Шутка обэриута

Так осень-зима за окном или весна?

Или – внезапное лето?

Счастливая повторяемость!

Надышавшись солёным воздухом, отобедав, – хотя бы в дворике остерии, осенённом безлистным, узловатым платаном, – я не на мёртвый час отправлялся в свою мансарду, а на второй сеанс созерцания и писания: огибал терраску с облетевшими масличными деревцами, (под ними с октября была натянута сетка с опаловыми капельками слепого дождя), тропинка заманивала на ближний холм с побуревшим, доклёванным птицами виноградником и, – расширялся горизонт, день за днём, но будто впервые, я попадал в холмистую страну охры и синевы, издавна завораживавшую на ренессансных полотнах, теперь – отданную мне во владение: ничто не исказило, не обесцветило её, сочившуюся живыми красками, за нахрапистые годы технического прогресса – девственные холмы с изумрудными пятнами опередившей весну, пробившись сквозь чёрную пашню, молодой травы, с вкраплениями в охристые округлости масличных и пиниевых рощиц, с кипарисами вдоль просёлков, огибавших амбары ферм, с фоновыми кукольными крепостями, колоколенками на избранных макушках, и так – во все стороны, – до волнистого горизонта и растворявшихся в небе гор.

Визуальные сны?

Неужели, – не мог не переспрашивать себя, – я это вижу в последний раз?

В седловине сверкала пелена моря…

И – сверкание меркло, синели волнистые силуэты…

Метафорические волны вырастали в валы, накатывались, укачивали, а зрение обострялось: я мог пересчитать былинки на лекальных границах холмов и неба…

Я поднимался с холма на холм, переходил из зала в зал природной пинакотеки: тропинки петляли, разбегались, и – глаза разбегались, мало того, что хаос палитры преображался в картины, так ещё наглядно менялись стили, манеры письма, разнохарактерные пейзажи перетекали один в другой: лессировки Высокого Возрождения вытеснялись жирными мазками импрессионистов… – вот где уживалась классика с модернизмом, я гонялся за причудами неба, и – вдруг, опять вдруг! – контуры раскисали, краски окутывались невиданными оттенками; ночью, если бессонница отступала, цветные сны продлевали дневные мои прогулки по живописи; бывало, увязал в рельефных мазках.

И чего же мне, спрашивается, не хватало?

Казалось, восхитительные ландшафты успокоят совесть мою, сгладят душевные перепады, однако чувствовал я, что восторг созерцания, – чрезмерен, что, насытившись природным благолепием, я изголодался по аритмии города, и – отправлялся в Рим, в средоточие вечных гармоний и извечных противоречий, где дивился неистощимому ресурсу образности, которым обладали древние камни; дивился безотчётно, однажды, как во сне, шёл и шёл по бесконечной Аппиевой дороге… впрочем, не только в избыточный, античный и барочный Рим отправлялся я за сменой картин и ритмов: зарядили дожди, съездил в Вену, в Мюнхен. Но это были «дальние» путешествия, за Альпы. А пару раз в месяц я навещал Флоренцию или Сиену, куда электрички долетали за полчаса.

До мелочей запомнилась последняя по времени поездка в Сиену.

Сначала, как всегда по пути в Сиену, ждал появления в вагонном окне суровых башен Сен-Джаминьяно, потом, дождавшись, благодарно проводив тёмные силуэты, выросшие из утренней дымки и тотчас же уплывшие куда-то назад, изучал лица итальянок-провинциалок, не сказал бы, что красивые, но – необъяснимо значительные и словно знакомые; не позировали ли мои простоватые попутчицы для ликов Мадонн, которые прижились в Уффици? Тут необязательные размышления мои прервал скандал, раскричался седовласый кондуктор в форменной зелёной тужурке с золотистыми галунами, этакий благородно состарившийся Массимо Джиротти. – Какого дьявола, синьор, – возмущался кондуктор-Джиротти, – обращаетесь ко мне на английском? Не забывайтесь, вы не в ковбойской Америке, вы – в Италии; грозовую атмосферу разрядило прибытие на вокзал Сиены.

И в тот день в Сиене, – именно в тот день, – смакуя небезвредное для моих суставов винцо на Кампо, любуясь радужной солнечной короной над головкой башни палаццо Пубблико, я ощутил требовательный толчок в груди, да ещё внутренний голос приказал тихо, но внятно, твёрдо: тебе надо вернуться.

Резануло, – зачем, для чего?

Однако покорился.

Вернулся.

Кстати, накануне отлёта в Петербург из аэропорта Пизы, бродил по холмам, перекусывал в придорожной таверне, покупал вяленый инжир под зонтами пиний, а сельская кассандра посулила мне дорогу домой…

Хорошо, подчинился толчку, вернулся в Петербург и… – ну да, плюхнулся в своё ненаглядное прошлое, то задел взором, сё, тот сигнал принял, этот, почувствовал шестым чувством, что стрела судьбы пронзит и укажет путь, а дальше-то, обнадёженный Илья Сергеевич, – что?

Испытать встряску?

Разрешиться от бремени?

Обнаружить и «назвать» замысел?

И заодно с обретением замысла, – «обрести себя», разгадав, наконец, на финише лет своё назначение?

Ну-ну, программа максимум.

С полминуты рассматривал свою физиономию в хромированном выпуклом торце кофеварки, – когда-то меня, трёхлетнего, поразило деформированное личико, розовато расплывавшееся в зеркальном шаре на новогодней ёлке, но сейчас-то мне был предъявлен отталкивающий итог жизненных деформаций: провалы щёк, дегенеративно сузившийся лоб, карикатурно удлинившийся нос.

И, – отвернувшись, чтобы не заморачиваться отнюдь не дружеским шаржем, инерционно припоминая, как укладывались до будущего года в коробку с ватой зеркалисто-хрупкие игрушки, а осыпавшуюся ёлку со стыдливой торопливостью выносили на помойку, – я увидел Даньку Головчинера, о котором опять благополучно забыл: в руке у него уже был помимо фирменного пакета с деликатесами от «Лэнда» ещё и клетчатый, только что, судя по всему, приобретённый дорожный баул, – солидный и пижонский одновременно. Данька посезонно – весной, до наступления жары, и осенью, когда жара спадала, – водил в Венеции русскоязычных туристов «по местам Бродского», сам он говорил: «по следам Бродского», – очевидно, шёл в гору: приоделся, приосанился, что называется, сменил имидж. От него, «косившего» прежде под «поношенного» престарелого битника, повеяло старомодной элегантностью и – вопреки привычной сутулости – разогнул позвоночник, держал прямо обтянутую добротной тканью – в ёлочку? – спину; слава богам, мне не угрожало Данькино красноречие, он с покупками приближался к выходу из Пассажа журавлиной своей походкой, однако перед раздвижными стеклянными дверьми будто бы споткнулся о незримый порог, резко развернулся и! – направился ко мне.

Найти благовидный предлог, и – после «привет-привет», – ретироваться?

Нет, поздно.

– Ну, как, старичок, кряхтишь? – Данька не ждал ответа на свой светский вопрос: упал в кресло, с наслаждением вытянул ноги в узеньких штанах в рубчик.

– Запомни, случай… – ласково улыбаясь, полез в карман, глянул в карточку, как в шпаргалку, – «Случай – орудие Провидения!». Так что не обессудь, Ил, нарушил твой покой по наущению свыше: засёк боковым зрением, не мог не поприветствовать…

– Кофе?

– Спасибо, спешу, но фисташки поклюю, можно?

Пододвинул к нему блюдце с надорванным пакетиком; от Даньки пахло хорошим одеколоном.

– Россия не переживёт эпоху дешёвой нефти, в курсе?

Кивнул, но не сдался:

– Эпоха Водолея спасёт, вступаем в созидательный цикл.

– Не верь шарлатанам, не спасёт! – с удовольствием прожевал фисташку.

– Ко всему Барак Хуссейнович, – низкий поклон ему, знаменосцу глобальной демократии, нобелевскому миротворцу, – нефтяную экономику и нас, прикормленных ею, порвёт в клочья, слышал?

Кивнул:

– Барак Хуссейнович, при демократических заслугах своих, ещё и мнит себя наследственным римлянином, ему мерещится Карфаген, который пора, наконец, разрушить. Надеюсь, угроза Президента-Миротворца не коснётся клиентов проамериканской кофейни.

– Шуточки шутишь? Вашингтонский обком и впрямь уморительно пародирует почившее Политбюро ЦК. Но беда, весёлый старичок, одна не приходит: мало нам запланированного в Вашингтоне экономического коллапса, так ещё муллу Мансура морпехи пришили в Афганистане…

Опять кивнул:

– Что с нами, осиротевшими, без муллы будет?

– То будет, что Талибан, потерявший харизматического вождя, который метался между марксизмом и шариатом, расколется на враждебные фракции, Игил на радость Штатникам-благодетелям попрёт в Среднюю Азию, в мягкое подбрюшье России.

– Сколько нам, приговорённым, отпущено?

– Пикнуть, старичок, не успеем, во всемирное крошилово региональный конфликт сползёт, сожжёт левых, правых, демократов, патриотов Апокалипсис, – очаровательно улыбаясь, очистил фисташку; пожевал, похвалил акварель с черепичными крышами, пылавшими в ноутбуке, посмотрел на часы и встал.

– Извини, деловое свидание.

Но: глянул сверху вниз, упал снова в кресло.

Снова принялся очищать фисташку, замялся, как бы отбраковывая в сомнениях слова, что было для него, страдавшего недержанием речи, странно; а-а-а, решил протестировать на профпригодность…

– Ил, я похвалил твою приятную для глаз акварельку, хотя я вербалист до мозга костей, – вздохнул, – гениальное от талантливого не отличаю, а ты, старичок, причастный к визуальной сфере прекрасного, смог бы оценить Тициана в целом, по гамбургскому счёту и на фоне его неслабой эпохи?

Фраза у вербалиста получилась витиеватой и затруднённой, будто, запинаясь, зачитывал черновик речи с вычёркиваниями и вставками. Удивил и вопрос… – на кой ему Тициан за пять минут до Апокалипсиса?

– Если оценивать изобразительную мощь и плодовитость, то Тициан – апогей ренессансной живописи.

– Отлично! – сбросил напряжение, слегка подпрыгнул в кресле, как если бы под зад ему, ностальгируя по школьным забавам, нестареющий шутник подложил канцелярскую кнопку, затем, смешно почёсывая спину, поворочался в кресле, для вольготности расстегнул твидовый пиджак и ловко, с наигранной шаловливостью, подкинул и поймал ртом очищенную фисташку.

– Ил, какую картину мощного и плодовитого Тициана ты бы выделил?

– Ну-у-у, – из памяти выпал угол чёрного бызовского буфета, репродукция. – Пожалуй… «Венеру перед зеркалом».

– Так!

Тестирование, однако, продолжилось.

С напускным сомнением:

– Шедевр?

– Абсолютный!

– И что, старичок, о шедевральной картине, о её странствиях по миру чистогана, известно?

– Прочесть лекцию?

– В двух словах.

– «Венера…», купленная Николаем 1, была звездой итальянских залов Эрмитажа, пока большевики её не продали для финансирования пятилеток за смешные, сравнимые с ценой паровоза, деньги в Америку. С тех пор шедевр в Вашингтоне, в Национальной галерее.

– Так! Всё совпадает, – сверкнул чёрносмородиновыми зрачками:

– Старичок, в натуре видел «Венеру…»?

– Видел, в стольном граде Вашингтоне, в двух шагах от тамошнего обкома.

– Кроме шуток, шедевр?

– Абсолютный!

Недоверчиво глянул и – застегнул пиджак, встал.

– Извини, спешу, хотя не смогу уйти без присказки:

– Старичок, не забыл бородатый анекдот про отличие англичанина от еврея?

– Забыл, у меня дырявая память.

– Англичанин уходит, не прощаясь, еврей прощается, но не уходит.

Так-так, щеголеватый, надушенный, не чуждый самоиронии крючконосый пророк, наконец, откланялся; политические страшилки, вступительная дымовая завеса… притормозил у выхода из пассажа, завернул ко мне исключительно для того, чтобы, попугав, сразить элементарными вопросами? На кой ему Тициан? Настроен я, однако, был на весёлый лад: старичок? – полушутливое обращение из шестидесятых-семидесятых, потеряв милую двусмысленность, обретало премилую неполиткорректность, – прилично ли в цивилизованном обществе напоминать старику, что он «старичок»? Так-так-так: глянув на экран, охотно согласился с Данькой, акварель удалась, хотя до Тициана далековато… – провожая к выходу чудесно распрямившуюся Данькину спину: разве я не заслуживал ещё нескольких минут мечтательного безделья? И пусть мягкое среднеазиатское подбрюшье не защищено, пусть подловато-худому миру грозит свара фундаменталистов и глобалистов, но я-то, лишний на пиру агрессивных амбиций, во вселенские дрязги не вовлечён, я маленький человек середины, тихо починяющий примус свой, меня-то, господа пассионарные и героические, оставьте в покое за безобидным моим занятием… – да, надо было спросить у Даньки о шансах Трампа, покусившегося на мифологию американского демпорядка… – электронное письмо?

Откуда?

И – от кого???

Чудеса, давненько я не получал писем…

Лина?!

Невероятно, – Лина жива?!!!

А почему, собственно, я её похоронил…

Был поздний промозглый вечер, на углу Гороховой и Мойки горели холодным огнём большущие окна швейной фабрики имени Володарского, где ударно трудилась ночная смена, поодаль, – вплоть до туманного свечения в глубине перспективы, обозначавшего Исаакиевскую площадь, – набережная Мойки тонула в темени; шли по мокрым скользким гранитным плитам, вдруг Лина в обморочном изнеможении качнулась к чугунной ограде, вскинула беспомощно голову с бисеринками дождя на волосах, и…

Потом – встречи на конспиративных квартирах, потом – летний Вильнюс с добавлением сине-зелёно-красного Тракая, потом, – расставание навсегда, отрывочные вести из Филадельфии, через несколько лет и с Америкой распрощалась, перелетела в поисках счастливого гнезда в…

Но почему так запомнился жадный поцелуй на Мойке, на осеннем ветру, в мокрой темени? Поблескивавший узор ограды, чёрная вода.

Лина, смуглый ангел, с вороньим крылом… причёски; да, косой пробор и – смоляное крыло; и ещё: когда-то в Лине идеально сочетались порывистость и домовитость.

Поплыли, разламываясь, галереи, эскалаторы, рекламные щиты; голубой воздушный шарик мотался, натыкаясь на стеклянное небо, отскакивая…

– Бывает кислая соль?

– С лимоном… или грейпфрутом.

– А сладкая?

– Отстань; селфи.

Моё поколение, – последнее, возможно, предпоследнее, которому дано вспоминать что-либо существенное, даже сущностное, благодаря «несущественному», «пустячному» наполнению минувших лет: предметы, окружавшие когда-то меня, служат катализаторами памяти, а у них, юных и беззаботных, – сочувственно оглядел кофейню, – отменены помчавшимся временем драгоценные мелочи; дети безоглядности лишены предметного мира, личностно окрашенного и – «долгого», способного, отслужив функционально сейчас, согревать потом, когда аккуратные мальчики и душистые девочки постареют, остывшие чувства. Что вспомнится премилому молодняку на старости лет, если актуальность вещей ныне скоротечна, они не успевают органически врастать в быт, если электронные игрушки, запрограммированные на повседневные чудеса, а по минималистскому дизайну рассчитанные на миллиардные тиражи, будто бы никакие, – не окутываются индивидуальными смыслами, за год-полтора устаревают, ибо супермодели «Яблока» или «Самсунга», которые, – после рекламного торнадо, – выбрасывают в продажу, сулят коммуникативные сверхчудеса; открытое окно, ящичек с откинутой крышкой на подоконнике… да, патефон Додика Иткина, да, символ сентиментальности, оклеенный серебристым, «с морозцем», коленкором ящичек с музыкальным флёром эпохи… о, Додик, старенький король джаза, возвращал триумфальные и роковые тридцатые, где было похоронено его музыкальное счастье; зачастую и мне не терпелось на приподнятый круг положить другой круг, чёрный, поблескивающий, тронуть рычажок вращения, нацелить иглу-жало на гибкой шейке с бликом на крайнюю бороздку берущей разбег пластинки, услышать шипение из далёких лет, и – пробные хрипы, заикания перед тем, как прольётся песня; на углу ящичка – выдвижная, – словно балкончик из угла здания выдвигался, – коробочка со сменными иголками; изогнутая стальная ручка вставлялась в круглое отверстие в боку онемевшего ящичка, чтобы, проворачивая её, возобновлять иссякший завод… с колдовским блеском глаз крутил ручку Иткин.

Бывает кислая соль?

А сладкая?

Вспомнил об Иткине с трубой, с патефоном…

И увидел – Лину, у патефона, доставшегося от Иткина; кустарный диск Высоцкого, тонкий и гибкий, из голубого винила…

Заворожила музыкальная рухлядь? – мне, ворчуну, обладавшему сомнительными преимуществами преклонного возраста, снисходительно улыбалась девица-красавица, спасибо, что пальчиком у виска не вертела, – улыбалась, тоскуя по кисло-сладким солениям?

Рухлядь?

Да-да, – на помойку! Порождая, однако, цепи ассоциаций, «рухлядь» запускает и ускоряет память; память без тренинга атрофируется…

И пусть атрофируется, – улыбалась мне, старому чайнику, – на здоровье; кому нужна ваша тормозящая жизнь память…

Мысленный диалог завис; виновато опустил глаза, ибо, судя по улыбке-усмешке, зажился на Свете, злоупотребляя скучным мнением, наставительным голосом, устаревшими вкусами и манерами, хотя сам я, кругом виноватый, главную свою вину видел в том, – напоминаю в сотый раз, – что бездарно растранжирил отпущенное мне время…

Так, память в эпоху суперкомпьютеров, – атавизм?

Так, изумление: обо мне вспомнила заблудшая душа, я нужен ей?

Я – был?

Был! И, значит, – есть.

Глотнул кофе, прочёл, наконец:

«Ранним утром, – рассвет над океаном великолепен! – подлетала к Мельбурну, пилот поздравил с прибытием в Австралию: сегодня первое сентября, начало весны, – до меня, мигом пробудившейся после бесконечного перелёта, дошло, что охота к перемене мест забросила меня туда, где всё будет наоборот…».

Так-так, что дальше? – увы, порывистость восторжествовала над домовитостью, охота к перемене мест не принесла счастья.

В Америке развелась с мужем, лет через десять в Ираке погиб сын Миша, капрал американской армии. А пока Лина – на подлокотнике кресла с гранёным стаканом в руке: нервничала, рвалась в полёт… её лихорадило, не терпелось победить советскую затхлость, оцепенелость, но ликование не получалось; галдёж, дым…

Так, пожаловалась на климат: «летом в Мельбурне испепеляющая жара, зимой – свирепые ледяные ветры задувают из Антарктиды», и – так-так, любопытно: «Илюша, твой электронный адрес, прости, противозаконно добыл мой внук, успешный компьютерщик, по совместительству – не удивляйся, – неуловимый хакер…».

Лина сидела на подлокотнике кресла; подлил ей водки, вслушался в прощальный галдёж; улетала «ради будущего сына», получила… – внука-хакера?

Голова кружилась; или вращался атриум?

Не удивляйся, ничему не удивляйся, мир обезумел, но тебя, старичок, попросила Лина не удивляться!

Не удивляйся, не удивляйся… – увещевал внутренний голос: всё действительное – разумно.

Читал и перечитывал письмо, мало что понимая.

Что непонятного?

Во-первых, Лина – жива, хотя я её почему-то похоронил.

Во-вторых, пишет о деле, в котором понадобится моя помощь.

В чём я мог ей помочь?

Опасливо проскользнула мысль: хотел ли после стольких лет разлуки встретиться с Линой?

Встретиться для подведения безутешных итогов?

Некогда были популярны трагедийно-комедийные пьесы на двоих, – да-да, Раневская и Плятт, попозже, – Фрейндлих и Басилашвили; встречи под занавес жизни престарелых любовников, выковыривающих неисправимые ошибки из промелькнувшего давно счастья, бр-р.

И вот, суть: «Илюша, у меня есть всё для спокойной старости, но не хочу длить тихое отчаяние, фальшиво именуемое социальным благополучием, не хочу быть погребённой заживо, – вылезаю из стерильной норы и отправляюсь за моря-океаны через Куалу-Лумпур и Амстердам в Петербург. Надеюсь, помнишь, что я склонна к авантюрным поступкам? Ты деликатно называл опасную склонность – порывистостью. И вот я ввязалась в странную, не исключено, рискованную историю: ко мне, – как разыскали в богом забытом полушарии, ума не приложу, – обратились от имени российской бизнес-структуры, где намереваются приобрести баснословно дорогую, Эрмитажного ранга, картину старого мастера, которая, оказывается, хранилась в нашем доме…».

«Оказывается»?

Бог мой, ещё не легче, – «в нашем доме»?!

Конечно, конечно, – Лина, дальняя родственница Додика Иткина, проживала какое-то время в Толстовском доме; день навязчивых случайностей… голубой воздушный шар таранил стеклянное небо…

«Хранилась много лет в нашем доме», допустим. Но почему именно к ней, в Австралии (!), обратились толстосумы из «бизнес-структуры»? Лина служила в эрмитажной библиотеке?

И что с того?

Библиотечные компетенции помогут при операциях купли-продажи с картиной старого мастера?

И далее: «Чтобы не попасть впросак, хотела до встречи с моими заказчиками проконсультироваться с искусствоведом Германтовым, – во-первых, имя и репутация, во-вторых, я тоже не с улицы, с Германтовым знакома с детства, по Зеленогорскому пионерлагерю, но узнала из Интернета, что Юрочки, увы, нет в живых, ты последняя моя надежда…».

Трогательно, я, никчемный и неприкаянный, никому, кроме, чокнутого Головчинера, не нужный, вырос до «последней надежды».

И – P.S.

«Волнуюсь, если не сказать, – трушу. Сорок лет прошло, изжит «невозвратный трагизм эмиграции», – не удивляйся, зацепили твои слова, – сняты с границ замки и превратились терзания мои в космический мусор, но вчера приснились зелёные Тракайские озёра и красный замок: накануне отлёта в Россию трясёт, как трясло при расставании навсегда; пытаюсь вообразить – какой ты сейчас? И как изменился Ленинград по возвращении в Петербург, – мне зарезервировали номер, я, старая дура, в панике: где теперь на Владимирской площади гостиница «Достоевский»?

Не удивляйся, не удивляйся…

Но я удивился, – знакомая, вибрирующая мелодия призывно забренчала необъяснимо близко.

Растерянно озирал пустеющую кофейню, пока не догадался, что раззвонился собственный мой мобильник, кнопочный ветеран Nokia, таких раритетов давно ни у кого нет! – нежданно очнулся от летаргии, захлёбываясь музыкой, содрогался у сердца, в кармане куртки.

Давненько мне не звонили…

– Илья Сергеевич? Здравствуйте, извините за беспокойство, – это Виктория Бызова, из «Мойки. ru», из Агентства расследований, не забыли?

– Очень рад, Виктория, не забыл…

Как я мог забыть очаровательную внучку Антошки Бызова, энергичную красавицу с каштановой чёлкой; мы встречались с ней и Аней, дочкой Бызова, на днях рождения покойного Антошки.

– Илья Сергеевич, вы в Петербурге?

– Да…

– Удача! Где вы сейчас, если не секрет?

– На Владимирской площади.

– Двойная удача! Мы могли бы встретиться часа через полтора? – я неподалёку, на Рубинштейна, у мамы, ждём врача, попозже перезвоню, можно?

Какой речевой напор, Виктории нельзя отказать…

Я был нужен?

Я был, был, был, – застучало в виске.

– Можно… – пожелал Ане, дочке Антошки и маме Виктории, выздоровления.

– Спасибо. Желаю не заскучать, чтобы вам было о чём подумать, – припомните-ка, пожалуйста, итальянскую картину, репродукция которой висела у нас дома рядом с чёрным буфетом. Не забыли? Отлично! Я кое-что выловила из Википедии, но нуждаюсь в живом мнении, в оригинальном анализе. Илья Сергеевич, простите, играю в детскую «угадайку», не называю картину из соображений конфиденциальности, подробности при встрече, пока все надежды, – на вашу память…

Уф-ф!

Какой на меня спрос сегодня!

Страстное требовательное вторжение в мой тихий мирок, на память мою, – все надежды; отключил телефон; мало мне сбоев сердцебиения, так ещё подсоединён я, оказывается, к всемирной тахикардии.

Испытал странный стимул-толчок в Сиене, на прекраснейшей из площадей, а за полночь, возвращаясь из Сиены на последней электричке, в пустом вагоне, гадал: к чему вторжение мистики в мой славный тосканский быт могло привести? Фары одинокой машины ощупывали жёлто-зелёный холм, я, зачарованный блужданием светового пятна, (когда-то в Крыму следил за поисковой вкрадчивостью фар, точь-в-точь так же ощупывавших склон, поджигавших мазанки на нём), запускал маниакально мысли по кругу, – писание «ни о чём» не возродит Большой Смысл, мир, лет сто назад цельный и достоверный, раскололся в аналитических дробилках прогресса на мельчайшие фракции и – рассыпался на виртуальные осколки, которые в свою очередь превращались в опилки, но не было универсального магнита, способного извлекать из крошева, стягивать в актуальную картину мира опилки минувшей подлинности…

И почему вспоминался Крым?

Дразнящая дрожь далёких огоньков, поисковые пятна фар, рифмуясь с увиденным по прошествии лет из итальянской электрички, ни на что практически не влияли, мало ли иссохших, как опавшие листья, соображений инерционно кружится в старческой голове, однако я, послушный сиенскому импульсу, вернулся в Петербург, завернул во «Владимирский пассаж»…

Что же символизировал случай: разумность или недоразумение?

Случай набухал шифрованными сигналами.