Принц на черной кляче
Где ее и приметил Никодим еще в первый свой приезд к морю. И тогда, и через год он не подходил к девушке, присматривался – как себя ведет, скромная или гулящая.
Скромная. Хотя симпатичная молодая повариха вызывала постоянный интерес у отдыхающих шахтеров, и предложения пойти прогуляться вечерком к морю получала ежедневно, причем раза по три-четыре.
Но никуда не ходила, не хотела разменивать себя по мелочам. Потому что практически все предложения подразумевали курортный роман, не более. Жениться на поварихе никто не собирался, зачем? Небось для виду кобенится, отказывается гулять, а сама втихаря с кем-то из начальства или курортников побогаче тискается.
Потому как не может девушка остаться девушкой, когда работает в переполненном мужиками пансионате!
Но Никодим увидел то, что не желали видеть другие, – скромность, доброту, накопившуюся нежность, жажду материнства.
И в третий свой приезд пошел в атаку.
Наученный горьким опытом, Никодим больше не пытался действовать грубо, он просто каждый день приносил поварихе или шоколадку, или скромный букетик цветов, или пакет с черешней. Молча совал в руки и уходил.
А за неделю до окончания срока своей путевки пригласил девушку в кафе, где и сделал предложение.
Паша давно уже приметила этого неказистого мужичка, который никоим образом не подходил под тот придуманный идеал, что грезился девушке ночами. Идеал мало чем отличался от Василия Ланового в образе капитана Грея из фильма «Алые паруса», а этот мужчина больше походил на уродливого носатого обезьяна, которого Паша видела в каком-то научно-популярном фильме – такой же волосатый и нос дулей висит.
Но… Годы идут, ей уже двадцать три, а замуж никто до сих пор не звал. Всем только одного надо…
А этот – позвал. И ухаживал так трогательно – Паше еще никто не носил шоколадок и цветов. К тому же говорит, что у него есть отдельная квартира, зарабатывает хорошо, шубу пообещал купить. И не пьет вроде, во всяком случае, в пансионате среди бухариков замечен не был.
В конце концов, с лица воды не пить, стерпится – слюбится, да мало ли еще поговорок придумали русские женщины…
И Прасковья согласилась.
Глава 6
И первые года три почти не жалела об этом. Ну да, милее и желаннее муж не стал, в постель Паша шла, как на каторгу, но ни разу ни словом, ни жестом не показала супругу, КАК он ей противен. И не отказывала, не ссылалась на усталость или еще на что, когда Никодим изъявлял желание завалить женку в койку.
Может быть, будь Никодим поласковее, понежнее, прислушивайся он к откликам женского тела, старайся доставить удовольствие не только себе, но и жене, он и смог бы разбудить в Паше женщину, а она – полюбить своего страшненького супруга.
Но – не случилось. А позже, когда Никодим всласть натешился откровенной завистью своих друзей и знакомых – «Да-а-а, Никишка, умыл ты нас всех, умыл! Это ж надо, какую женку себе отыскал: и справная, и хозяйка хорошая, и готовит так, что язык проглотишь, и добрая, и спокойная, и не гулящая!» – а особенно после рождения первой дочери, белоголовой симпатичной (в маму, к счастью, пошла) Надюшки, семейная жизнь Прасковьи медленно, но верно начала превращаться в ад.
В обычный такой, среднестатистический ад русской женщины, у которой постылый пьющий муж, на людях – вроде приличный человек, а в семье – бытовой садист.
Уверенный в том, что все равно жена никуда не денется, потому как деваться ей некуда, гы-ы-ы…
А Прасковье действительно некуда было идти. Появись в ее жизни другой мужчина, добрый, тихий, непьющий, который принял бы ее с ребенком – Паша ушла бы, не задумываясь. И внешность, и возраст другого для нее не имели бы значения, главное – человеком чтобы был, а не тварью жестокой.
Но такие все были при семьях, да и выбора в их шахтерском поселке особого не имелось.
Вернуться домой, в Геленджик? Но куда? Во время работы в пансионате Паша и жила при нем, в специальном доме для работников.
В деревню, к матери? Там и так живет младший брат с семьей, в одной небольшой хатке – шесть человек. Нет, ей, Паше, там всегда рады, мама внучечку просит на лето присылать, чтобы ребятенок в море покупался, черешни с жерделой вдоволь наелся, но не стоит и речи заводить о том, чтобы уйти от мужа.
Потому как позор. Вышла замуж – терпи. Пьет, бьет, глумится? Ну так что ж, доля такая бабская. К тому же и не так уж часто пьет, только по праздникам да в день получки. Зато почти все оставшиеся после пьянки деньги в дом несет, квартира своя, ничего, все образуется. Ты ему сына роди, он и угомонится.
Никодим тоже постоянно бубнил о сыне, а когда узнал о второй беременности жены, даже пить перестал. Почти. Зато бить – совсем не бил. И жену снова стал ласково Пашенькой звать.
Но – опять девка! Да к тому же носатая да лопоухая, вся в отца! Такую и замуж спихнуть будет трудно, придется на приданое тратиться!
В общем, Никодим «с горя» снова запил. И пил пять дней, так что Прасковью с малышкой из роддома забирали кумовья.
Девочку назвали Любашей, и со временем Никодим даже привязался к младшей дочке больше, чем к старшей. Наверное, потому, что Любаша на отца походила не только внешне, но и характером пошла – такая же хитрая, наглая, двуличная.
– Эта не пропадет, молодец, девка! – радовался папенька, наблюдая за пока детскими пакостями дочурки, особенно любившей подставить старшую сестру, симпатяшку Надюшку, добрую и милую, как мама.
И снова – редкие, но меткие пьянки, глумливые выходки, постоянное унижение, побои…
Теперь-то вообще деваться некуда – с двумя детьми!
И Пашенька превратилась в Парашу. По-другому муж теперь ее и не звал, даже на людях.
Но самым тошнотным стал интим с этим волосатым вонючим уродом. Чаще всего – по пьяни, в трезвом виде у Никодима начались проблемы в этом деле. Зато когда бахнет пол-литру – всегда готов!
К изнасилованию – по-другому этот кошмар назвать было нельзя…
Больше всего Прасковья боялась теперь забеременеть – разве родишь здоровое дитя от вечно пьяного мужика?
Но чего боишься больше всего, то и случается.
Родив двух детей, Паша почти сразу поняла, что третий уже поселился в ее животе. И побежала к врачу за направлением на аборт.
Но в те годы молодой, здоровой, к тому же замужней женщине аборт был категорически запрещен. Во время войны страна потеряла столько народу, надо восстанавливать численность населения! Что это вы удумали, гражданочка! Что, муж пьет? И что? Сейчас многие пьют, и ничего – рожают крепких здоровых малышей. Так что вот вам учетная карта беременной, идите на анализы.
Узнав о том, что жена снова ждет ребенка, Никодим поначалу разозлился – еще одного нахлебника в дом! – а потом вспомнил, что сына-то у него нет. Так что ладно, Парашка, рожай, а там поглядим. Родишь сына – куплю сапоги новые, снова девка получится – прибью.
Родился сын. Узнав об этом, Никодим действительно помчался в главный универмаг Донецка за теплыми сапожками для жены, последние три года ходившей зимой в разбитых войлочных опорках.
Хорошие сапоги купил, чешские, на пушистом меху, каблучок наборный, подошва толстая такая, устойчивая.
Тяжелая. А каблук – твердый и края у него острые, кожа под ним лопается до крови…
Это Паша узнала в первый же день после выписки из роддома, когда принесла домой скрюченного Петеньку.
Никодим, синий от пьянки и от злобы, избил ее тогда до потери сознания. Бил всем, что под руку попадалось, в том числе и новыми сапогами. И убил бы, не прибеги на крики и плач детей соседи.
Озверевшего от вида крови отца семейства еле оттащили от лежавшей на полу женщины, его от греха подальше забрали на пятнадцать суток в милицию, а Пашу врач «Скорой» хотел отвезти в больницу – у нее оказались сломаны два ребра и нос.
Но Прасковья отказалась – какая больница, когда у нее трое детей на руках, причем один родился совсем недавно!
Надо жить дальше.
Вот только жизнь окончательно докатилась до отметки «ад». Вышедший через пятнадцать суток Никодим стал для жены и детей постоянным кошмаром. Правда, где-то месяца через три он хотя бы перестал пытаться «прибить уродца, все равно он не человек», просто исключив сына из своей жизни. И почти все время, пока был трезвым, Никодим проводил теперь с Любой, так же как и отец, ненавидевшей «плативнава улода».
Если бы не мать и Надюшка, Петр не выжил бы, сестра, науськанная отцом, либо придушила бы его подушкой, либо утопила в ведре. И ничего ей за это не было бы – крохе всего четыре годика, что с нее возьмешь!
Но семилетняя Надя стала отличной нянечкой, она с такой нежностью и заботой возилась с братишкой, что мама могла быть спокойна за сына: Надюшка Петеньку в обиду не даст!
Так и жили.
А когда мальчик подрос, оказалось, что он очень способный, гораздо способнее своих сестер. Читать Петя с помощью уже ходившей в школу Надюшки научился в три года, в четыре – писать, хотя и с трудом – скрюченные руки не могли красиво вырисовывать палочки и крючочки. Буквы получались кривые и косые, но складывались в слова правильно, без ошибок.
В общем, к семи годам, когда дети идут в первый класс, Петя Шустов уже бегло читал, писал, умел складывать и вычитать – по развитию мальчик мог бы пойти сразу в третий (в котором на второй год осталась его сестра Люба).
Но его не взяли даже в первый класс школы. Потому что инвалидам там не место. А о домашнем обучении в их поселке и слыхом не слыхивали.
Органы соцопеки дали Пете Шустову направление в школу-интернат для детей-инвалидов, но там программа обучения была рассчитана на умственно отсталых, и Пете с его светлой головой там делать было нечего.
Хотя Никодим, к этому моменту спившийся окончательно, был готов отправить убогого куда угодно, лишь бы с глаз долой.
Мерзкий крабеныш: его лупишь-лупишь, а он даже на заплачет, только зыркает глазищами исподлобья да юшку кровавую из носа молча утирает. А еще моду взял – за мать и сестру заступаться! Ну и получал за троих!
К счастью – если это можно назвать счастьем – сил на побои у вечно пьяного Никодима почти не осталось. Да и выеживаться особо было опасно – все деньги в дом теперь приносила Прасковья, самого Шустова из шахты давно выгнали. Бухарик в забое – слишком опасное существо. Для окружающих опасное.
И теперь Никодим в промежутке между запоями устраивался то грузчиком, то сторожем, то кочегаром. Но работал недолго, до следующего ухода в хмельной астрал.
И его снова выгоняли.
Зато Прасковья зарабатывала теперь хорошо, она стала шеф-поваром в одном из кафе Донецка, и хоть на работу ездить было далековато – из их окраинного поселка в центр автобусы ходили редко, зато зарплата высокая, да и с продуктами полегче.
В общем, решала теперь в семье она. Да, муженек продолжал распускать руки, но все реже – силы не те, и Паша уже привыкла не обращать на него внимания, воспринимая наличие в доме этой смердящей волосатой особи как досадную обязанность.
Ей детей надо поднимать, а особенно Петеньку. Такой мальчик умненький, способный, развитый, а помощник какой! Его бы в нормальную школу – точно отличником стал бы!
Но в нормальную мальчика не взяли. А в интернат Паша отдавать ребенка не хотела – сгноят там сынишку!
Вот только ее, как оказалось, никто и спрашивать не собирался – мальчику семь лет, а значит, он должен быть куда-то пристроен. Дома болтаться ему не позволят!
И Паша решила обратиться за помощью к своей родне. Может, возьмут мальчонку месяца на два-три, пока тут все не успокоится? Он хлопот особых не доставит: сам ходит, сам ест, еще и по хозяйству поможет.
Брат и мать согласились – а чего, пусть малыш поживет. Может, и окрепнет на свежем воздухе.
Так Петя оказался в деревне под Геленджиком.
Это и стало началом его новой жизни.
Глава 7
Петя еще ни разу не выбирался никуда дальше своего поселка – к бабушке на море его до сих пор одного не отправляли. Чаще всего в деревне гостила Люба, хотя бабушка хотела видеть всех внуков. Но Надюшка отказывалась ехать без младшего братика, а Люба и слышать не хотела о том, чтобы «урод» все лето торчал рядом. Ей стыдно будет перед подружками!
И девчонка закатывала такие истерики, что Петю оставляли дома. А вместе с ним оставалась и Надя.
Хотя и бабушка, и дядя с тетей, и двоюродные братья, если честно, с гораздо большим удовольствием приняли бы у себя добрую и милую Надюшку, так похожую на маму в детстве, а не плохонькую внешне и внутренне Любу, вредную, капризную, ленивую. К тому же жестокую, как отец. Еще во время первого гостевания девочки таинственным образом начали пропадать цыплята. Бабушка Фрося грешила на соседского кота, пока Ванька, один из двоюродных братьев, не увидел, как маленькая Любашенька сворачивает пискле шейку. И личико ее, и без того не блещущее красотой, было при этом такое страшное, что мальчик в слезах кинулся к бабушке.
Любу наказали, цыплята пропадать перестали. Но у соседей то котенок исчезнет, то утят не досчитаются. Любашу больше на месте преступления не заставали, так что родня могла только догадываться, чьих рук это дело.
А Ванька, кстати, в то лето больше месяца пропрыгал с гипсом на ноге – с лестницы упал, когда в построенную вместе с братьями халабуду на старой яблоне лез. Это был их мальчишечий штаб, куда Любаше вход был категорически воспрещен. Правда, когда в свое время у них гостила Надя, ее кузены с удовольствием брали в свои игры.
В общем, где-то дня через три после того, как Любу взгрели за цыплят, Ваня полез в свой штаб, а одна из перекладин под ним возьми и проломись. Мальчик упал и сломал ногу.
Место пролома было подозрительно ровным, словно кто-то подпилил перекладину, но бабушка и мамка с папкой детям не поверили – да ну, глупости какие, Люба слишком мала для подобной пакости, ей всего шесть лет!
Мала – не мала, но играть с ней братья отказались.
И очень просили, чтобы на будущий год приехали все, и больной Петечка тоже. Но снова явилась одна Любка, отвоевавшая ревом и скандалами свое единоличное право гостить у моря.
Так продолжалось четыре года, пока Паша не решилась отправить сына в деревню подальше от органов соцопеки.
Люба снова попыталась пойти проверенным путем – закатить истерику, но на этот раз ничего не вышло. В ответ на злобное:
– Я не поеду с этим крабом! Мне стыдно! Или я, или он!
Мать, с трудом сдерживая возмущение, почти спокойно ответила:
– Хорошо. Выбрала. Поедет Петя. Теперь его очередь, ты достаточно отдыхала у моря.
– А… – Люба, привыкшая, что ее ультиматум обычно срабатывал безотказно, от неожиданности смогла только булькнуть.
– Не лопни от злости, сестричка, – усмехнулся читавший книгу Петя. – Ты сейчас на сдохшую неделю назад крысу похожа – так же раздуло.
Не по годам взрослый, мальчик давно уже разобрался в семейных отношениях. И платил отцу и средней сестре той же монетой – гнутой и потемневшей от ненависти.
Люба мгновенно полыхнула красным, задохнувшись от злости:
– Ах ты… ах ты, сволочь криворукая! Ты как меня назвал?!
– Повторить? Тебе что-то непонятно? Крысой – потому что похожа на крысу своим длинным носом, а сдохшей – потому что раздуло тебя от злости и тупости.
– Ненавижу! Чтоб ты сдох! Правильно папка хотел тебя удавить! – перешла на ультразвук девочка, топая от злости ногами.
– Люба! – ужаснулась мать. – Что ты такое говоришь? Как тебе не стыдно, это же твой брат! Побойся Бога!
– А чего его бояться, – прошипела девочка, сейчас действительно жутко похожая на крысу, – его нет! Нет твоего Бога, поняла! И вообще, я вот поеду к тебе на работу и расскажу там, что ты в Бога веришь! И тебя уволят!
– Ага, и нашей крысе жрать будет нечего, – процедил мальчик, медленно, с трудом поднимаясь из-за стола. – Потому как твой разлюбезный папочка ни фига не зарабатывает, а пьет и жрет за счет мамы. Сдохнете с голоду оба. А если ты еще раз гавкнешь что-то в адрес мамы, я тебе косы повыдергиваю!
– Ой-ой, испугалась! – начала кривляться Люба, но, встретившись с взглядом глубоко сидящих глаз брата, действительно испугалась – ей на мгновение показалось, что это отец смотрит на нее с такой брезгливой ненавистью.
Потому что Петя был удивительно похож на своего отца – такой же носатый, с узкими губами и скошенными книзу глазами. Правда, ростом повыше должен был быть, если бы не болезнь, и волосы у него были материнские – густые и светлые.
Но если присмотреться, сходство с отцом становилось не таким очевидным: нос у Пети не висел дулей, а имел четкий орлиный изгиб. Глаза были побольше, а уши имели вполне нормальный размер и не торчали лопухами. И подбородок волевой намечался.
Однако в целом сразу было ясно, чей он сын.
Чему сам Петя был совсем не рад. Больше всего на свете мальчик хотел, чтобы эти двое – отец и средняя сестра – навсегда ушли из их жизни. Как было бы славно жить вместе с мамой и Надей! И никогда-никогда не видеть рожу вечно пьяного папашки и крысиную мордочку Любки.
Но, каждый раз, когда Петя смотрелся в зеркало, он видел там отражение отца.
Мальчик ненавидел себя – свое лицо, свое немощное тело, свои скрюченные постоянным тонусом руки и ноги. Лицо – ладно, его никуда не денешь, а вот уродство свое, болезнь и немощь…
Если бы он был здоров! Над ним перестали бы насмехаться соседские дети, мальчишки начали бы принимать в свои игры, он смог бы пойти в школу, стать там отличником, потом поступить в институт, выучиться на инженера, переехать в Москву и забрать с собой маму и Надю. А вонючего папашу и мерзкую сестричку оставить гнить здесь, в этом убогом поселке!
Но самое главное – он бы смог защищать маму и Надю, когда эта пьянь начинала скандалить и драться. Пока же единственное, что мог мальчик, – закрыть своих женщин скрюченным тельцем, подставив его под кулаки отца.
В общем, в жизни семилетнего Пети было совсем мало светлого и радостного. И поэтому грядущая поездка к морю стала для мальчика настоящим событием.
Море! Он никогда не видел его своими глазами, только на картинке. Из-за Любки к бабушке его не отправляли, да он и не особо рвался – если не знаешь чего-то, то и не скучаешь.
Бабушку Фросю Петя видел всего один раз в жизни – когда та приезжала навестить внучат. Мальчику тогда было два года, и лица бабули он не запомнил. А вот мягкие теплые руки, ласковый воркующий голос, рассказывающий ему на ночь сказку о репке, сладкий запах пирожков с жерделой (дикими абрикосами) запомнил.
И очень скучал, постоянно спрашивая маму: когда же снова баба Фрося приедет?
Но мама лишь тяжело вздыхала и отводила глаза – вряд ли баба Фрося вообще приедет, пока папа живет с ними. Не смогла пожилая женщина сдержаться, когда Никодим устроил очередной пьяный скандал с побоями, вмешалась, попыталась защитить дочку и внучат.
И получила свою порцию люлей.
А потом зять взашей выгнал ее из дома, проорав вслед, чтобы духу той больше здесь не было!
И не было. Бабушка Фрося зареклась гостить у дочери, а вот к себе в гости… звала. И ждала внучат, и любила, и жалела.
И очень обрадовалась, когда узнала, что к ней наконец приедут Надюша и Петечка. А Люба не приедет (эта новость вызвала радостное ликование кузенов и облегченный вздох старшего поколения).
Хотя хитрая девчонка, сообразив во время скандала, что наговорила лишнего, попыталась исправить ситуацию, подбежав к матери и умильно заглянув в глаза:
– Мамочка, прости, я не хотела! Я больше не буду! Я на самом деле очень-очень люблю Петечку, просто я разозлилась, вот и наговорила лишнего. Я поеду вместе с ним и Надечкой, буду помогать им!
– Тогда я не поеду, – угрюмо процедил Петя, исподлобья глядя на сестру. – Мам, не верь ей. Она все врет.
– И ничего не вру! – недобро зыркнула на него девочка, но тут же нацепила на лицо фальшивую улыбку: – Я тебя действительно люблю, ты же мой братик!
– Мам, я серьезно, – упрямо поджал губы мальчик. – Если Любка поедет к бабушке, я не поеду.
– Ну зачем ты так, Петюшка, – расстроенно покачала головой мать, – не надо отвечать на зло злом, обиду таить, надо…
– Да кто тебя спрашивать-то будет! – вмешалась Люба, решив, что мать на ее стороне. – Ты ж почти как чемодан – куда поставят, там и стоять будешь. И никуда на своих кривых ножках не убежишь, понял!
– Люба, ты никуда не едешь. – Голос матери вдруг стал таким холодным, словно кто-то заморозил ее горло.
– Но как же? – взвизгнула девочка. – Ты же сама сказала…
– Разговор окончен.
– И что мне, все лето торчать в поселке?!
– Я тебя в пионерский лагерь отправлю, на три смены.
– Не хочу!
– Да кто тебя спрашивать-то будет! – насмешливо повторил Петя слова сестры.
– Чтоб ты сдох!
Глава 8
В деревню их с сестрой отвезла мать, она взяла на работе три дня отгула.
Люба, накануне отправленная в пионерский лагерь, от всей души пожелала братику утонуть или шею сломать и отбыла, переполненная злобой и ненавистью.
Отец, пребывая в очередной алкогольной коме, отъезда жены и детей не заметил. Что, собственно, только обрадовало Прасковью – Никодим вряд ли согласился бы с решением жены отправить Любочку в не самый лучший пионерлагерь (куда дали бесплатные путевки, туда и поехала – «Орленков» и «Артеков» на всех не хватит), а Надьку с Петькой – к морю.
Как это так – его любимая дочура будет пыль глотать в степи, а эти двое – наслаждаться свежим чистым морским воздухом?!
Что? На территории пионерского лагеря высажено много деревьев, так что никакой пыли там нет и воздух вполне чистый и свежий? А невкусная еда? А обязательная дисциплина? А все эти мероприятия дурацкие, которые его Любочка и в школе терпеть не могла?
Почему она должна мучиться почти все лето, в то время как эти двое будут жрать бабушкины вкусняшки и бегать там, где захочется, а не где велят?
Все это Никодим высказал жене после того, как на неделю вышел из комы. И подкрепил свое возмущение увесистыми аргументами в виде тумаков. И даже собирался поехать в лагерь и забрать оттуда Любочку, чтобы лично отвезти к морю.
Но, как любила говорить бабушка Фрося: «Кабы на бабу не др… (гм… диарея, в общем), она бы за море ушла».
Так и Никодим. Только у него другая причина несовпадения жизненных целей и возможностей получилась. Та, что вот уже несколько лет как получалась.
Запой.
Ушел Никодим в очередное крутое пике и почти не выходил из него. Печень, судя по всему, у мужика была стальная.
А Петя впервые в жизни почувствовал, что такое нормальная жизнь. Без злобы, без страха, без боли. Когда тебя любят, и никто не смотрит на тебя с отвращением, никто не дразнит, а наоборот – защищают.
Все три кузена, Ванька, Сенька и Сашка, грудью вставали на защиту братишки, когда в первые после приезда дни кто-то из деревенской детворы пытался дразнить скособоченного мальчика. Они сразу приняли Надю и Петю в свою компанию, и брали теперь их во все свои походы и вылазки.
Поначалу Петя боялся, что братья перестанут с ним водиться, как только увидят, как медленно он передвигается. И бегать совсем не умеет. И в войнушку он не игрок…
Но кузены словно не замечали неуклюжих движений мальчика, все трое теперь не носились с гиканьем по деревне, поднимая тучи пыли, а ходили медленно, со скоростью ковыляющего Петьки.
А где-то через неделю дядя Яша, мамин брат, после завтрака – вкуснющие пышные лепешки с медом! – подошел к Пете и, пряча ласковую улыбку под густыми усами пшеничного цвета, прогудел:
– Ну что, племяш, иди, принимай транспорт.
– К-какой транспорт? – От волнения Петя даже начал заикаться.
Он, не привыкший к отцовской ласке, каждое доброе слово дяди Яши воспринимал как подарок. А тут не просто слово – дядька что-то хочет подарить!
– Гужевой! – рассмеялся дядя Петя и кивнул на сыновей: – А лошадками вот эта троица будет.
– Как это?
– Ты не спрашивай, ты сам посмотри.
Торопясь, Петя так неуклюже слез с покрытой домотканой подстилкой лавки, что не удержался на сведенных вечной судорогой ногах и упал, больно ударившись об угол лавки.
– Осторожнее, внучек! – всполошилась баба Фрося, поднимая мальчика и прижимая его тощее тельце к мягкой теплой груди. – Ну-ка, покажи лобик! Ох ты, шишака какая будет! Но ничего, я сейчас полечу, и все пройдет!
И бабушка нежно поцеловала пульсирующий болью лоб. Раз, другой, третий…
Петя, не привыкший к такой ласке – мама очень любила его, но вот на ласку была бедна, вечные заботы и тяготы вытравили из души привычные проявления материнской любви, – вдруг почувствовал, как свитый в груди комок злости, обиды, горькой ненависти вдруг ослаб, выпуская на волю слезы.
Мальчик вздрогнул, изо всех силенок прижался к бабуле, уткнувшись носом в пахнущую молоком и солнцем морщинистую шею, и горько заплакал.
– Что ты, что ты! – Баба Фрося гладила сотрясающуюся от рыданий худенькую спинку внука и, присев на лавку, начала укачивать его, ласково приговаривая: – Так больно, да? Мое ты золотце! У собачки боли, у кошки боли, а у Пети заживи! Ну-ну, не плачь, лапушка! Все пройдет, вот увидишь!