Отречение
«…советские патриоты Черняев В.М. и Ермишина М.П.»
Но это было невозможно.
А впереди была долгая-долгая жизнь.
Жизнь, в которой будут ещё десятки лет, но больше никто и никогда не назовёт её Незабудкой.
Серая незамёрзшая Припять лениво плескалась внизу.
* * *Жёлтое утреннее такси катилось по напряжённому городу, по молчаливым рассветным улицам, по камням, словно знавшим то, чего не знали люди – как ночевавшие на баррикадах, так и разошедшиеся на ночь по домам.
Но Анна, смотревшая на московский рассвет из окна жёлтой «Волги» с «шашечками», не чувствовала ни беды, ни исторического значения этих дней. Она была просто счастлива.
Машина затормозила около знакомой с детства автобусной остановки, и из неё вышли двое. Максим галантно приоткрыл подруге дверцу и подал руку.
– До завтра, любимая, – он поцеловал девушку на прощание и сел обратно в машину.
Аня проводила взглядом скрывшееся за поворотом такси и направилась к дому.
Но прямо возле подъезда она столкнулась с Иркой и Катькой.
– Анька, ты всё пропустила! – чуть не кричала, несмотря на семь утра, взбудораженная Ирка, – там в центре прямо сейчас свергают совок! Строят баррикады! Мы там всю ночь проторчали! Ельцин выступал – такой красавец! А пацаны! – она причмокнула пухлыми губками, хитро прищурив один глаз. – Ты бы только посмотрела! Женихов хоть отбавляй…
– Ир, я, кажется, уже нашла сегодня своё счастье, – простодушно ответила Аня в ответ на излияния одноклассницы.
– Да ну? – удивилась Ира.
– Его зовут Максим, – пояснила Аня, – я с ним вчера познакомилась на Арбате. И… ну, в общем, я у него сегодня ночевала.
– Да ну! – понизив голос, воскликнула подружка. – Ну ты, Ань, даёшь! Правда, что ли? Здорово… А то в школе была такая скромная, скромная…
Аня надеялась проскользнуть к себе в комнату до того, как проснётся старуха, но ей это не удалось. Матрёна Петровна уже хлопотала на кухне, когда девушка, стараясь не шуметь, открыла дверь квартиры своим ключом.
Повернув голову, Матрёна смерила Аню презрительным взглядом – с головы до ног.
– Вся в мамашу пошла, – произнесла она особенно скрипучим голосом и отвернулась.
И больше она ничего не сказала.
* * *На мусорных баках возле здания райкома КПСС в уральском городке второй день красовались ядовито-яркие буквы: «Для использованных партбилетов».
Преподаватель высшей школы Антон Стригунков, увидев надпись, брезгливо поморщился, словно от неприятного запаха, отошёл в сторону и зажёг очередную сигарету.
Он курил одну за одной – с самого утра. Курил и думал.
От Антона требовало немалого мужества признать свою ошибку – почти два года он искал себе оправдания, подсознательно понимая собственные истинные мотивы, и вот сегодня, двадцать второго августа, он наконец сознался самому себе, что его рапорт об отставке, с облегчением принятый начальством, которому надоело стремление Антона докопаться до правды, его рапорт был трусостью и непростительным малодушием.
Да, так было. Вроде бы недавно, в восемьдесят девятом, а сколько воды утекло.
Будь он на службе… Может быть, ему удалось бы что-то сделать. А может, и нет. Но что сделано, то сделано – он пожелал остаться чистеньким, покинув службу и уйдя на «гражданку».
Он таким и остался, не сумев помочь и не предприняв усилий для помощи ни Родине, ни своему другу Фёдору Ермишину, суд над которым начнётся, наверное, этой зимой или весной.
Но, может быть, ещё не поздно?
Спасать страну – поздно. А друга?
Стригунков бросил под ноги окурок с дотлевающим огоньком, придавил его каблуком ботинка и тут же полез в карман за новой сигаретой.
Надо что-то делать. Что-то надо делать. Хотя возможностей меньше, но этот выбор он сделал сам.
Поздно.
А если…
Мысль, внезапно шевельнувшаяся в голове Антона, поразила его своей простотой.
Как же он мог не заметить обстоятельств, лежащих на поверхности?
Ведь у Фёдора была официальная жена – как бы у них ни сложились отношения – кто мешает Антону её найти?
Как же её звали? Кажется, Наташа. Да, Наташа Ермишина.
* * *Все дни августовских событий Юлька Зайцева пролежала ничком на кровати, закрывшись у себя в комнате.
В первый день она верила, что против разбушевавшихся демократов будет организовано хоть что-то, и ждала сигнала, как ждали многие.
Но сигнала не было.
Юлька лежала ничком, локтями в подушку, и читала любимые книги про войну.
А когда поняла, что ничего организовано не будет, достала с полки сложенную июльскую ещё газету «Советская Россия», и редкие слезинки покатились на, казалось, до дыр зачитанный текст…
Год 1991. Слово к Народу.
«Дорогие россияне!
Граждане СССР!
Соотечественники!
Случилось огромное, небывалое горе.
Родина, страна наша, государство великое, данное нам в сбережение историей, природой, славными предками, гибнут, ломаются, погружаются во тьму и небытие. И эта погибель происходит при нашем молчании, попустительстве и согласии.
Неужели окаменели наши сердца и души и нет ни в ком из нас мощи, отваги, любви к Отечеству, что двигала нашими дедами и отцами, положившими жизнь за Родину на полях брани и в мрачных застенках, в великих трудах и борениях, сложившими из молитв, тягот и откровений державу, для коих Родина, государство были высшими святынями жизни?
Что с нами сделалось, братья?
Почему лукавые и велеречивые властители, умные и хитрые отступники, жадные и богатые стяжатели, издеваясь над нами, глумясь над нашими верованиями, пользуясь нашей наивностью, захватили власть, растаскивают богатства, отнимают у народа дома, заводы и земли, режут на части страну, ссорят нас и морочат, отлучают от прошлого, отстраняют от будущего – обрекают на жалкое прозябание в рабстве и подчинении у всесильных соседей?
Как случилось, что мы на своих оглушающих митингах, в своем раздражении и нетерпении, истосковавшись по переменам, желая для страны процветания, допустили к власти нелюбящих эту страну, раболепствующих перед заморскими покровителями, там за морем, ищущих совета и благословения?
Братья, поздно мы просыпаемся, поздно замечаем беду, когда дом наш уже горит с четырех углов, когда тушить его приходится не водой, а своими слезами и кровью. Неужели допустим вторично за этот век гражданский раздор и войну, снова кинем себя в жестокие, не нами запущенные жернова, где перетрутся кости народа, переломится становой хребет России?
Обращаемся к вам со словами предельной ответственности, обращаемся к представителям всех профессий и сословий, всех идеологий и верований, всех партий и движений, для коих различия наши – ничто перед общей бедой и болью, перед общей любовью к Родине, которую видим единой, неделимой, сплотившей братские народы в могучее государство, без которого нет нам бытия под солнцем.
Очнемся, опомнимся, встанем и стар, и млад за страну.
Скажем «Нет!» губителям и захватчикам.
Положим предел нашему отступлению на последнем рубеже сопротивления.
Мы начинаем всенародное движение, призывая в наши ряды тех, кто распознал страшную напасть, случившуюся со страной.
Мы зовем к себе рабочий люд, которому нынешние фарисеи обещали изобилие и заработки, а теперь изгоняют с заводов и шахт, обрекают на голод, бесправие, на унылое стояние в очередях за пособием, ломтем хлеба, за милостыней богачей и хозяев.
Мы зовем к себе трудолюбивых крестьян, измотанных невежественной властью, чьи нынешние судьбы решают вчерашние разрушители деревень и творцы утопических программ, навязывая хлеборобу кабальный обмен, обрекая на запустение пашню, на истребление уцелевших, кормящих страну хозяйств.
Мы взываем к инженерам, чьими руками, умом и талантом была создана уникальная техническая цивилизация, мощная индустрия, обеспечившие благополучие и защиту народа, позволившие Родине взлететь в космос. Техника, которая, устав работать, нуждалась в модернизации и обновлении, за шесть лет безделья и разглагольствований остановилась и рухнула, и теперь мы – страна остановленных предприятий, умолкнувшей энергетики, исчезнувших товаров, растерянных обнищавших инженеров, отлученных от творчества.
Мы взываем к ученым, достойно продвигавшим развитие отечественной науки, изумлявшим мир плодами своих трудов, накопившим в лабораториях и институтах открытия для следующего рывка в двадцать первый век, где мы надеялись на достойное место в человеческой цивилизации. Вместо этого демагоги и злоумышленники разоряют драгоценные накопления, рассыпают коллективы исследователей, закрывают научные направления, вбивают тромбы в развитие космических исследований, ядерных технологий, новейшей химии, обрекая лучшие умы на прозябание, на бегство из родных пределов в преуспевающие страны, где их талант станет питать не свое, а чужое развитие.
Мы устремляем свой голос к Армии, снискавшей уважение человечества за самоотверженный подвиг спасения Европы от гитлеровской чумы, к Армии, унаследовавшей лучшие качества русского, советского воинства и противостоящей агрессивным силам. Нелегкие времена переживают наши славные защитники. Не вина Армии, что она вынуждена поспешно покидать зарубежные гарнизоны, быть объектом беспардонных политических спекуляций, подвергаться постоянным атакам лжи и очернительства безответственных политиканов. Но никому не удастся превратить Вооруженные Силы в аморфную массу, разложить изнутри, предать осквернению. Мы убеждены, что воины Армии и Флота, верные своему святому долгу, не допустят братоубийственной войны, разрушения Отечества, выступят надежным гарантом безопасности и оплотом всех здоровых сил общества.
Мы устремляем свой голос к художникам и писателям, по крохам создававшим культуру на развалинах разгромленной классики, добывавшим для народа образы красоты и добра, ожидавшим в будущем расцвета искусств, а обретших нищету, низведение творчества до жалкого фарса на потеху коммерсантов и богачей, когда народ, отлученный от духа, лишенный идеала, управляемый безнравственными лукавцами, выводится из истории, превращается в дешевую рабочую силу для иноземных фабрикантов…»
* * *В середине лета 1989 года в центральном универмаге Харькова случилось на первый взгляд рядовое происшествие. Безработный, ранее не судимый двадцатидвухлетний уроженец Скуодасского района Литовской ССР разбил витрину и попытался похитить золотые ювелирные украшения. Произошло это средь бела дня, на глазах у всей очереди в один из отделов, и вора задержали на месте преступления. Сопротивления он не оказал, казалось, наоборот, встретил арест с чувством непонятного облегчения, как будто сам хотел оказаться за решёткой. Такое поведение бывает характерно для представителей криминального мира, которым это бывает нужно исходя из своих соображений, но парень совершил преступление впервые. Если бы случай в универмаге попал в поле зрения опытных следователей, это обстоятельство, вместе с тем, что кража была явно демонстративной, насторожило бы их, но, ввиду незначительности, инцидентом занималось районное отделение милиции, где никому не было дела до тонких психологических аспектов.
Литовца судили по законам УССР и приговорили к трём годам лишения свободы. Приговор он воспринял спокойно, обжаловать не стал и был направлен отбывать срок в Донецкую область, дробить камень.
На свободу Юозас выйдет в 1992 году уже гражданином независимой Украины, чего он, конечно, знать не мог. Он мог только надеяться, что за это время череда событий заслонит в памяти людей крупнейшую в СССР железнодорожную катастрофу, что она постепенно уйдёт в прошлое и что те, кому поручена ликвидация исполнителей, может быть, забудут о существовании на Земле Юозаса Турманиса.
Может быть.
Глава седьмая
Когда Арнольду Келлеру исполнилось двадцать лет, в его маленькой квартирке на окраине Вашингтона появился весьма странный гость из далёкой Аргентины.
Это был не старый ещё мужчина, как говорили недавно, арийской внешности, опиравшийся на трость. Фамилия его была Гонсалес, однако обратился он к Арнольду на его родном немецком языке, без акцента или ошибок.
– Я чрезвычайно рад, что отыскал тебя, мой мальчик, – радушно приветствовал он насторожившегося Келлера. – Я привёз для тебя подарок, надеюсь, ты его оценишь.
С этими словами он передал молодому человеку две толстые тетради в кожаном переплёте.
– Это записи твоего отца, Арни, – пояснил аргентинец. – В своё время он доверил их мне, ну а разыскать тебя мне удалось только сейчас, разбросала нас судьба в сорок пятом…
Пролистнув страницы, Арнольд убедился, что тетради действительно исписаны почерком покойного оберштурмбаннфюрера.
– Ты совсем не помнишь дядю Генриха? – поинтересовался гость.
Арни напрягал память, но увы – безрезультатно.
– Впрочем, это неудивительно, – продолжал Гонсалес, – в последний раз я был у вас дома, если мне не изменяет память, в начале тридцать шестого года, ты тогда ещё был совсем ребёнком…
– Да, мне было четыре года, – кивнул Арнольд.
– Эх, – мечтательно произнёс гость, опускаясь на краешек стула, – какие были времена… Что ж, что я должен был передать – я тебе передал, давай теперь выпьем, что ли, Арни? Тёмное пиво у тебя найдётся?
– Найдётся, дядя Генрих, – ответил молодой Келлер.
Выпив пива, гость стал весёлым и разговорчивым. Устроившись в единственном кресле, он пространно рассуждал о судьбах мира, о том, как несправедливо обошлась с ним судьба, что он вынужден прозябать под чужим именем в Южном полушарии…
«Некоторым повезло ещё меньше», – подумал Арнольд.
– А тебе повезло, – проговорил Генрих, глядя на него, – ты неплохо устроился, я думаю, твой отец мог бы тобой гордиться.
– Мой отец был убеждённым национал-социалистом, – холодно возразил Арнольд.
– И что? – поднявшись с кресла, визитёр перехватил стакан левой рукой и правой панибратски похлопал его по плечу, – ты думаешь, он был бы недоволен тем, что ты устроился у англосаксов? Вздор! Чепуха, мой мальчик! Многие старые национал-социалисты были бы счастливы получить местечко в Штатах, и в этом нет ничего противного нашей идеологии. Тебе уже двадцать лет, и ты мог бы понимать, что наш главный враг – это русские, а в какую обёртку завернуть…
– Я это понимаю, – коротко ответил Келлер.
* * *На третий день мать послала Юльку в булочную и в аптеку.
Она вышла на улицу с авоськой в руке и зашагала по тротуару, как по захваченному городу, подняв голову, сжав губы и ничего не видя перед собой.
Так же механически она отстаивала очередь, не вникая в разговоры людей, протягивала деньги кассирше, брала хлеб и уходила.
Вроде бы ничего вокруг не изменилось – и в то же время стало другим, чужим и враждебным, не таким, как было ещё неделю назад.
Опустив батон в сетку, она прошла по улице и не заметила, как оказалась в своём дворе.
– Привет! – махнула ей рукой радостная Аня.
– Привет, – автоматически кивнула Юля.
– Ты что такая грустная? – Ане словно не терпелось поделиться своим счастьем.
– Зато ты весёлая, – ответила подруга.
– Я думала, ты за меня порадуешься! – протянула Аня с оттенком разочарования.
– Порадуюсь? Чему? – Юля передёрнула плечами. – Тому, что ты нашла богатенького хахаля? Что он тебя поматросит и бросит? Порадоваться?
– Не смей! – Аня вспыхнула. – Я Максима люблю, и он меня любит! И мы поженимся! А ты… ты просто завидуешь, вот что! – выпалила она.
– Я? Завидую? Тебе? – переспросила Юлька, и её голос, несмотря на презрительную интонацию, прозвучал звонко и чётко, словно она отвечала у доски на экзамене. – Я думала, ты умнее, Ермишина.
Она резко развернулась на пятках, как будто на каблуках, которых не носила, и направилась к подъезду.
«Ты меня дурой считаешь? Вот увидишь, мы поженимся!» – хотела крикнуть Аня ей вслед, но слова застыли на губах, и она, ничего не сказав, пошла в сторону остановки.
На скамейке напротив подъезда Юля увидела сгорбленную фигуру отца. Николай Зайцев сидел на скамейке в непривычной позе, склонившись к столику.
– Папа, тебе плохо? Что-то случилось? – девушка мгновенно оказалась рядом с ним.
Николай медленно покачал головой.
– Иди домой, дочка, – проговорил он, – иди домой, я позже приду…
«Он же пьян», – сообразила Юлька. Она ни разу не видела отца пьяным во дворе.
– Иди домой, – повторил Зайцев, поднимаясь, и от него резко пахнуло перегаром.
– Хорошо, я пойду, – ответила дочь и сделала шаг в сторону, нечаянно задев ногой пустую «чекушку», которая со звоном покатилась под колёса стоящих машин.
* * *Толпа, заполонившая Лубянскую площадь, кипела и бурлила, свистела и улюлюкала. Наиболее резвые из толпы пытались запрыгнуть на памятник Дзержинскому и раскачать статую вручную, не дожидаясь обещанного крана. Максим, пожалуй, и сам бы присоединился к ним, если бы у него была необходимость произвести впечатление на какую-нибудь девицу – но свеженькую девицу он удачно подцепил ещё три дня назад, отличная модель получилась, её ещё снимать и снимать во всех ракурсах, да и сама стоявшая рядом с ним Аня вцепилась в него мёртвой хваткой в прямом смысле – боясь потеряться в толпе. Уж если она средь бела дня тогда отстала от своих девчонок, то в темноте потеряться – раз плюнуть, думала Аня, ухватившись за локоть возлюбленного. Хотя Ирка с Катькой, скорее всего, были где-то здесь, по крайней мере собирались, но искать их при таком столпотворении бесполезно…
Плотность толпы нарастала, ближе к центру площади уже было невозможно пошевелиться, не то что выбраться к метро. Только бы не затянули к центру, подумал Макс, а то ещё, не дай бог, задавят. Ну да раз уж девятнадцатого не задавили…
В тёмной громаде здания КГБ не светилось ни одного окна.
– Кран! Пропустите кран!
Возглас из мегафона потонул в женском визге.
«Свалить бы с этого шоу», подумал Макс. Он был равнодушен к любым символам, уверен, что памятник Дзержинскому благополучно свалят и без него, и пришёл сюда ради того, чтобы этот спектакль посмотрела Аня.
– Пропустите кран!!!
«Надо отсюда выбираться!»
– Анечка, давай пробираться к метро? – прокричал он в ухо любовнице, чтобы она могла его услышать посреди рёва толпы, визга и писка.
– Ну сейчас же будет самое интересное! – Аниных слов он не услышал, но по губам понял, что она против.
– Кран!!!
Толпа схлынула, пропуская машину, передние ряды надавили на задние, и Макс с Аней оказались на краю подземного перехода.
Тем временем под улюлюканье толпы активисты набрасывали трос на шею скульптуры.
– Дай я посмотрю! – вдруг дёрнулась Аня, и Макс приподнял её лёгкое тело на парапет.
Вечерний августовский ветер шевелил её волосы, раздувал плащи и куртки собравшихся, нёс над площадью возгласы и завывания, пепел окурков и обрывки газет, мглу и морок.
* * *Посольство США в Москве занимало высокий особняк на улице Чайковского, нижние этажи которого были выкрашены в ярко-жёлтый цвет яичного желтка, особенно подсвеченные поздними августовскими вечерами, когда, несмотря на неурочный час, в здании светились практически все окна…
В августе 1991 года Келлер находился в Москве. В первые дни после государственного переворота он, как и все его коллеги, работал днём и ночью, оставляя на сон по три-четыре часа в сутки. Тем не менее, пришлось ему найти время и для того, чтобы, как выражался Калныньш, «подчистить хвосты» – проконтролировать внезапно всплывшие последствия вроде бы завершённых операций.
В последних числах августа в редакцию одной из крупных демократических газет обратилась женщина.
Её обращение было довольно странным даже для этих суматошных дней, и, прежде чем отправить его в корзину, редактор газеты связался с куратором, а далее по цепочке оно оказалось на столе у Келлера и заставило его задуматься.
Некая Наталья Ермишина, муж которой был арестован и третий год находился под следствием по обвинению в преступной халатности при строительстве газопровода, при взрыве которого… – далее следовало описание хорошо известных Келлеру деталей – и заявительница рассчитывала, что после свержения диктатуры КПСС с этим делом разберутся и выплатят ей достойную компенсацию за преследования со стороны коммунистического режима…
– Не публиковать, конечно? – осведомился голос в трубке.
– Почему же? – ответил Келлер. – Публиковать, конечно, публиковать. С пометкой, что адрес заявительницы – в редакции. И отследить звонки…
В течение недели, помимо обычных терроризировавших редакции газет сумасшедших, особенно активизировавшихся в моменты политических перемен, обратили на себя внимание два звонка. Звонившие интересовались адресом героини одной из публикаций Натальи Ермишиной. Первый был мужской голос с густым кавказским акцентом, второй – ничем не примечательный голос, принадлежавший мужчине лет сорока с правильным русским произношением. Оба звонка были междугородними.
…Газету Стригунков купил случайно, скорее по привычке просматривать прессу, чтобы представлять, кто что пишет и кто чем дышит. Он не стал бы, наверное, читать очередное разоблачение преступлений тоталитарного режима, да ещё и почти на целую полосу мелким шрифтом – от разоблачений уже тошнило – но глаз резануло вставленное фото, до боли знакомое даже в плохом качестве, с вагонной табличкой «Адлер – Новосибирск», и Антон внимательно прочёл статью несколько раз с карандашом в руке.
Это был подарок судьбы. Дело оставалось за малым – узнать в редакции адрес Натальи. Пораскинув мозгами, он решил не сочинять легенд, а представиться тем, кем он был – старым знакомым семьи Ермишиных. Во всяком случае, подумал он, если бы газетчики не хотели, чтобы Наталью нашли, они бы не давали внизу статьи приписку о том, что её адрес в редакции, да и изменить имена и фамилии им ничего не стоило. Однако ж Ермишин в статье остался Ермишиным, как и его супруга…
Учебный год в институте, где работал Стригунков, начинался с октября – в сентябре его студенты были «на картошке», и он вполне мог себе позволить на несколько дней исчезнуть из города в сентябре, тем более – в сентябре девяносто первого, когда преподавательский состав был занят чем угодно, но не дисциплиной…
За окном поезда расстилался уныло-жёлтый осенний пейзаж. Под мерный перестук колёс плацкартного вагона Антон думал о том, как его встретит Наталья – он видел её всего раза три-четыре вместе с Фёдором и никогда близко не общался. С другой стороны, обращаясь в редакцию газеты, она должна быть готова к тому, что интерес к теме проявят разные люди, в том числе и незнакомые – иначе зачем туда обращаться…
Начинал накрапывать дождь, стуча редкими каплями в грязное стекло. Антон попытался открыть окно, чтобы вдохнуть прохлады, но безрезультатно – трафаретная надпись «закрыто на зиму» полностью себя оправдывала, видимо, уже не первое лето.
Леса сменялись полями, и клонились к земле налитые золотистые колосья – погибающий неубранный рекордный урожай девяносто первого года…
«Где же наш пахарь? Чего ещё ждёт?» – невесело вспомнились Антону стихотворные строчки.
В Самаре на соседнее место подсел говорливый парень лет двадцати семи, начинавший организовывать свой торговый бизнес и торопившийся в Москву на переговоры, пока его не опередили конкуренты.
Антон вполуха слушал болтуна, кивал, всё чаще отходя курить в тамбур – сосед, по счастью, не курил, да и вскоре нашёл более благодарных слушателей – двух неопределённого возраста тёток с боковых мест, краем уха слышавших слово «бизнес», но слабо представлявших, что это такое, зато уверенных, что теперь-то, после победы Ельцина, на них прольётся долларовый дождь и всех озолотит…
– Меня, например, – втолковывала коммерсанту дама в спортивном костюме и резиновых тапочках, тщательно полируя ногти пилкой, – интересует гостиничный бизнес. Как Вам кажется, получится из меня хозяйка гостиницы? Я хочу три этажа, чтобы в стиле девятнадцатого века, и обязательно швейцар на входе. В ливрее и с этими… как их называют… аксельбантами, вот! Непременно с аксельбантами! У меня, между прочим, прадед был купцом первой гильдии и ездил на экипаже с тройкой с кучером и колокольчиками! Как Вы полагаете, будет ли возврат собственности потомкам прежних хозяев? И будет ли положена компенсация за то время, что собственностью пользовались большевики? – она томно отложила пилку на покачивающийся белый столик, поднятый из бокового места.
– Это называется реституция, – вставила умное слово вторая дама, в основном молчавшая, давая выговориться своей компаньонке.
Первая дама прижала к губам пальцы, как будто при ней упомянули нечто непристойное.
– Я бы больше рассчитывал на собственные силы и на современность, – прервал её грёзы попутчик, – у кого кем прадед был – это вопрос сложный. Вы, например, готовы подтвердить Ваши права документами?
– Я… – перекисная блондинка явно не ожидала подобного вопроса. – Конечно, если порыться в городских архивах…