Мореходка

© Ощепков И.В., 2019

– Десятки, подъём! – от удара в ухо моя голова летит с одного края подушки на другой, просыпаюсь по дороге.

– Я музыкант, я кулаками не бью!.. – не унимается рыжий.

Ну чё так орать-то… господи, пытаюсь подняться, уворачиваясь от очередной оплеухи. Вижу: «будильник» переключился на моего соседа по нарам, сходу зарядив тому кулаком по лицу. «Наврал, сука!» – краем глаза наблюдаю побудку соседа и потихоньку выбираюсь в проход между нарами.

– Молодые, строимся в проходе, уроды!

Стоит сплошной гул в ушах, весь наш барак в каком-то движении, кругом звуки ударов и стоны «раненых». Несмотря на такую неожиданность и хаос в сознании, в проходе между рядами нар уже наметился строй десяток в одну шеренгу в трусах. Мне страшно. Занимаю своё место в построении. В голове мысль: «Наверное, бить будут… и, скорее всего, всех наших… обнадёживает, что не меня одного». Начинаю ориентироваться: я в середине строя в человек 15–17. Старшаков всего несколько, рыжий с серьгой в ухе, который музыкант, – по центру, остальные – по краям от нас. Далее – короткая речь, смысл которой в паре слов – мы плохо себя ведём, да и вообще!.. Сразу после этого – экзекуция, чтобы усвоили. Шеренгу нашу, трусливую и дрожащую, с обоих флангов начали метелить кулаками куда попало.

Стою. Боюсь. Почему-то начал гадать, с какого края до меня вперёд дойдёт. Дошло справа. Сначала мой сосед по нарам, спортивного сложения парнишка, приняв свой удар в лицо, исчез в темноте между нарами. Я только успел проводить его взглядом – думаю, хорошенько, наверное, вмазали… разворачиваюсь обратно и получаю свою порцию в нос… У меня нос слабый, и сразу кровь сильно пошла, закрываю лицо руками и наклоняюсь… а ударчик-то так себе, если честно, ожидал большего.

– Вы, двое! Схватили полотенца – и в умывальник! И бегом сюда, как умоетесь! – это мне и моему соседу-спортсмену, нам, кажись, повезло больше остальных: из всех носы только нам расквасили.

Умывальники на улице, обычные, как в летнем пионерском лагере. Вода ледяная, температура воздуха, наверное, минус… Стоим в трусах и ботинках, умываемся, изо рта пар идёт, холодно. Назад не торопимся. Перекинулись парой слов. Страшно и холодно, что тут скажешь, вот и дрожишь то ли от страха, то ли от холода. Постояли.

– Ну, пойдём, что ли? Не хватало ещё тут простыть нафиг!

Заходим в барак, побоище уже закончилось, всё стихло. Без лишнего шума устраиваюсь на своих нарах. Чувствую себя побитой маленькой собачонкой. Засыпаю.

Подъём в семь утра. Снаружи холод и туман, вокруг наших бараков грязь, идём по доскам. Привет, умывальник! Чистим зубы – слава богу, мои все на месте – и толпой тащимся на завтрак. Кто-то на ходу курит… Настроение не очень, наступающий день не внушает особых радостей, как и последующая ночь.

Столовка – отдельный барак, там же и кухня. Сегодня – рисовая каша, хлеб с маслом и чай. Нормально. Сидим за длинными столами из досок на таких же скамейках, посуда алюминиевая. Кто позавтракал – сдавай плошки и выметайся без команды! Ещё минут пять на перекур останется и построение.

– Второй барак, строиться! – голос нашего старшины.

Народ помаленьку начинает собираться в стадо…

– Алё, мля! Отцы! Пошевеливаемся! Строиться команда была! – это уже в нашу сторону, для пущей важности.

Старшина Серёга – он из нашего же набора, но уже дембель, не десятка, то бишь, а после армии, то есть человек бывалый и уважаемый. В нашем наборе есть те, кто поступили сюда сразу после школы, после окончания десяти её классов, так называемые десятки или молодые и есть те, кто пришёл, уже отслужив в Вооружённых силах, – дембеля. Понятно, что мы живём здесь в одном бараке. И с нами же живут и старшаки – если одним словом, это третий курс. Всего в бараке человек сорок с небольшим. По неписанному закону нашей «бурсы» (мореходного училища), десятки – это низшая ступень в иерархии. Их задача на первом курсе – совсем не учёба, как оказывается! Их задача – добраться как-то до второго года, попросту – выжить! Ещё до отправки на картошку я уже начал это смутно понимать, но очень не хотелось верить, что это не досадный бзик, а устоявшаяся традиция.

Перетёрли мы меж собой эту тему, порешили: ну раз такая фигня, то принято, будем как-то тянуть лямку, глядишь – и прорвёмся. Оказать сопротивление желающих особо не нашлось… на данный момент.

Построились в каре напротив своих бараков, их всего четыре. Четыре барака – четыре толпы. Перекличка. Мы одеты в старую форму б/у, которую нам выдали перед отправкой сюда: шинели, бушлаты, роба, парадка, шапки, «гады»… всё чёрного и серого цвета, без погон, ремней и эмблем – на фоне бараков, грязи и утреннего тумана это очень напоминает или штрафбат или заключённых. Вот-вот сбудется моя мечта – я почти уже курсант Сахалинского мореходного училища! На мне даже тельняшка настоящая! (Об этом – отдельная история.)

– Шагооом арш!

Чавкаем по грязи и лужам в сторону полей с картошкой. Они недалече, с полчаса ходу. Трактора там уже побывали и картошку всю перелопатили с землёй, нам осталось только её, родимую, из грязи выковырять (или затолкать туда, чтоб не видно было) и при помощи вёдер рассыпать по мешкам-сеткам… Иду себе, сплю по дороге, холодно. Пришли. Поля необъятные – ё-моё! Каждому по рядку до обеда, и по рядку – после. Рядки эти такие, что конца-края их не видно, они скрываются где-то за неровностью поля! Думаю, что картины такие многим по молодости повидать приходилось. Никуда не денешься (влюбишься и женишься) загнулись в позу – и вперёд. Не успел войти во вкус, как тут же новая вводная – кровопивец нарисовался. Сосед по рядку слева из старшаков заявил о себе:

– Слышь, зёма, а чё так медленно?! Давай, зашуршал быстрее! И мой ряд прихватил тоже!

Долговязый такой вихрастый блондин из советских фильмов про комбайнёров… а пригляделся: так и есть – упырь! Короче, до обеда я не успел (тут свой-то ряд одолеть бы, а ещё с такой нахлобучкой… – нет, он тоже, кажись, чего-то делал: больше закапывал да курил) но и возмездия тоже не последовало. Еле доковыляв до конца поля к ужину, я подумал, что главное завтра с этим «комбайнёром» не присоседиться. Он после обеда вообще свалил куда-то, наобещав мне с три короба, если я за него не управлюсь. Ну я и забил на его ряд: поди там разберись под конец дня в нашем бардаке, где чей рядок был! Да и правильно сделал: прокатило на первый раз. Но всё равно я еле волочил ноги после такого денька с одной мыслью: добраться бы до нар и упасть. Да и жрать очень хочется, даже не знаю, чего больше!

На камбуз из каждого барака ежедневно назначалось по одному дневальному из числа молодых, а командовал парадом дежурный по камбузу, старшак. Дневальные накрывали и убирали со столов и помогали тёткам-поварихам. Приём пищи был всегда в две смены – орава большая. Помимо этого, каждому молодому нужно было не забыть позаботиться о своём бараке, чтобы там всегда были чай, хлеб и сахар, а по вечерам ещё и картошки натырить. Её мы уже сообща или по очереди чистили и жарили для тех, кому «положено». Вот такая петрушка продолжалась изо дня в день, с вариантами.

Ночка, к нашей радости, прошла без потрясений. Незаметно подползло промозглое утро в виде холода, тумана и ледяной воды из умывальника. Туда-сюда, и после приборки в бараке вываливаемся наружу, на построение. Команды ещё пока не было, прячу руки в карманах бушлата, и тут до меня доходит, что не нахожу в них своих перчаток х/б для работы на поле. Вижу чёрную фуражку командира роты – надо ему сказать, думаю, чтобы мне новые выдали. Пробираюсь.

– Товарищ командир роты, у меня перчатки для работы украли…

Короткая пауза… На меня надвинулось заросшее бородой неровного оттенка и разящее перегаром помятое лицо, больше похожее всё-таки на рожу, комроты и выдохнуло в упор:

– Не украли, а ПРОЕБАЛ!

Собственно, этой жирной точкой разговор и завершился. Эффект, на меня произведённый, был подобен грому или ушату холодной воды на голову. Я был просто поражён, у меня челюсть отвисла, и пропал дар речи: ну никак я не ожидал услышать подобное от морского офицера в столь оголтелой форме! А я-то, идиот, думал: украли! Потрясённый таким оборотом, я на кокой-то момент впал в ступор и затем, глядя невидящим взором, только и смог промямлить непонятно кому:

– Как… проебал?!

Старшина, усатый Серега, похлопав меня по плечу, вернул в реальность:

– Да ты не парься! У тебя ПИЗДАНУЛИ, и ты у кого-нибудь ПИЗДАНИ!

Мама дорогая! Да что происходит-то?! Я опять оторопел в шоке… Мои родители – музыканты! Я сам закончил музыкалку и воспитывался на принципах, что материться нельзя, а воровство – так это вообще смертный грех… короче, на любви к прекрасному… и тут на тебе! Получи во всё своё свинячье рыло, холоп!

Прошу прощения за приведённую прямую речь, но при всём богатстве русского языка мне не удалось подыскать слов для замены, чтобы в полной мере передать яркость момента. Сейчас мне это давно уже не кажется хоть сколько-нибудь необычным и заслуживающим внимания, но тогда это вызвало просто взрыв моей картины видения мира. Эта моя картина, надо сказать, вообще не выдерживала никакой критики, трещала по швам и разлеталась в клочья. Я чувствовал себя каким-то недоделанным, который не зная броду полез в воду, сунулся куда не след.

В общем, тырить перчи я, конечно, не стал, на следующей неделе нам выдали по новой паре. А пока пришлось поковыряться в земле голыми ручками… не такая уж катастрофа на общем фоне.

Сентябрь. Здесь, в Тымовском, где мы работали в это время, климат мало был похож на островной или приморский. Скорее он был вполне континентальный. Чуть ли не с каждым днём всё больше чувствовалось, как подступают холода. Вскоре по утрам грязь вокруг уже стала подмерзать, а на лужах норовила появиться первая ледяная корочка… Но так было только по утрам. Уже к обеду солнце хорошо пригревало, и мы стаскивали с себя тёплые бушлаты и шинели, оставаясь в тельниках, а то и вообще загорая по пояс за работой.

К полям я привык, и они больше не казались такими уж необъятными, хотя и приятного там всё равно не прибавилось. Руки, ноги и спина продолжали ныть свою песню каждое утро, после обеда на солнышке наползала сонливость, а вечером асфальтовым катком накатывала усталость. Воскресенье был выходным, это означало, что мы не работали на полях. Зато мы занимались другим интересным делом. Но об этом – позже…

Ночные построения время от времени продолжались, причём они стали протекать более цивилизованно, что ли. Теперь это обычно выглядело так: посередь ночного сна кто-нибудь, кому сильно нужно, орал команду: «Молодые, подъём!» – и мы, сонные, вылезали строиться между рядами нар. Далее следовала пара-тройка претензий (а в особо торжественных случаях – сразу всё, что накопилось), потом, по «старому доброму обычаю», несколько зуботычин, затем обещание устроить нам «сладкую жизнь», и мы, довольные (кому не досталось), расползались по своим норам. Такая обстановка порождала между нами, десятками, напряженную атмосферу и, как следствие, поиски виноватых за то или за сё между собой. Ну, например, как-то вечером не пожарили картошки – это залёт! Ночью – построение. А потом ещё среди нас разбор полётов, чтобы такого больше не было, и опять кому-то иногда доставалось от своих же.

Рядом с нашим лагерем было животноводческое хозяйство, а при нём молочная ферма… т. е. молоко! Видимо, по своему ещё молодому опыту старшекурсники знали, что там можно по ночам тырить свежее молоко. «По наследству» это стало и нашими еженощной обязанностью. На дело ходили по двое. Настала и моя очередь. Надо сказать, что к тому моменту я уже эволюционировал в окружающей среде и сомнениями долго не терзался. Колхоз – значит, общее, а общее – значит, ничьё! И всё! Лезем с товарищем через забор и бегом к кирпичной стене молочного цеха. Маленькая форточка чуть прикрыта на гвоздик. Влезаем в неё – и мы на месте! Прислушались – снаружи вроде тихо. Сердце моё воробьиное бешено колотится, страшно! Понятно, что я впервые на таком мероприятии. В нашем помещении стоят три здоровенных чана с молоком, сверху они закрываются крышками, снизу у каждого сливной кран. У нас два пятилитровых бидона. Ставим бидоны под краны и открываем вентили. И вот тут-то нас ждал сюрприз, от которого мы чуть в штаны не наделали… Как только бидоны стали наполняться, снаружи послышался приближающийся шум грузовика, который подъехал прямо к нашему цеху, уставился включенными фарами прямо в окна, да ещё давай сигналить как ненормальный! Я испытал жуткий, первобытный ужас! Меня просто парализовало от страха. Снаружи грохочет двигатель, раздаются какие-то крики, в помещении от фар стало светло как днём (ощущение, будто тебя видят насквозь!) да ещё ко всему мы слышим, как дёргают за ручку двери цеха! Ну всё, хана! Ни живы, ни мертвы, мы спрятались каждый за своим чаном. В голове у меня уже милиция, решётка и «не жди меня мама, хорошего сына…» – поступил сынок в мореходку!

Бидончики наши давно переполнились, и молоко охренительно мощной струёй хлещет на плиточный пол. Там уже целое озеро! Закрыть кран… надо закрыть кран – пытаюсь сконцентрироваться хоть на какой-то полезной мысли и изгнать из башки царящий там хаос. Тупо уставился на кран и ничего не могу сделать. Видимо, приложив титанические усилия, я всё же вышел из оцепенения и закрыл чёртов кран. И в это же время послышались хлопки дверей грузовика, он тронулся назад, развернулся и уехал… И сразу стало тихо и темно, будто ничего и не было! Не веря ушам своим, ещё прислушиваемся, стоя посреди молочного озера, тихо так… слышно, как где-то капает вода (или молоко) кап… кап… Рвём скорее отсюда! Форточка… заборчик… Свобода!

В общем, наш «налёт» был последним из целой серии успешных ранее вылазок. Вскоре на утреннем построении всему личному составу довели приказ об отчислении из училища тех, кто будет пойман на ферме, а там усилили охрану (собака появилась), чему мы были про себя несказанно рады. Потом, бывало, мы истерически ржали, представляя лица доярок, которых утром смыло наше молочное озеро… Такой вот глупейший случай приключился. Идиоты, что сказать!

Когда мне пришёл вызов из училища, означавший моё поступление, до Сахалина я добирался поездом. В Хабаровске в мой вагон сели ещё трое ребят, которые тоже поступили в эту же мореходку. Оставалось ехать около двух суток, и за это время я с ними вполне подружился. Они были из Читинской области, из деревни со странным названием Шелопугино. Три таких закадычных друга. Больше скажу: изначально я подавал документы и был принят на судомеханическое отделение, а эти трое были будущими радистами, и когда они предложили: «Давай к нам», – я не раздумывая согласился. Уже по приезде в приёмной комиссии я спросил: есть ли ещё места на радиотехническом отделении? Как оказалось – есть! И я в три секунды переделался из будущего судомеха в будущего же радиста, таким вот образом по сути решив свою судьбу. Мне было всё равно, какая будет у меня морская специальность, главное – она должна была быть морской, я хотел стать моряком.

Надо ли говорить, что я вполне хорошо относился ко всей этой троице, как, в общем, и они ко мне. В столь специфических условиях одиночкой выжить трудно, всегда легче тянуть нелёгкую вдвоём или в группе, поэтому всегда ищешь, на кого можно положиться.

Ну так вот. Как-то после ужина сижу я в бараке на своих нарах (все десятки жили только на нижнем ярусе), дырку себе на робе зашиваю. И подходит ко мне Лёха (Лёха-жиган – шальной такой парнишка из шелопугинских с кучерявой шевелюрой – нас тогда ещё не остригли) и просит денег «занять до стипухи». Да не просит, а нагло так: дай мол, я знаю, что у тебя есть, отдам!.. Поясню, что на ту пору я чувствовал себя примерно как Красная Армия в сорок первом: каждый день под бомбёжкой, неизвестно, что будет завтра. Моральный дух ниже ватерлинии, среди нас уже появились желающие уехать домой. Многие ещё просто дожидались края и потому оставались в строю. У меня и вправду были деньги – 42 рубля. По совпадению или случайно, но ровно столько стоила дорога до дома на поезде и пароме. Каким-то чудом я сумел их сохранить, хотя все деньги у нас отобрали ещё до картошки. Знакомых на Сахалине, да и вообще на Дальнем Востоке у меня не было, надеяться было не на кого. Эти деньги были как спасательный круг для меня в случае бедствия. А до первой стипендии ещё предстояло дожить не слабо. Я ни за что не хотел ими рисковать. И уж совсем не стоило на меня давить. Сказал же: «Нет!» Далее – короткая пауза, Лёха посмотрел на меня в упор:

– А пойдём-ка за барак, потрещим!

Вышли за угол нашего барака, Лёха – впереди, я – на шаг сзади. Он останавливается (видимо, пришли).

– И о чём ты хотел со мной по… – досказать я не успел – Лёха резко развернулся, и его кулак с разворота прилетел мне прямо в нос.

В мою, блин, многострадальную носяру! Ух, и больно же! И неожиданно как! Хорошо попал, сразу кровь. От удара я отшатнулся назад и закрыл лицо руками. Странно, но почему-то не чувствовал злобы, как и желания дать сдачи. Боялся, скорее всего…

– Ты всё понял? – услышал вопрос.

– Понял!

Он повернулся и ушёл. Не знаю, что там он себе думал о моём понимании, но понял я, что враг это.

В начале десятого класса школы я начал было заниматься в секции бокса. Первый месяц мы прыгали, бегали и отрабатывали удары на груше, а потом пошли спарринги на каждой тренировке, три раза в неделю. С этого времени я почти каждый раз возвращался домой в испачканной моей кровью футболке. Я быстро узнал на себе и что такое состояние грогги, и эффект от попадания удара в печень. Но чаще всего доставалось носу. Ну, бокс! Чего же вы хотели?! Несмотря на свой явный неуспех, я вовсе не собирался сдаваться, больше того, мне даже многое нравилось. Через три месяца моя мамулька спросила тренера:

– Скажите, он хоть сдачи дать может?

Тренер улыбнулся и ответил:

– Скорее… хочет…

Это была честная оценка. В тоже время я начал бегать по утрам, потому что дыхалка моя была – просто атас! Обычный школьный кросс в три километра приводил меня в предсмертное состояние, я еле-еле тащился, финишируя вместе с девчонками. В декабре пришли сибирские морозы за минус тридцать. Получалось, что вечерами я подставлял под удары свой нос, а с утра холодный воздух промораживал его не по-детски. Это продолжалось до тех пор, пока у меня не начался сильный гайморит. Нос распух так, что, только увидев меня на приёме в больнице, тётка-врач спросила:

– А где нос-то сломали?

Провалявшись около трёх недель в больнице, после прокола и промывки пазух носа, я явился в кабинет врача на выписку, где мне сказали, что при поступлении в лётные, мореходные и военные училища у меня могут возникнуть проблемы на медкомиссии из-за носа. При слове «мореходные» внутри меня всё сжалось… Я забросил бокс и перестал бегать по утрам.

– Ты, наверное, штангой занимаешься? – констатировал усатый мужик-врач на медкомиссии, глядя на немощный торс паренька, стоявшего перед ним.

– Нет… музыкой, – ответил я.

Врач покачал головой и поставил: «Годен». Вот в таком состоянии я и прибыл для прохождения «дальнейших испытаний». Как в том анекдоте про парашютистов:

– Готов?

– Не готов!

– Пшёл!

Десятое сентября, в речку Тымь пришла «красная»! Лосось пошёл на нерест. Никогда ещё не доводилось мне видеть подобного. Речка мелкая, лишь местами по колено, шириной метров в 30–50, катится по камням. И повсюду шуруют рыбьи горбы, хвосты, плавники… они толкаются, выпрыгивают, плещутся, и их немерено, просто прорва! Ну ни фига себе! Хватаю лесину и со всего маху глушу рыбину по горбу. Лесина трухлявая – пополам, здоровенная рыбина утыкается в берег передо мной. Я прижимаю её к своей груди, бегу к нашим, вопя:

– Смотрите! Поймал!

Щенячий восторг от всего этого буквально захлёстывает меня! Наши дембеля шкерят рядом в кустах икру.

– Да на кой тебе этот горбыль? Выбрось ты его, в нём же икры нет!

В первое же воскресенье во время хода красной выступаем на реку чуть ли не половиной барака. Десятки в полном составе – обязаловка! Наша задача – стоять на шухере (на фасоре, на стрёме) – заучиваю новый лексикон. Ну что за слова! Откуда они появились-то? Но поздно – уже появились… придётся стоять… на них…

Лосось в таких случаях обычно ловят кошками, такими большими крючками на верёвке, которые можно сделать просто из заточенных сварочных электродов. Кошка забрасывается прямо с берега на середину реки и рывками тянется за верёвку к себе… Рыбы прёт так много, что по дороге кошка обязательно какую-нибудь да и зацепит! Если окажется горбыль (так называют самцов из-за большого горба на спине), то его пинками назад, в воду – свободен, а вот самкам тут же вспарывают брюшки, в них – икра. Из-за неё и весь сыр-бор. Понятно, что икру таскали вёдрами!

Речка в паре километров от бараков. В месте, где я стою на шухере, кусты шиповника прямо нависают над водой. Мы стоим, дембеля и старшаки ловят. Ой! Прямо из-за поворота реки – вертолёт! С диким грохотом несётся над рекой чуть повыше деревьев, низко так, на бреющем. Его при таком полёте почти не слышно, пока в виду не появится… Ору:

– Шухер! – и в кусты!

Мог бы и не орать – при таком грохоте и вертолёте над головой это явно лишнее…

Всё стихло, улетел, стоим, все ловят… Часа полтора прошло. Солнышко припекает, в сон потихоньку клонить стало. И тут из-за того же поворота прямо по реке на полном ходу грузовик «Урал» с рёвом и в туче брызг! В кузове – толпа народу, инспекторы, наверное. Орать поздно, они уже почти здесь… мы врассыпную: кто с вёдрами, кто с кошками, кто босиком с сапогами подмышкой. Ветки хлещут по лицу, и кажется, что за мной тоже бегут… Слышу где-то у реки два выстрела, наверное, в воздух палят! Оглядываюсь – никого. Отдышался. Пробираюсь к мостику, как условились. Вот это шухер!

Собираемся. Промысел на сегодня закончен. Идём искать в поселке стеклянные банки под икру. Иду и думаю: «Тогда на молочной ферме я стал вором, а теперь вот ещё и браконьером… Нормально учёба начинается, а?!»

«Красная» шла несколько дней. После ужина обычно продолжались такие мероприятия, но, слава богу, уже без грузовиков, пальбы и вертолётов. Некоторые товарищи даже открещивались от полевых работ, чтобы проводить это время на реке, ну типа – заболел, воспаление хитрости подхватил… Была повседневная суета с банками (сразу же возник их дефицит), вёдрами, крышками, икрой. Иногда икра портилась и становилась жёсткой, и тогда её приходилось выбрасывать целыми вёдрами! Наш барак (и, мне кажется, остальные не отставали) был похож на заготовительный пункт лососёвой икры. Её делали на продажу в городе и порту, когда вернёмся. Случись тогда какая облава – всех либо выгнали бы, либо пересажали. Скорее всего это продолжалось из года в год, и все, кому надо, об этом знали, но принимали как неизбежное зло, побочный эффект уборки урожая. Иначе кого ж на эту картошку загонишь-то?

Ход горбуши закончился, будто схлынула волна. Везде у берегов речки плавали мёртвые обезображенные рыбины. Рядом росло много колючего боярышника – вкусные, сладкие, прихваченные заморозком ягодки. Я слепил из них шарик и хотел было ополоснуть его в прозрачной воде… макнул, и тут вижу: рядом слева – мертвечина! Перевожу взгляд – они повсюду: и у берега и ближе к середине река несёт мёртвые тушки, как в фильме ужасов. Мои пальцы разжались, и шарик из боярки упал в воду. Бррр! Расхотелось! Задаюсь вопросом: неужели никто из того огромного количества рыбы, которое прошло здесь, не выжил? Ну, может, хоть кто-нибудь, а? Мне было искренне жаль их. Они сделали своё дело и умерли. И всё. И нечего тут жалеть. С такими мыслями бреду через заросли кустов по берегам в сторону лагеря. Слышу – шипение! Неужели змея?! Остановился, ориентируюсь на звук… Кажись, там… Осторожно отгибаю куст – на жухлой траве лежит около десятка рыбин, только теперь это уже не рыба, а кучи белых опарышей, повторяющие силуэты бывших рыб, кишат и издают отвратительный громкий шелест! Я отпрянул. Настолько мерзко, чуть не вырвало… Ходу отсюда!

На следующий день после работы в бараке оживление – всем выдают новые тельники по одному на брата. Среди десяток – слух: мол, нам не положено, и тельняшки у нас заберут старшекурсники. Предвещается ночное построение на эту тему. Чего бы придумать? Ну очень неохота свой тельник какому-то уроду подарить, вот так, за здорово живёшь. Подхожу к нашему ротному старшине Серёге, он дембель. Договариваюсь: якобы он у меня тельник забрал, если чё, чтобы подтвердил. Соглашается, хотя нашим дембелям такое и не положено. Надо сказать, что отношения дембелей и старшекурсников были натянутыми по понятным причинам, и обострять их ни одна из сторон особо не стремилась. Так что задумка моя могла и сработать.