Чуть ли не в каждом письме сэра Чарльза и Екатерины упоминается их общий фаворит. Великая княгиня просит Уильямса поспособствовать его назначению младшим гетманом в Польшу, а также информировать обо всем, что связано с этим человеком. «Вы просите у меня известий о нашем друге. Я вам посылаю их немедленно, – отвечал Уильямс, – и я льщусь тем, что письмо к вам очень вас обрадует». Екатерина отвечает: «Просьба, с которой он (Понятовский – Т.Л.) обращается к вам, сообщить ему, люблю ли я его, придает мне смелость вам признаться, что вы, извещая его о том, только подтвердите ему самую сущую правду. Его письмо мне доставило чувствительное удовольствие». Княгиня просит посла выслать Понятовскому тысячу червонцев, а также прислать его портрет, полагая, что это немного отвлечет ее «от неприятной перспективы пяти месяцев отсутствия» любимого. В ответ Уильямс советует великой княгине «всеми силами подвинуть возвращение Понятовского в качестве министра», добиваясь в том протекции от канцлера: «Действуйте твердо и мягко!» Екатерина следует совету и 11 сентября 1756 г. направляет канцлеру послание: «Возвращение графа Понятовского зависит исключительно от вас. Хотите ли вы обязаться в том, что граф Понятовский вернется сюда на Рождество, так как его возвращение вашими заботами есть цена, которую я ставлю за мою дружбу в настоящем и за мое покровительство в будущем?»78

Однако не все идет так гладко, как хотелось бы тайным корреспондентам. 5 октября Екатерина извещает Уильямса, что намерена послать к канцлеру «просить удовлетворения» в разъяснении, почему императрица назвала Понятовского «шпионом прусского короля». «Я потребую бумаг, откуда она извлекает эти вещи, – даже не пытается скрыть своего гнева княгиня, – и подыму большой шум». Уильямс заверяет Екатерину, что «усердствует» в возвращении Понятовского, как и она сама: «Боже мой, как я желаю его возвращения для собственного утешения». Он также высказывал надежду, что когда-нибудь Екатерина вместе с королем Пруссии сделают Понятовского польским королем79. (Это и произойдет, когда она станет императрицей – Т.Л.). Пока же ситуация для фаворита Екатерины и Уильямса складывалась явно неблагоприятно. Елизавета Петровна в разговоре с канцлером обмолвилась: «Подумают при дворе, что я влюблена в Понятовского», недоуменно прибавив: «для чего его посылают?». Тем не менее, императрица приказала приготовить для Понятовского красивый дом, хотя назначить его на пост министра, несмотря на рекомендации короля, решительно отказалась, как утверждали, «ввиду его большой дружбы с господином Уильямсом»80. В результате создалась ситуация, при которой не только Екатерина, но и сэр Чарльз были вынуждены общаться с Понятовским тайно. 26 декабря 1756 г. Уильямс пишет Екатерине: «Я сам бы советовал ему (Понятовскому) никакого не делать вида, что имеет сношения со мною. Только он сам мог бы когда-нибудь убедить меня в том, что он отказывается от моей дружбы… Он говорит, что ему тяжело и жестоко поступать таким образом со мною. Скажите ему от моего имени, что один вид холодности между нами мне причиняет огорчение. Но убежденный, что такая мера полезна ему и даже необходима, я вместо того, чтобы его порицать, совершенно одобряю его. Я надеюсь, что вы и он будете очень довольны тем, что я только что написал»81.

Теперь уже Екатерина вынуждена выступать посредницей между Понятовским и Уильямсом. «Граф Понятовский просит меня сказать вам, – извещает она посла, – что сердце у него обливается кровью из-за вас и что он повинуется частью вашим собственным советам, избегая вас». При этом великая княгиня замечает, что ее горе «чрезвычайно», что она «унижена, смущена» тем, что явилась невинной причиной огорчений, которые терпят дорогие ей люди. В ответ Уильямс с горечью признается: «Ничто в мире после уверений, которые вы даете мне о сердце Понятовского, не убедит меня в том, чтобы он не был всегда моим самым дорогим другом. Я приму его как сына. Я не замолвлю с ним ни слова о политике. Наша речь будет вертеться вокруг вас, него и его семейства. Я впредь знаю, что слезы покажутся у меня на глазах, когда я обниму его. Пусть он делает и говорит, что ему будет угодно. Я убежден в том, что он любит меня, и этого мне довольно»82.

Наконец, Понятовский возвращается в Петербург, о чем Уильямс извещает Екатерину: «Я поздравляю вас столько же, как и себя, с приездом Понятовского, но припадая к вашим коленям, я прошу вас прибегать, по его приезде, к наивысшей осторожности, которую можно себе вообразить». Посол обещает Екатерине устроить ей свидание с любимым, но просит соблюдать всяческие предосторожности. «Будьте… очень осторожны по отношению к свиданиям, которые вы будете иметь с Понятовским, а в особенности, чтобы вы виделись с ним у него или в постороннем месте, но никогда у вас, – писал Уильямс. – Если вы войдете ночью, и если вас узнают, – об этом только все заговорят, и возбудятся подозрения. Но если он будет пойман при входе к вам, все кончено, и его участь будет решена»83. Екатерина убеждает Уильямса, что тот будет «смирен, как ягненок», а сама она будет следовать советам посла неукоснительно.