Клиника С…
Гражданину Берковскому хотелось избавиться от стенокардии, которая, если верить записям в истории болезни, порядком ему досаждала. Консервативное лечение не давало существенного эффекта, поэтому встал вопрос о лечении хирургическом. История болезни Берковского была оформлена идеально («на уровне шедевра», как иногда говорила Валерия Кирилловна). В институте вообще было принято вести документацию как следует, без пофигизма. Люди умирают, вон, как тот же Берковский, а документы остаются, чтобы судить по ним о том, правильным ли было лечение или нет.
Берковский умер неожиданно, прямо во время операции. Стоило только катетеру достичь места сужения, как сердце пациента остановилось и больше не «завелось», несмотря на все старания врачей и помогавших им сестер. Случается такое, хорошо, хоть нечасто. Может, так проявился рефлекторный ответ на раздражение сосудистой стенки, а может, еще что. Непознанного в человеческом организме куда больше, чем познанного.
Все бы обошлось, в конце концов, Берковский был немолодым (семьдесят три года) и сильно больным человеком (перечень всех диагнозов в посмертном эпикризе занял половину страницы), если бы не начал мутить воду племянник из Тель-Авива. Племянник, врач-анестезиолог самого крупного израильского госпиталя, узнав о смерти дяди, заинтересовался обстоятельствами его лечения. Логичнее было бы интересоваться обстоятельствами при жизни дядюшки, да и не просто интересоваться, а поучаствовать, как вариант – пристроить на лечение в свой госпиталь, но вышло так, как вышло. Племянник ознакомился с данными обследования, оставшимися на руках у овдовевшей тетушки, расспросил ее о дядином самочувствии в последние месяцы жизни и сделал вывод (Шерлок Холмс доморощенный! Нет – скорее доктор Ватсон!) о том, что баллонная ангиопластика покойному Берковскому была не нужна. Да – имелось сужение артерии, да – наблюдалась клиника стенокардии, но кровь шла «в обход», по коллатералям[3], причем шла в достаточном количестве. Частые приступы стенокардии племянник связал с повышением артериального давления… Заключение было таким: вместо того чтобы откорректировать схему лечения, то есть увеличить суточную дозу принимаемого Берковским капотена или заменить его на более эффективный препарат, пациента потащили на баллонную ангиопластику, во время которой он скончался.
Безутешная вдова прониклась духом мщения и наняла адвоката, причем не какого-то там бегуна-хлопотуна, а самого Княжичевского, погубителя репутаций и разбивателя судеб, славящегося отсутствием проигранных дел на протяжении всей своей более чем двадцатилетней практики.
Разумеется, директор института устранился от предстоящего судебного разбирательства, спихнув его на Валерию Кирилловну. Вызвал к себе, сунул в руки папку и пожелал успехов. Потом хлопнул себя по лбу (традиционный жест забывчивости всегда получался у Всеволода Ревмировича звонким-звонким, будто по пустой кастрюле стучат), вернул с порога и дал визитную карточку своего прикормленного юриста.
Перед встречей с юристом следовало переговорить с заведующим рентгенохирургическим отделением Яцыной, согласовать тактику, чтобы не противоречить друг другу, общаясь со служителями Фемиды и журналистами.
Яцына, по обыкновению, опоздал минут на десять.
– Прошу прощения, Валерия Кирилловна, никак из отделения уйти не мог!
Это так. Один у кабинета подстережет, другой у выхода, третий у лифта… и у всех что-то важное, у всех что-то нужное, приходится останавливаться, вникать, отвечать. Есть официальное установленное время для общения врачей с родственниками больных, но кто его соблюдает? Приезжай, когда тебе удобно, дай на входе стольник (с полтинником лучше не соваться, полтинник гневно-оскорбленно швырнут обратно, заберите, мол, свою подачку) и проходи куда хочешь. Ну, почти куда хочешь, кроме операционных, реанимационных залов и еще кое-каких помещений.
– Садитесь, Ростислав Васильевич, и рассказывайте.
– Так я же уже рассказывал! – удивился Яцына, опускаясь на стул, скрипнувший под его ста тридцатью без малого килограммами.
– То вы рассказывали мне, а теперь расскажите как…
– Как на духу? – хихикнул Яцына. – Извольте! Главным критерием для нас является платежеспособность…
– Славик! – Валерия Кирилловна для пущей убедительности сопроводила окрик ударом ладони о столешницу. – Не устраивай тут мне балаган! Дело серьезное!
В минуты гнева, и не только, например в интимно-доверительные моменты, Валерия Кирилловна со многими подчиненными переходила на «ты». Со многими, но не со всеми. Наглая гордячка Лазуткина в ответ на «Ирочка, а что, если мы передвинем твой отпуск?» ответила: «Нет, Лерочка, не сдвигай, пожалуйста, мой отпуск». Валерия Кирилловна потом полдня в себя прийти не могла. «Лерочкой» ее называли две-три самые близкие подруги и муж.
– Конфуций сказал: «не пошутишь – и не весело».
– Ты не о Конфуции думай, а о Берковском. Излагай свою официальную версию, а я послушаю.
Официальная версия Яцыны была выстроена толково. Причем именно выстроена на основании записей в истории болезни, а не высосана из пальца. Ничего лишнего – направлен поликлиникой ввиду неэффективности амбулаторного лечения, обследован, подготовлен, взят на операцию и так далее. Все четко, все верно, все по уму. Стрелки искусно переводятся на поликлинику, в которой наблюдался покойный, и на самого покойного, который, неизвестно по каким причинам, слегка дезинформировал своих врачей. В отношении самой остановки сердца позиция вообще была непробиваемой. Пациент был надлежащим образом подготовлен, надлежащим образом прооперирован (пусть и не до конца), надлежащим образом реанимирован (аж два ребра сломали, делая непрямой массаж сердца).
– Я хоть и не юрист, но скажу со всей уверенностью, что уесть нас не получится, – сказал в завершение Яцына. – Потрепыхаются и отстанут.
– Я тоже не юрист, – вздохнула Валерия Кирилловна, – но общаться с этой публикой мне приходится чаще, чем тебе. Это такие подонки, они наизнанку все вывернут и преподнесут на блюдечке как истину в последней инстанции. И какая-нибудь авторитетная экспертиза у них будет, и адвокатом сам Княжичевский. Так что победит тот, кто убедительнее подействует на судью, который ни разу не врач и в тонкостях наших не разбирается. Вот если бы речь шла о комиссии в министерстве, я бы с тобой согласилась – не уесть, как ты выражаешься. Кстати, деньги тебе кто передавал – покойник или его жена?
– Какие деньги? – Глаза Яцыны сделались круглыми. – Вы о чем, Валерия Кирилловна? Лечение гражданина Российской Федерации Берковского проводилось в рамках программы обязательного медицинского страхования…
– Значит – сам покойник, – констатировала Валерия Кирилловна. – Ладно, Ростислав Васильевич, идите. Как только приедет юрист, я вам позвоню.
– У меня еще одна проблема, Валерия Кирилловна, – Яцына отвел глаза в сторону и добавил: – Сложная и срочная.
– Ну! – подбодрила Валерия Кирилловна. – Что молчишь? Начал – так говори.
– У меня сложилось впечатление, что моя Ксюша стала колоться.
– Вот так новость! – Валерия Кирилловна, относившая себя к потомственной интеллигенции, по-деревенски всплеснула руками. – Ксюша – и колоться?
Ксюшей Яцына звал свою старшую медсестру Ксению Павловну, не по годам ответственную молодую особу с хронически неустроенной личной жизнью. Придя в отделение процедурной сестрой, она проявила себя столь хорошо, что через полтора года заняла кабинет старшей медсестры, ушедшей на пенсию. Разумеется, народная молва, вдохновленная столь стремительным карьерным ростом, сразу же записала Ксению в любовницы Яцыны, совершенно, надо сказать, безосновательно. «Можно всю жизнь есть картошку, но так и не стать ботаником», – отвечал Яцына тем из коллег, кто интересовался, почему он не предпочел кого-то из медсестер, давно работающих в отделении.
– Да! – кивнул Яцына. – Ксюша и колоться! Месяца три назад у нее появился новый бойфренд, какой-то музыкант из непризнанных гениев. Она вся такая воодушевленная порхала, ах – богема, ах – какие знакомства, ах – на Рождество мы поедем в Лондон! Девчонки просто дохли от зависти. А с прошлого месяца я начал замечать у нее перепады настроения, ранее ей не свойственные…
– Так, может, она беременна? – снисходя к мужской недогадливости, поинтересовалась Валерия Кирилловна.
– Так ведь не только одни перепады настроения. Еще и состояния перепады. То ходит бледная, снулая, носом шмыгает, глаза слезящиеся платочком трет, а вдруг, через какие-то полчаса, идет бодрая, румяная, никакого насморка. Это уже не на мысли о беременности наводит, а…
– Согласна, – Валерия Кирилловна в задумчивости пожевала губами. – Вены смотрел?
– Обратил внимание на руки. Руки чистые, но не такая уж она дура, чтобы колоться толстой иглой в локтевой сгиб, – Яцына то ли сожалеюще, то ли осуждающе мотнул головой. – Умные люди начинают с инсулинок[4] и колются между пальцев или в стопы.
– А зрачки?
– А со зрачками получается интересно. Зрачки у нее вроде как нормальные, но в кармане она зачем-то таскает флакончик с тропикамидом. Сам углядел, лично.
– Это что за препарат? – в офтальмологии Валерия Кирилловна была не сильна. – Расширяющий зрачки?
– Он самый. Мидриатик, более щадящего действия, нежели атропин. Расширение зрачков через пять минут после закапывания, эффект длится до двух часов. Вот зачем ей понадобилось постоянно иметь при себе препарат, используемый исключительно для диагностических целей?
– Пожалуй, ты прав, – согласилась Валерия Кирилловна. – Что предлагаешь?
– Избавляться! – Яцына решительно рубанул в воздухе ладонью. – Рано или поздно она начнет чудить, и тогда… Ну, не вам это объяснять, Валерия Кирилловна…
У старшей медсестры хирургического отделения благодаря ее служебному положению есть определенные возможности, иначе говоря – доступ к сильнодействующим и наркотическим препаратам. Контроль строг, злоупотребления обычно быстро вскрываются, но до того можно успеть натворить дел.
– …замену я найду, – продолжал Яцына, – у меня в отделении толковых сестер хватает. И на чем Ксюшу зацепить, чтобы предложить ей написать заявление «по собственному», тоже найду. От вас мне нужна поддержка. Она же непременно побежит жаловаться на меня к вам или к Галине Федоровне…
Галину Федоровну, главную медсестру института, сухопарую въедливую придиру, немного побаивался не только сам директор, но и его дочь, которая в стенах института ни с кем не считалась, ну, условно, вроде бы как признавала авторитет отца. Помимо ужасного во всех отношениях характера, Галина Федоровна имела двоюродного брата, занимавшего не самый последний пост в президентской администрации. Попробуй-ка кто тронь такую, рискни своим хилым здоровьем!
– С Галиной Федоровной я сама поговорю, – перебила Валерия Кирилловна. – Не бойся, поддержим. Нам наркоманы не нужны, тем более – в старших сестрах. А ты для начала попробуй с ней поговорить начистоту, по душам, может, тогда и гнобить не придется.
– Да какой наркоман признается в том, что он наркоманит? – искренне удивился Яцына. – Только лишний скандал получу.
– Возможно, ты и прав, Славик. А кого на ее место планируешь? Снова какую-нибудь молодую?
– Нет уж, спасибо! Вот где у меня эти молодые сидят! – Ростислав Васильевич чиркнул большим пальцем по горлу. – Скорее всего Тарасенкову, она, может, не такая шустрая, как Ксюша, но зато колоться не начнет и в декрет не уйдет. И в личной жизни у нее стабильность – обе дочери замуж вышли. Не женщина, а воплощение надежности.
Валерия Кирилловна не стала припоминать Яцыне, как он когда-то называл воплощением надежности свою нынешнюю старшую медсестру, восторгаясь ее умом и деловыми качествами.
Концы в воду
Самое обычное начало дня не предвещало никаких проблем. Моршанцева разбудил не будильник, а солнечный луч, что было несравнимо приятнее, хоть и проснуться пришлось на двадцать минут раньше. Верный правилу обращать все случившееся на пользу, Моршанцев вместо торопливого питья кофе устроил медленную, вдумчивую дегустацию, фоном для которой стал просмотр новостей Яндекса.
Новости оказались на удивление приятными. Никаких катастроф с убийствами и прочей чернухи. Прибавление в семействе панд, живущем в каком-то китайском зоопарке, открытие художественной выставки, выход нового ретро-детектива писателя Георгия Бакунского («надо будет после работы заехать в книжный», сделал в уме зарубку Моршанцев), новое детище отечественного автопрома запущено в серийное производство… И погода, судя по прогнозам, не должна была испортиться за день. Плюс двадцать два градуса, солнечно – день чудесный, прощальный подарок бабьего лета. Скоро, совсем скоро надолго зарядят монотонные дожди, наступит унылая московская осень, после которой радуешься зиме как невесть какому чуду.
Моршанцев не любил жары и холода, он вообще не любил крайностей. Крайности, считал он, только напрягают и изнуряют, нисколько не закаляя характер и не принося никакой иной пользы. Впрочем, некоторые крайности были ему свойственны – врубить под настроение музыку погромче (в наушниках, только в наушниках, чтобы не раздражать соседей!), провести ночь без сна в приятной женской компании, скатиться на роликах с горки так, чтобы сердце на мгновение замерло в груди, обожраться какой-нибудь вкуснятины. Вкуснятина в понимании Моршанцева должна была быть пряно-мясной или бисквитно-кремовой. Коктейлем из морепродуктов, ризотто с артишоками или, скажем, творожно-йогуртово-клубничным тортом соблазнить его было невозможно.
По дороге от дома к метро (в хорошую погоду лучше не ждать автобуса, а идти напрямик, дворами) на Моршанцева не гавкнула ни одна собака и ни одна машина не бибикнула ему сердито. И поезд подкатил не с народом, успевшим набиться за три остановки, а совершенно пустой, так что до кольцевой Моршанцев ехал сидя и читал с экрана своего андроида «Танцоров» Муркока. На кольцевой из-за тесноты читать было невозможно, а после следующей пересадки читать пришлось стоя, что немного снижало удовольствие.
Общеинститутские «пятиминутки», растягивавшиеся минут на сорок, были интересны Моршанцеву не только с медицинской точки зрения, но и с бытовой, как источник информации об институте вообще. Выступления, споры, вопросы, ответы, реплики с места – все это помогало узнать изнанку институтской жизни, понять невидимые механизмы, этой жизнью управляющие. Зачем? Странный вопрос! Конечно же для того, чтобы комфортнее было работать. И не только комфортнее, но и эффективнее. Надо же представлять, за какую именно ниточку надо дернуть, чтобы достичь того или иного результата. Взять хотя бы заведующих отделениями. Один придет на срочную консультацию по вызову любого врача, надо так надо. Другого лучше вызывать через Ирину Николаевну, с простым врачом, тем более недавно работающим в институте, они и разговаривать не станут. Ну а таких важных или важничающих персон, как заведующий отделением рентгенохирургии Яцына, вызывать бесполезно. Его можно только просить, причем желательно сопровождать просьбу комплиментами вроде: «Кроме вас, Ростислав Васильевич, и обратиться не к кому». Тогда Яцына отмякнет душой и придет, точнее – снизойдет до того, чтобы прийти. В каждой пробирной палатке свои заморочки, приколы и неполадки.
После того как были заслушаны отчеты дежурных врачей, со своего места в президиуме, образованном длинным столом на сцене большого конференц-зала, поднялась заместитель директора по лечебной части Субботина. Обвела взглядом аудиторию, открыла рот, что-то сказала и, спохватившись, взяла со стола микрофон.
– У меня – информационное сообщение.
Тишина в зале сменилась тихим, перекатывающимся по рядам гулом. Собравшиеся начали перешептываться, согласовывая друг с другом планы на сегодняшний день – консультации, переводы, обследования. Для всего есть установленный рабочий порядок, но ведь каждый день что-то случается, что-то меняется и необходимо вносить срочные коррективы.
– Это касается всех! – повысила голос Валерия Кирилловна.
Гул затих.
– У нас новый министр или новые оклады? – тихо спросил мужской голос где-то за спиной Моршанцева.
– Новые геморрои! – так же тихо ответил другой мужской голос.
– Как помнит большинство из присутствующих, в марте против врача Тихоновой из второго детского отделения хирургического лечения врожденных пороков сердца было возбуждено уголовное дело по… номера статьи я не помню, речь шла о причинении смерти по неосторожности вследствие ненадлежащего исполнения своих профессиональных обязанностей…
Зал снова загудел. Валерия Кирилловна выдержала небольшую паузу и продолжила:
– Напомню для наших новых коллег и тех, кто забыл обстоятельства этой трагедии. Одному из наших пациентов, которому было десять лет, провели операцию по устранению изолированного дефекта межжелудочковой перегородки. Операция осложнилась инфекционным аортитом[5]. После операции ребенок находился под наблюдением доктора Тихоновой, которая проявила халатность – не обратила внимания на жалобы пациента на боль в области послеоперационной раны, повышение температуры и нарастающую слабость, не придала значения анализу крови и не назначила антибиотики. Более того, – Валерия Кирилловна повысила голос, – не желая выслушивать постоянные жалобы пациента и его матери, Тихонова поторопилась выписать тяжелобольного ребенка на амбулаторное лечение уже на шестой день после операции, указав в истории болезни, что выписка проводится по настоянию матери пациентки. Заявление от матери она не приложила, потому что такого заявления не было. Матери было сказано, что их выписывают, потому что в отделении нехватка свободных коек…
«Куда смотрели заведующий отделением и вы, уважаемая зам директора по лечебной работе? – подумал Моршанцев. – Ну вы-то ладно, вам в день по сотне, если не больше, выписных историй на подпись приносят, во все вникать времени не хватит, поэтому вы ориентируетесь на подпись заведующего: есть – значит, все в порядке. Но заведующий, заведующий куда глядел? Странно».
– Тихонова исполняла обязанности заведующей отделением и поэтому исправить ее ошибку было некому, – словно прочитав мысли Моршанцева, сказала заместитель директора. – Выписка прошла беспрепятственно, но на третий день после нее несчастный ребенок умер дома от разрыва воспаленного участка восходящего отдела аорты. По факту смерти было возбуждено уголовное дело, доктор Тихонова уволилась и ждала суда, находясь под подпиской о невыезде. Так вот, суд состоялся. Приговор – два года в колонии-поселении с лишением права заниматься врачебной деятельностью в течение двух лет.
– Катя так надеялась, что ей дадут условно, – сказал кто-то из женщин справа от Моршанцева.
– Могло быть и хуже, – ответила другая. – Колония-поселение – это все же не настоящая зона.
– По второй части сто девятой статьи могли и на три года посадить, – авторитетно заявил рыжебородый крепыш в тесноватом, явно не по размеру, халате. – Я эту проклятую статью наизусть помню!
Призвав сотрудников института ответственнее относиться к своей работе, Валерия Кирилловна переглянулась с главной медсестрой, также сидевшей в президиуме, и объявила пятиминутку закрытой. В толпе коллег Моршанцев вышел в коридор и пошел по переходу в свой восьмой корпус. Настроение, совсем недавно такое безоблачное и приподнятое, испортилось, и виной тому было информационное сообщение Субботиной. «Бедный ребенок, – думал Моршанцев. – Перенести операцию на открытом сердце (это ведь не вскрытие абсцесса или удаление вросшего ногтя!) и умереть спустя неделю от осложнения, которое попросту не лечили. А если бы лечили, то…»
На первом курсе Моршанцев истово верил в безграничные возможности медицины. Если что-то невозможно сегодня, так оно непременно будет возможно завтра.
К третьему курсу он скатился в скептицизм. Медицина, которую еще толком-то и понюхать не удалось, казалась нагромождением разрозненных, трудно постижимых и никак не связанных с жизнью наук. Однажды юный Дима Моршанцев дошел до того, что во всеуслышание назвал медицину «традиционно узаконенным шарлатанством».
Только на пятом курсе, поднаторев в клинических дисциплинах, Моршанцев начал смотреть на медицину трезво и непредвзято. Да – можем многое. Да – многого еще не можем. Но наука не стоит на месте, а перманентно движется вперед, и с каждым днем мы можем все больше и больше. Достаточно полистать любой из двух томов справочника практического врача 1959 года издания (всего полвека прошло ведь) и сравнить прочитанное с сегодняшним днем. Операции на открытом сердце стали обыденными, повседневными, чуть ли не рутинными. Это здорово, этим можно гордиться. Но никакой уровень развития науки и техники, насколько высок бы он ни был, не может уберечь от опасности, имя которой – человеческий фактор.
В ординаторской коллеги обсуждали новость. Моршанцев явился в самый разгар дискуссии.
– Отарик, ты не сравнивай Тбилиси с Москвой, – Маргарита Семеновна Довжик, высокая и широкая в кости, нависла над доктором Капанадзе, сидевшим за своим столом. – У вас там свои законы…
– Ритуля, я тысячу раз говорил, что я родился и вырос в Батуми! – Капанадзе сделал страдальческую мину и закатил глаза. – Учился в Саратове, потом переехал в Москву. В Тбилиси я только гостил у родственников! Разве трудно запомнить? Я же не говорю тебе «у вас в Киеве»! Я помню, что ты из Николаева!
– Я в общем смысле, Отарик. У вас там кровная месть, абреки, кунаки…
– Цинандали, Саперави, Боржоми… – обреченно вздохнул Капанадзе. – Только я не понимаю, какое это имеет отношение…
– Такое, что у вас строже относятся к врачебным ошибкам…
– Это так, да. От родственников у нас отвязаться труднее, чем от прокурора.
– Задним умом все мы крепки, – сказал Микешин. – Тихонова крайняя, значит, на нее можно повесить всех собак.
– Не можно, а нужно, Михаил Яковлевич, – вставила Довжик.
Моршанцев сел на диван. На него привычно не обратили внимания. Коллеги обращались к Моршанцеву только по делу, а если дел не было, то предпочитали его не замечать. Новая работа сильно проигрывала ординатуре в смысле морального комфорта. В Институте хирургии имени Вишневского к ординатору Моршанцеву врачи, в том числе и «остепененные», относились как к равному. Нынешние коллеги постоянно давали понять, что он им не ровня. Хуже всего, что это пренебрежительное отношение передавалось и медсестрам. Медсестры смотрели на Моршанцева нагловато и с вызовом, хихикали за его спиной, явно смеясь над ним, пробовали обращаться по имени, забывая про отчество. Моршанцев изо всех сил старался сохранять спокойствие, напоминал, что у него есть отчество, игнорировал смешки, якобы не замечал наглых взглядов, но скручивалась, скручивалась в его душе невидимая пружина, которая когда-нибудь должна была выстрелить. Пока же терпелось.
– Работаем, работаем, себя не жалеем, и вот она – благодарность. – Довжик уселась боком за свой стол и закинула ногу на ногу. – Бедная Катя! Два года за колючей проволокой!
– Колония-поселение – это не так уж и очень, – Капанадзе пренебрежительно махнул рукой. – Что-то вроде двухгодичного стройотряда.
– Боже сохрани от такого стройотряда! – Микешин истово перекрестился. – Два года где-нибудь в тайге лес валить!
– Женщины лес не валят, – возразил Капанадзе.
– А что же они там делают?
– Не знаю, одежду шьют, наверное.
– Зарплаты копеечные, престижа никакого, да еще и сажают ни за что ни про что, – пригорюнилась Довжик. – Чувствуешь себя тряпкой, о которую каждый может вытереть ноги…
– При чем тут тряпка, Маргарита Семеновна? – вырвалось у Моршанцева. – И разве смерть ребенка – это «ни за что ни про что»?
– Смерти бывают разные, молодой человек, – снисходительно ответил Капанадзе. – Слышали поговорку: «У каждого врача свое кладбище»?
– Слышал, Отари Автандилович, только, насколько я понимаю, эта поговорка в данном случае неуместна.
– О! – Маргарита Семеновна посмотрела на Моршанцева так, словно видела его впервые. – У вас, доктор, есть свое мнение по этому вопросу? Можно узнать, какое?
– Можно, – ответил Моршанцев. – Я считаю, что если кто и достоин сострадания, так это родители умершего мальчика. Будь моя воля, я бы доктору Тихоновой влепил бы лет семь, если не все десять, и запретил бы ей навсегда работать врачом.
– Так вот сразу – десять лет и вон из медицины? – Довжик склонила голову набок и прищурилась.
– Вон из врачей, – уточнил Моршанцев, сцепляя пальцы рук в замок, чтобы унять внезапно возникшую дрожь. – Если уж так хочется, то можно остаться в медицине. Санитаркой.
– А вы – радикал! – оценил Микешин.
– Скорее – демагог, – поправила Довжик.
– Не вешайте человеку ярлыки, – примиряюще сказал Капанадзе, ободряюще подмигивая Моршанцеву. – Он еще ни разу не наступал на грабли…
– При чем здесь грабли?! – возмутился Моршанцев. – Угробить пациента – это не грабли! Одно дело – когда врач добросовестно ошибается, и совсем другое…