Cказания о воинах-зверях

Герои или «отморозки»?

С детства мы усвоили непреложный закон сказок и мифов: все действующие в них персонажи делятся на «хороших» и «плохих». Полутонов здесь, за редким исключением, не бывает – такова специфика жанра. К какой же категории можно отнести берсерков?

Как бы странно это ни звучало, но неистовые воины, скорее всего, были для своих современников антигероями. Если в ранних сагах берсерки изображались как отборные воины, телохранители короля, то в более поздних родовых сказаниях они предстают как грабители, мародеры и насильники. В «Круге земном», сборнике саг (легенд, или сказаний), составленном исландским скальдом и политическим деятелем Снорри Стурлуссоном (Снорре Стурласоном) в XIII в., имеется множество подобных свидетельств. Большинство эпизодов стереотипно по содержанию и композиции. Незадолго до Рождества некто огромного роста и наделенный необычайной силой, часто в сопровождении одиннадцати человек, заявляется незваным гостем на крестьянский двор (хутор-гард) с намерением забрать все ценное и принудить женщин к сожительству. Если хозяин гарда дома, он либо болен, либо немощен и не может дать отпор злодеям. Но чаще он находится за много миль от дома, в какой-либо отдаленной области Норвегии. Главарь пришельцев – берсерк, готовый доказать в поединке свое право распоряжаться чужим хозяйством. Желающих сразиться с силачом, поднаторевшим в таких поединках (а все его предыдущие противники мертвы), не находится. Но как раз в это время на гарде случайно оказывается мужественный исландец, которой либо принимает вызов, либо побеждает лиходеев хитростью. Результат всегда один и тот же: берсерки убиты, включая тех, кто надеялся спастись бегством. Когда неприятности позади, возвращается хозяин и щедро одаряет спасителя, а тот слагает в память о случившемся вису – скальдическое стихотворение из восьми строк – благодаря которому его подвиг становится широко известен.

Вполне естественно, что за подобные «акции» берсерков, мягко говоря, недолюбливали. Сохранились достоверные исторические свидетельства, что в 1012 г. ярл Эйрик Хаконарсон (Хакенарсон) объявил берсерков на территории Норвегии вне закона, и они, видимо, стали искать счастья в других краях, в том числе и в Исландии. Скорее всего, берсерки-мародеры – это банды бездомных, оставшихся не у дел воинов. Они были рождены для сражений: великолепно владели оружием, были подготовлены психологически, знали, как запугать врага рычанием, агрессивным поведением и защититься от рубящих ударов плотной медвежьей, волчьей или кабаньей шкурой. Но когда берсерки стали не нужны, их постигла участь любой забытой армии – моральная деградация.

Конец эпохи норманнских походов, христианизация и становление раннефеодальной государственности в скандинавских землях привели в конце концов к полному переосмыслению образа берсерка. Уже с XI в. это слово приобретает исключительно негативный оттенок. Причем берсеркам под влиянием церкви приписывают ярко выраженные демонические черты. В «Саге о Ватисдале» рассказывается, что в связи с прибытием в Исландию епископа Фридрека там объявили войну «одержимым». Описание их дано вполне в традиционном духе: берсерки творят насилие и произвол, гневливость их не знает границ, они лают и рычат, вгрызаясь в край своего щита, ходят по раскаленным углям босыми ногами и даже не пытаются контролировать свое поведение. По совету новоприбывшего священнослужителя одержимых злыми духами отпугивали огнем, забивали насмерть деревянными кольями (испытанный способ избавиться от оборотня), ибо считалось, что «железо не уязвляет берсерков», а трупы убитых «одержимых» сбрасывали в овраг без погребения. В других текстах отмечалось, что окрещенный берсерк навсегда утрачивал способность перевоплощаться. Преследуемые и травимые со всех сторон, оказавшиеся в новых общественных условиях опасными изгоями и преступниками, привыкшими жить лишь набегами и разбоем, берсерки стали настоящим бедствием. Они врывались в поселения, убивали местных жителей, устраивали засады на путников. И право древней Скандинавии поставило кровожадных безумцев вне закона, вменив в обязанность каждому жителю уничтожать берсерков. Изданный в Исландии закон 1123 г. гласил: «Замеченный в бешенстве берсерк будет наказан тремя годами ссылки». С тех пор воины в медвежьих шкурах исчезли, а вместе с ними канула в Лету седая языческая древность.

Никому неизвестно, где и когда погиб последний берсерк: история ревностно оберегает эту тайну. О былой славе яростной элиты викингов сегодня напоминают разве что героические сказания да замшелые рунические камни, рассеянные по склонам скандинавских холмов…

Карл Густав Юнг и Вотан – бог берсерков

Он на запад глядит – солнце в море спускается,

Светит по морю красным огнем.

Он застыл на скале – ветхий плащ развевается

От холодного ветра на нем.

Опираясь на меч, он глядит на багровую

Чешую беспредельных зыбей.

Но не видит он волн, только душу суровую

Означают изгибы бровей.

Древен мир. Он древней. Плащ Одина как вретище,

Ржа веков на железном мече.

Черный ворон Хугин – скорбной Памяти детище

У него на плече.

Бог Один (Вотан) считался покровителем берсерков, бьорнульвов и других воинов-зверей. В своем известном эссе «Вотан» великий швейцарец Карл Густав Юнг, основатель «глубинной психологии», а также теории «коллективного бессознательного», и самый знаменитый из учеников «отца психоанализа» Зигмунда Фрейда, совершенно правильно подчеркивал, что Карл-Вильгельм Нинк[4] в своем труде действительно создает величественный портрет германского бога. Описывая его в десяти главах, использует весь имеющийся в наличии материал: Вотан как берсерк, как бог бури, путешественник, воин, как бог-Чарование, бог-Возжелание, повелитель эйнхериев и сам главный эйнхерий, мастер тайноведения, волшебник и бог поэтов. Не забыты ни валькирии, ни «фюльгья» (fulgia), ведь они относятся к мистическому окружению и пророческому значению Вотана. Особенно прозрачны изыскания Нинка по этимологии имени. Становится ясно, что Вотан не только бог ярости и неистовства, соединяющий инстинктивную и эмоциональную стороны бессознательного. В Вотане проявляется и интуитивная и вдохновляющая сторона – он понимает руны и может толковать судьбу. Ряд исследователей отмечает, что представления современного оккультизма напрямую соотносятся с аналитической психологией Юнга и его концепцией «коллективного бессознательного», которую привлекают адепты оккультизма и деятели нетрадиционной медицины в стремлении научно обосновать свои взгляды. Современными исследователями отмечается, что многие направления оккультизма сегодня развиваются в русле основных идей Юнга, которые адаптируются к научным представлениям современности. Юнг ввел в культурный обиход огромный пласт архаической мысли – магического и гностического наследия, алхимических трактатов и других текстов эпохи Средневековья и др. Именно Юнг «возвел оккультизм на интеллектуальный пьедестал», придав ему статус престижного знания. Данное обстоятельство, на наш взгляд, не является случайностью, поскольку Юнг был мистиком, и по мнению исследователей, именно в этом следует искать подлинные истоки его учения. Карл Юнг с детства находился в обстановке «соприкосновения с другими мирами». Его окружала соответствующая атмосфера дома Прейсверков – родителей его матери Эмилии, где практиковалось общение с духами умерших. Мать Юнга Эмилия, дед Самуил, бабка Августа, кузина Хелен Прейсверк практиковали спиритизм («общение с духами умерших» и контакты со стихийными духами), считались «ясновидящими» и «духовидцами». Спиритические сеансы устраивал и сам Юнг. Дочь Юнга Агата впоследствии сама стала медиумом. Из воспоминаний Юнга мы узнаем, что мертвые приходят к нему, звонят в колокольчик и их присутствие ощущает вся его семья. Вот он задает «крылатому Филимону» (своему «духовному руководителю», подобному «демону» древнегреческого мудреца, «царя философов» Сократа, и в то же время – своеобразному аналогу «фюльгьи» древних германцев) вопросы своим собственным голосом, а отвечает фальцетом своего женского существа «анимы», вот в его дом стучат мертвые рыцари-крестоносцы… Не случайно психотерапевтическая техника «активного воображения» Юнга разрабатывала принципы общения с мистическим миром и включала моменты вхождения в транс (наподобие «бешенства» – «ву(о)т» – священной ярости-одержимости» древнегерманского Вотана-Одина и его почитателей, берсерков, ульвхединов, варульвов, бьорнульвов, свевских гариев, лангобардских «воинов-псов» и др.). В то же время безусловный знак равенства между юнгианством и эзотерическими представлениями нашего времени ставить нельзя, поскольку учение Юнга отличается от них не только своей сложностью и высокой культурой, но и принципиально иным отношением к миру мистики и духа.

Римляне отождествляли Вотана с Меркурием, но в действительности индивидуальный характер Вотана не соотносится с каким-либо из римских или греческих богов, хотя и существует некоторое сходство. Он странствует, например, как Меркурий; правит мертвыми, как Плутон и Кронос, а с Дионисом его связывает эмоциональное неистовство, особенно в гадательном аспекте. Удивительно, что Нинк не упомянул Гермеса, греческого бога откровения. Как Пневма (Дух) и Нус (Ум), Гермес тоже связан с ветром, он может быть мостом к христианской пневме и к явлению, произошедшему на Троицын день. Как Поймандр, Гермес – Одержащий людей. Нинк правильно выделяет то, что Дионис и другие греческие боги всегда оставались под верховной властью Зевса, и эта власть указывает на фундаментальное различие греческого и немецкого темперамента. Нинк предполагает внутреннюю взаимосвязь Вотана и Кроноса; возможно, архетип Вотана был однажды захвачен и расщеплен в далекой Античности.

Во всяком случае, немецкий бог представляет цельность, относящуюся к первобытному уровню, к психологическому состоянию, в котором человеческая воля почти идентична божественной и, значит, целиком в руках судьбы. Но существовали греческие боги, помогающие человеку против других богов, а отец Зевс находится на подступах к идеалу благодетельного, просвещенного деспота.

Не путь для Вотана – стоять и выказывать признаки возраста. Он просто исчез, когда время обернулось против него, и был невидим более тысячи лет, а это означает, что действовал он лишь анонимно и косвенно. Архетипы походят на ложа рек, высохших, потому что их покинула вода, которая может вернуться в любое время. Архетип иногда – как старое русло, по которому в какое-то время текла вода жизни, прорезая для себя глубокую протоку. Дольше она текла – глубже протока, и велика вероятность того, что рано или поздно вода вернется. Индивидуумы в обществе и, в большей мере, в государстве могут управлять этой водой и регулировать ее наподобие канала. Но когда вода достигает жизни наций, она становится великой хлынувшей рекой, вне контроля человека, но во власти того, что было всегда сильней, чем человек.

О военном деле эпохи берсерков

Состояние войны было привычным и естественным состоянием общества эпохи Средних веков, какой бы период мы ни рассматривали. Однако в ходе исторического развития происходили весьма существенные изменения в характере и содержании тех конкретных сил, вооруженными руками которых осуществлялись боевые действия. К тому же эти изменения всегда находились в теснейшем контакте с эволюцией самого социума, ибо вооруженный человек, сколько бы ни говорилось о важности прочих аспектов средневековой жизни, безусловно, находился в центре «линий напряжения» той эпохи, являя собой единственную реальную силу, с которой приходилось считаться всем остальным членам общества. Скандинавские отряды, почти три столетия наводившие страх на значительную часть Старого Света и весьма существенно влиявшие на ситуацию в странах, которым выпало сомнительное счастье стать их вожделенной добычей, навсегда останутся притягательнейшим материалом для исследователя. Критерий оценки вооруженных сил для любой эпохи может быть только один, а именно: их эффективность. И по этому основному показателю воинские коллективы викингов остаются для своего времени если не недосягаемым, то все же образцом. Никакие тактические промахи и громкие поражения, такие, как разгром норманнов в Бретани (890 г.), битва при Левене (891 г.) или последнее, классическое и трагическое, сражение викингов норвежского короля Гаральда (Харальда) Гардрада (прозванного «последним викингом») под Стэмфордбриджем (битва у Стэнфордского моста), разгромленных англосаксонским королем Гарольдом Годвинсоном в 1066 г. (незадолго до разгрома самого короля англосаксов нормандским герцогом Вильгельмом Незаконнорожденным, впоследствии – Завоевателем, в том же самом кровавом 1066 г. при Гастингсе!) не изменяют общей картины или, что вернее, остаются исключением, подтверждающим правило. В самом деле, ни Европа, ни Азия не смогли за триста лет создать альтернативных воинских формирований, способных не только организоваться для ответных походов, но хотя бы положить конец энергичной деятельности северных дружин или устойчиво удерживать инициативу в своих руках (хотя не следует сбрасывать со счетов и то обстоятельство, что викинги всегда находили в странах, в которые вторгались, союзников в лице одних групп местных феодалов, соперничавших с другими группами местных феодалов, заключавших с северными пришельцами военный союз и использовавших викингов в своих бесконечных междоусобицах – как, скажем, удельные русские князья пользовались в своей междоусобной борьбе услугами тех же норманнов-варягов, печенегов, половцев, а впоследствии – татар). Движение викингов не было остановлено, оно прекратилось само собой в силу, прежде всего, внутренних причин. Однако сама по себе дружина викингов остается во многом «вещью в себе». Это явственно ощутимо при изучении упоминаний о викингах в «западном» контексте – хроники VIII–IX столетий живописуют некую стихию, порой возглавляемую конкретными вождями, порой же совершенно безликую. Быть может, единственное вразумительное свидетельство, хоть в какой-то мере проливающее свет на внутренний характер этого института, – хрестоматийное «мы все равны» воинов Хрольва Пешехода, столь часто цитируемое в различном контексте. Между тем совершенно ясно, что без достаточно объективного представления о том, чем на самом деле были эти воинские коллективы, чрезвычайно трудно оценить их влияние на другие социальные организмы, как собственно скандинавские, так и зарубежные. Предмет нашего внимания в данном случае достаточно узок. Это ядро движения викингов, та молекула, которая была основой любого воинского соединения, предназначавшегося для реализации той или иной боевой задачи – дружина викингов – гирд (по-старонорвежски), или грид (по-шведски). Она отнюдь не тождественна любому вооруженному отряду, который появлялся у берегов потенциального объекта грабежа, насилия или завоевания. Понятно, что многотысячные армии не были однородными формированиями со строгим единоначалием. О единоначалии, впрочем, вообще трудно говорить применительно к эпохе, когда талант полководца заключался главным образом в том, чтобы без потерь доставить свою армию в точку непосредственного визуального контакта с противником и построить ее в определенном соответствии с ситуацией. Дальнейший ход событий в подавляющем большинстве случаев от вождя фактически не зависел. При этом чем более надежно шлемы скрывали под своим покровом уши и глаза подчиненных и чем тяжелее становились их индивидуальные, а потом и конские, «спецсред-ства», тем более утрачивался контроль над воинством в ходе битвы. Основной вопрос всей средневековой стратегии, безусловно, сводился к проблеме хоть сколько-нибудь эффективного управления войсками на поле брани. Окончательно этот вопрос в Средние века так и не был решен и в какой-то мере снят был лишь в Новое время. Один из актуальных вопросов эпохи викингов – вопрос о численности отрядов. Известно, что даже серьезные сражения Средневековья, как правило, не отличались многолюдьем. Но, вероятно, этот тезис более применим к развитому и позднему Средневековью, когда экипировка воина значительно подорожала в связи с усовершенствованием, и в силу того же фактора значительно возросла ее эффективность. В раннем же Средневековье, когда большинство воинов было относительно легко – по позднейшим меркам – вооружено, сохранялось большое число полноправных, т. е. потенциально рекрутируемых людей, размеры воинских контингентов были наверняка существенно более внушительными. В том, что отряды викингов бывали достаточно многочисленными, сомнений нет. Несмотря на общую тенденцию возрастания количества участников походов к концу IX в., уже первые походы порой бывали настоящими нашествиями. Так, Готфрид Датский в 810 г. привел во Фрисландию двести кораблей, в 837 г. король Леона, отразив нападение, сжег семь десятков драккаров (драконоголовых кораблей викингов), примерно в это же время в Ирландию вторглись два флота общей численностью не менее ста двадцати кораблей. И далее: 845 г.

– на Сене сто двадцать длинных (боевых) судов, 849 г. – сто сорок кораблей в Ирландии, 851 г. – триста пятьдесят в Днглии, 852 г. – двести пятьдесят два корабля (точность, внушающая доверие) во Фризии, Фландрии и Франции и т. д. Принимая среднюю численность команды боевого корабля в пределах сорока-семидесяти человек, мы можем сказать, что уже для первых этапов движения викингов армия в десять-двадцать тысяч воинов не была чем-то экстраординарным. Цифры корабельного состава, приводимые источниками, представляются нам более убедительными, нежели численность воинских отрядов. Саги довольно часто оперируют численностью именно кораблей, а не воинов (это, разумеется, не относится к сугубо сухопутным походам). При организации и созыве ледунга (ополчения) именно корабль был основной единицей. Хакон Добрый ввел закон, согласно которому все населенные земли от моря до той границы, куда поднимался по рекам лосось, были поделены на корабельные округа. «Было определено, сколько кораблей и какой величины должен выставить каждый фюльк (округ) в случае всенародного ополчения» («Сага о Хаконе Добром», XX). Вообще в этой саге практически нет упоминаний о численности личного состава – лишь количество судов. Две ладьи Хакона разбивают одиннадцать кораблей датчан (там же, VII); в морском сражении с сыновьями Эйрика девять его кораблей противостоят более чем двум десяткам кораблей противника (там же, XXTV). Судя по всему, эта информация вполне удовлетворяла потенциального слушателя саги и была для него достаточной. Кроме того, корабль выступает здесь совершенно определенно в качестве самодостаточной единицы. Отметим, что сам по себе корабль не нес никакого наступательного вооружения. Вся его ударная сила была представлена лишь оружием команды, что – при общеизвестном настороженном отношении викингов к метательному вооружению – сводило бой к рукопашной схватке на палубах сцепленных кораблей. То есть сам драккар был боевым кораблем только в силу и при условии наличия на нем «морской пехоты», единолично и в буквальном смысле «собственноручно» решавшей исход схватки. Между тем известно, что в это время скандинавские страны не представляли собой сколько-нибудь единых организмов; лишь через сотню лет после начала массовых походов викингов можно говорить о результативных попытках первичного объединения северных стран – при Горме Старом (940) в Дании, при Гаральде-Харальде (860–940) в Норвегии. К тому же ни Горм, ни Харальд Прекрасноволосый не блеснули, насколько можно судить, на поприще крупных заморских походов, растратив, вероятно, силы при покорении соотечественников. В любом случае, приходившие в европейские государства армии норманнов не были королевскими (армиями конунгов), а представляли собой временно соединенные – достаточно поверхностно и механически – дружины отдельных хевдингов. (Хевдинги, хавдинги, хёвдунги – вожди, представители родоплеменной знати – ярлов, соответствующих эрилам-эрулам древних континентальных германцев.) С точки зрения строгой типологии воинской единицей в сугубом смысле слова можно признать лишь отряд: а) непосредственно подчиненный своему командиру; б) неделимый, если к тому не понуждали исключительные обстоятельства; в) автономный при выполнении боевой задачи, т. е. в известном смысле аналог современного взвода. В эпоху викингов в Скандинавии с организационной точки зрения имели место три основных типа воинских формирований, а именно: 1) народное ополчение (ледунг); 2) дружины конунгов; з) свободные дружины викингов.

Народное ополчение (ледунг) было наиболее древним и естественным видом вооруженных сил. Истоки его происхождения коренились в глубокой древности и были столь же стары, как и сам организованный социум. Как неоднократно отмечалось, конунги (короли) Норвегии (равно и других скандинавских стран) не располагали – из-за неполного развития феодального землевладения – достаточным количеством профессиональных воинов, чтобы опираться только на дружину и ленников, не считались с низкой боеспособностью крестьянского ополчения и постоянно созывали его. С этим следует согласиться – за одним исключением. Представляется, что, как раз, напротив, в силу специфически заторможенных в Скандинавии процессов исторического развития эффективность этого ополчения на уровне отдельного бойца вряд ли принципиально отличалась от эффективности профессионала-дружинника – по крайней мере, в эпоху норманнов викингов. Многотысячные армии, осуществлявшие все наиболее массовые походы викингов, состояли в основном из покинувших родной дом бондов (свободных крестьян). Что же касается вооружения, то ни археологические находки, ни простая логика и здравый смысл не позволяют всерьез говорить о какой-либо экстраординарной оснащенности оружием дружинников-профессионалов. Поголовно закованные в железо толпы язычников – скорее преувеличенный ужасом плод сознания европейских хронистов да еще авторов современных бестселлеров в жанре «фэнтези», чем историческая реальность. Невероятно, чтобы нищий – по европейским меркам – полуостров мог снабжать своих обитателей не только большим, но хотя бы равным с франкскими или англосаксонскими армиями количеством вооружения. В пользу этого свидетельствует и постоянный импорт оружия на Север с Рейна; столь же постоянными были, наверняка, захваты трофеев во время материковых и островных кампаний. Те победы, которые достигались викингами при прочих равных условиях (численный паритет, отсутствие фактора внезапности или помощи «пятой колонны»), были следствием отчасти большего искусства при обращении с оружием в бою, главным же образом более высокого боевого духа и психологических установок. Стоит напомнить, что многие наиболее воинственные и агрессивные, оставившие яркий след в истории герои саг, наподобие Греттира, лишь эпизодически входили в состав дружин каких-либо конунгов, по большей же части вели жизнь бойцов-одиночек и предпочитали действовать на свой страх и риск. Вообще способности к рукопашному бою, судя по всему, были, как и в любом ином обществе, строго индивидуальной особенностью того или иного человека, а масса превратностей повседневной жизни поддерживала постоянную боеготовность бондов, частенько вынужденных обнажать оружие. Основной же функцией ополчения следует считать решение задач местной обороны (в Норвегии, в частности, обороны побережья, чему и служили реформы Хакона Доброго). Народное ополчение служило, в свою очередь, источником рекрутирования новых членов в дружины. Два типа дружин имеют много общего между собой и отчасти генетически связаны. Дружины, группировавшиеся вокруг конунгов, также имели давнюю историю. Общеизвестен пассаж древнеримского историка, писателя и государственного деятеля Публия Корнелия Тацита о юношах, стремящихся поступить на военную службу к выдающимся вождям: они «собираются возле отличающихся телесною силой и уже проявивших себя на деле, и никому не зазорно состоять их дружинниками» (Тацит «О происхождении германцев», 1993. С. 13). Примечательно, что уже тогда дружина не была однородна, в ней присутствовали ранговые различия. Несомненно, этот институт – ровесник самой власти, которая не могла возникать на одном личном обаянии и авторитете вождя, но была изначально гармоничным сочетанием славы собственных подвигов и страха окружающих перед открытым принуждением. Собственно, история сложения вокруг династий конунгов их военных отрядов и борьба руками членов этих отрядов за установление власти конунга на возможно большей территории – и есть история генезиса государства. Третий тип вооруженных формирований – дружины викингов. Быть может, более явственно, в рафинированном виде, эти дружины предстают перед нами не в заморских походах, а в самой Скандинавии, где они были в отдельные эпохи настоящим бедствием для коренных обитателей, становившихся объектом их внимания как источник добычи. Именно в Скандинавии, среди своих соотечественников, в столкновениях с единоплеменниками и соседями, дружина викингов и приобрела свой завершенный вид, в котором вышла на международную арену и стала достоянием истории. Причем начались эта внутренние походы, разумеется, очень давно, будучи ярким проявлением эпохи военной демократии. «Сага об Инглингах» наполнена сообщениями о бесконечных «экспроприациях» данов в Швеции и наоборот. Выделить эту дружину среди прочих отрядов для пристального анализа можно. Труднее адекватно ее охарактеризовать. Ее история берет начало задолго до первых походов викингов. Первоначально, в эпоху Публия Корнелия Тацита, и позднее, в эпоху Великого переселения народов, вообще отсутствовала граница между такими «вольными» дружинами и дружинами конунгов. В условиях, когда не существовало даже зачатков официальной государственности, в принципе не могло быть никаких «побочных» дружинных институтов. Все вожди, обраставшие дружиной, были примерно в равном положении (см. вышеприведенный пассаж Тацита). Позднее, в вендельскую эпоху (VI–VIII вв.), предпринимаются первые зафиксированные попытки создания объединений протогосударственного типа, изначально основанных на сакральной практике – держава Инглингов в Швеции, Скьольдунгов – в Дании. И первый «поход викингов» в 521 г., поход Хигелака-Хуглейка, был, по сути своей, «протогосударственным» мероприятием. Родственник верховного правителя данов самим фактом своего руководства придавал походу статус такового. Что же касается избыточных, маргинальных элементов, то они выталкивались из структуры вендельского социума на пустующие территории, т. е. происходила достаточно крупномасштабная внутренняя колонизация. Наконец, в эпоху викингов свободные дружины окончательно выделяются как особый тип – тип не только воинского формирования, но и особого уклада жизни целой группы людей, группы весьма многочисленной. Комплекс причин – нехватка земли для младших сыновей, недостаточная прибыльность хозяйства для самостоятельных и часто семейных землевладельцев, жажда подвигов и приключений для всех категорий – побуждал сниматься со своих мест значительное количество людей. Для большинства это было сезонным и временным занятием. Безусловно справедливым выглядит усмотрение в викинге прежде всего и главным образом искателя «нового социального качества» – качества феодала (обычно за пределами Скандинавии), королевского дружинника или купца. Дружины, отправлявшиеся за море, по-видимому, чаще всего имели смешанный состав, где наряду с «профессиональными викингами» присутствовало изрядное количество «викингов временных», которые после похода (или серии походов) возвращались к своему хозяйству. К тому же, – если, конечно, отряд не оставался за морем, – ремесло викинга оставалось профессией сезонной. Так же обстояло дело и с руководителями; среди конунгов (фактически – князей, значение «король», «монарх» слово «конунг» обрело позднее) – предводителей этих дружин – были такие, кто имел собственные владения, а были и безземельные отщепенцы, младшие сыновья и т. д. Из них (разумеется, не от одной хорошей жизни, но вынужденно) рекрутировалось сословие морских конунгов, тех, у кого «были большие дружины, а владений не было». Только тот мог с полным правом называться морским конунгом, кто «никогда не спал под закопченной крышей и никогда не пировал у очага» («Сага об Инглингах»). Существенной разницы между этими предводителями и конунгами, боровшимися за власть над всей страной, не было. Видимо, единственным критерием, по которому можно было оценить в глазах современников правомерность притязаний на верховенство, была степень родства претендента с древом прежних правителей – Инглингов или Скьольдунгов. Однако в наибольшей степени черты стихии викинга были присущи отрядам предельно маргинализированных элементов, часто просто не утруждавших себя поиском приключений на стороне, за морем, а промышлявших за счет относительно менее воинственных соседей. Один из хрестоматийных примеров описан в «Саге о Греттире»: «Людям казалось большим непорядком, что разбойники и берсерки принуждали достойных людей к поединкам, покушаясь на их жен и добро, и не платили виры за тех, кто погибал от их руки. Многих так опозорили: кто поплатился добром, а кто и жизнью… Называют двух братьев, которые были всех хуже. Одного звали Торир Брюхо, а другого Эгмунд Злой. Они были родом с Халогаланда, сильнее и выше ростом, чем прочие люди. Они были берсерками и, впадая в ярость, никого не щадили. Они уводили мужних жен и отцовских дочерей и, продержав неделю или две у себя, отсылали назад. Где толыю они не появлялись, всюду грабили и учиняли всякие другие бесчинства». Как бы продолжает этот эпизод весьма популярная сцена стычки Греттира со Снэколлем-берсерком, которому он выломал челюсть. Сага отмечает: «Тогда часто бывало в Норвегии, что лесные бродяги выходили из лесов». Видимо, действительно борьба с подобными отрядами была чрезвычайно актуальной. Сага особо оговаривает, что члены этих шаек, как и их руководители, были обыкновенными бондами, т. е. не имели какого-то особого социального преимущества, не были конунгами или ярлами (аристократами). Да и в тех «классических» дружинах, которыми предводительствовали конунги, влияние последних было достаточно ограниченным, заметное место в дружинах занимали заслуженные самостоятельные воины. Таким образом, дружина викингов представляет собой первооснову и первичную организационную структуру социально подвижной части общества Скандинавии догосударственной и протогосударственной эпохи, единый и самодовлеющий организм с достаточно устойчивой и слабо стратифицированной (что повышало устойчивость) внутренней структурой и обновляющимся составом. Причем дружина «морского конунга» и шайка берсерков могут выступать как явления сопоставимые – имеющие общие источники происхождения, хотя и преследующие различные цели. Представляется продуктивной оценка дружины викингов с точки зрения критериев социальной психологии. Она выступает как классический образец так называемой малой группы. Количественный состав мог очень существенно варьироваться. Здесь и классические двенадцать берсерков, восходящие к мифологическим вождям Асгарда (обители богов-асов), и упоминаемые в сагах команды в двадцать, тридцать, шестьдесят или сто человек. «Сага о Хальвдане Черном» упоминает отряд из тридцати человек под предводительством берсерка Хаки; другой вождь, Харек, возглавлял команду в сто человек. Бурное время Гаральда (Харальда) Прекрасноволосого оставило немало свидетельств о численном составе дружин. Хаки сын Гандальва ходил на Вестфольд с тремя сотнями воинов. Хаук Длинные Чулки возглавлял команду из тридцати бойцов. Популярный метод расправы с врагами – сожжение в доме вместе с дружиной – также оставил по себе свидетельства о количестве этих неудачников: в «Саге о Харальде Прекрасноволосом» упомянуты количественные характеристики по крайней мере двух таких незадачливых отрядов. Ренгвальда ярла сожгли в компании шестьдесяти дружинников, другой конунг в пламени увел с собой в Валгаллу чуть меньше – девяносто – воинов. Примерно столетием позже, при Олафе Трюгвассоне (Олаве сыне Трюгви), находим упоминание о Хаконе, который предводительствовал отрядом из тридцати человек, причем все верхом (трудно сказать, веление ли это времени, – все-таки рубеж XI в., – специфика воинов из какой-то конкретной местности, либо просто особенность конкретной ситуации) («Сага об Олафе сыне Трюгви», III). Этот микросоциум был пронизан многочисленными связями межличностного порядка (фелаги) и подчиненности конунгу; возникали линии, скрепляющие его не только по вертикали, но и по горизонтали. Создавалась структура маргинальной группы по типу группы криминальной. Сходство усиливалось противостоянием всех вместе основному населению, – естественно, враждебно настроенному, в отличие от пользовавшихся благами заморских походов членов родов и семей «классических» викингов. Разумеется, прохладные оценки викингов со стороны мирного населения, регулярно отмечаемые в сагах, относились именно к первой категории. Маргинализировалось и самосознание. В пользу этого свидетельствует и весьма убедительная, на наш взгляд, этимология слова «викинг», выводимая из глагола «викья (vikja)» – «поворачивать, отклоняться». Само «рекрутирование» осуществлялось в силу притягательности образа викинга как такового (дружина, с точки зрения критериев социальной психологии, – тип референтной группы – группы, в которой престижно состоять). Бытование в вендельскую эпоху и позднее обильного тотемистического материала (вепри-кабаны и хищные птицы на оружии и т. д.), маркирует наличие определенных воинских союзов. Распространение в дружинной среде культов Одина и особенно Тора; восторженный пафос и само содержание скальдической поэзии, воспевающей культ битвы как таковой; специфичность воздаяния в мире ином в форме весьма своеобразного роскошно-казарменного блаженства в Валгалле, недоступного не-воинам, – все это демонстрирует сложение определенного, во многом тупикового, ответвления норм родовой морали в форме дружинной идеологии. Скандинавия эпохи викингов представляла собой уникальный регион, характеризующийся крайним и наиболее полным воплощением заложенных в германском языческом варварском обществе потенциальных возможностей. Это то, чем могла стать и не стала германская Европа, «сбитая с пути истинного» слишком близким знакомством с Римом и христианизацией. Оттого Скандинавия для нас – своего рода увеличительное стекло, при аккуратном обращении позволяющее исследовать, в частности, дружинный быт и дружинную идеологию предшествующей поры с высокой степенью достоверности, «выпячивающее» тенденции, слабо различимые по ранним источникам. Следует отметить, что в стадиально близких обществах Европы, переживавших тот же этап развития – в рамках так называемой Балтийской цивилизации, среди финских и балгских племен, на Руси, возможно и в Польше – формировались сходные формы дружин. Причем скандинавские дружины были именно образцом для подражания – как наиболее эффективные в своем роде примеры. По их образу и подобию сбивались команды из жадной до воинских новшеств молодежи и опытных воинов в сопредельных со Скандинавией странах, их оружием, – частью приобретенным, частью скопированным, – они вооружались. Идеологическим катализатором данного процесса были особенности воинской психологии, архетип которой не претерпевал принципиальных изменений с течением тысячелетий. Основная ее черта – переплетение на первый взгляд взаимоисключающих тенденций: с одной стороны – обостренной тяги ко всем новшествам оружейного, тактического и стратегического плана; с другой же – чрезвычайного консерватизма многих ценностных и поведенческих характеристик, длительное и устойчивое бытование суеверий (пограничные состояния психики в современных воинских коллективах, острое переживание суеверий, преимущественно в группе риска (пилоты, десантники, танкисты, подводники и т. д.). Известно, что свободные самоорганизующиеся дружины викингов частью поглощаются, частью истребляются усиливающимися гирдами-гридами скандинавских конунгов, претендующих на единодержавный трон. Судя по всему, эти отряды, базировавшиеся либо на островах, либо на устраивавших их точках страны, не угрожали напрямую власти алчущих единодержавия конунгов, но отбирали у них часть потенциальной добычи, взимая ее методом откровенно «догосударственным» и в свою пользу. Да, к тому же они явно дестабилизировали обстановку, ибо при всей своей постоянной боеготовности бонды все же высоко ценили мир и покой, а, соответственно, и владетель, оный мир устанавливающий, имел шансы на успех у населения. Таким образом, основой и главной движущей силой грабительских, завоевательных и отчасти торговых походов скандинавов стала дружина викингов – чрезвычайно эффективная (а в рамках раннего Средневековья – максимально эффективная) форма воинского добровольческого профессионального объединения, бытующая в двух основных вариантах: 1) частично оторванный от традиционной родовой структуры отряд под руководством конунга-короля (морского конунга, морского короля) и 2) полностью маргинализированный воинский коллектив по типу бандформирования. В Северной Европе раннего Средневековья этот стадиальный институт позднего родового и раннего государственного общества достиг своего апогея, приобретая законченные и во многом рафинированные формы.