«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

«Тот, кто думает, что живое существо может убить, и тот, кто думает, что оно может быть убито, заблуждается, так как истинное «я» не может убить или быть убитым».

Вдруг одно из существ, то, что поменьше, скачками двинулось в его сторону, и картинка угрожающе забилась, испуская отрывистые яркие цветовые пятна. Он почувствовал опасность: «Конечно, каждый вынужден действовать в соответствии с главными качествами, данными ему от природы, а всего-то их три – добродетель, страсть и невежество – и они суть различные виды влияния, которое осуществляет иллюзорная материальная энергия на живые существа, – подумал он. – Потому никто не может удержаться от деятельности, даже на мгновение, а жаль. А если кто и удерживает себя от действия, но при этом его ум привязан к объектам чувств, то он просто притворщик, и несомненно сам себя обманывает. Значит, надо реагировать, причем решительно и быстро, а, встав на тропу войны, быть твердым в своих намерениях, и преследовать только одну цель. Ибо сказано: «Сражайся во имя долга, не думая о радости и горе, о потерях и приобретениях, победе и поражении».

И Пуся ринулся в бой, превратившись сперва в когтистого орла, а затем в ягуара, прыгающего и нападающего с открытой пастью.

Отчаянный вопль Жулика, слившийся с истошным кошачьим мяуканьем, заставил меня выскочить из дома. Картинка, что представилась моему взору была поистине впечатляющей.

Светило ласковое солнце. Над газоном порхали пестрокрылые бабочки, вертелись юркие пчелы, неторопливо вились солидные, отливающие золотом и бронзой шмели. Молодая, нетронутая еще иссушающим летним жаром трава радовала глаз своим многоцветием. Листва на деревьях дразнила сочной зеленью, облака манили нежной, бирюзовых тонов прозрачностью, а шершавые стволы сосен – янтарным блеском загустевающей смолы.

На ярко-желтых ступеньках террасы своей дачи, выкрашенной почему-то в васильковый цвет, с увесистой золотисто-коричневой бутылкой в протянутой руке застыл Валерий Силаевич, поодаль, втянув голову в плечи и задрав до невозможности свой утиный нос, стоял, оскалившись, как в столбняке, Иван Федорович, а по усыпанной свежим песком садовой дорожке с воем несся обезумевший Жулик. На грязно-серой спине его, крепко вцепившись зубами в мохнатый загривок, восседал Пуся и лихо, вразмашку работая передними лапами, драл ему морду, явно стараясь при том, попасть в глаза.

Через секунду Жулик, высадив головой штакетину в заборе, вылетел за пределы участка и скрылся из виду.

– Вот те, мать честная, какие дела творятся! И как вы прикажете это понимать? – сказал, пришедший в себя первым, Иван Федорович, обращаясь с этим вопросом исключительно ко мне. – И что это такое на белом свете происходит? Рабочему человеку места нигде нету – ни для труда, ни для отдыха.

Тут он развернулся в сторону Валерия Николаевича и вновь остолбенел, с изумлением уставившись на крыльцо, где в прежней позе безмятежного покоя, небрежно разбросав толстые лапы, как ни в чем не бывало, возлежал невесть откуда и когда явившийся назад Пуся.

Радостно, что произошли измененияВ комсомоле и в Продмаге № 42.Но медлительный, проникнутый мессианскими токамиКрик лангусты (вне игры)Дал (наконец-то!) успокоение травм и комплексов.[16]

Не знаю, сколько прошло времени, но когда Валерий Силаевич вдруг заговорил и я, придя в себя, вновь оглянулся по сторонам, матовое окошечко на фронтоне его дачи было уже окрашено ультрамариновым цветом вечера, и мягкие теплые тени залегли по всему саду. Все осталось на месте, и в то же время преобразилось до неузнаваемости, словно свет из прямого стал отраженным, а все предметы проецировались на невидимый полупрозрачный экран. На какое-то мгновение увидел я себя совершенно по другому: одиноким, предоставленным самому себе, отделенным от мира полупрозрачной пеленой, скрывающей меня от посторонних глаз. Однако при том я чувствовал и понимал, что те, другие, посторонние, тоже скрыты от меня – так, словно стоят они за шторами и, как и я, наблюдают – наблюдают за мной.

– А что, Иван Федорович, не пора ли нам всем выпить да закусить, чем Бог послал? – жмурясь, как кот, сказал Валерий Силаевич. – Взгляните-ка на этот сосуд, в нем коньяк, и причем отборный. И что особенно важно – отобран он у Вечности, где затерялся было в темном углу неведения.

– Да нет, спасибо за предложение. Я, пожалуй, пойду, что-то нынче время слишком уж быстро пролетело, и все впустую. Мне еще Жулика надо будет отыскать, утешить, ведь он за пустяк чуть глаз не лишился, – тут Иван Федорович хмуро, с плохо скрываемой злобой посмотрел на Пусю. – Нет, не до угощений мне ваших сегодня, благодарю покорно.

– Что касается Жулика, то поступок его выглядит как обыкновенная щенячья глупость. Но, если копнуть глубже, то не исключено, что сам черт подбил Жулика на столь мерзкую кухонно-посконную выходку, – сказал Валерий Силаевич задумчиво. – Ведь по-другому как объяснишь? Не может же подобная гнусность просто так в голову прийти – пугануть лаем спящего Пусю! Впрочем, уважаемый Иван Федорович, что происшествие это пойдет Жулику только на пользу, да и нам с вами, не исключено, что тоже. Я чувствую, что вы со мной в этом согласны, не так ли?

– Что-то я вас совсем понимать перестал, уж очень вы мудрено изъясняетесь. И ведь вроде бы и не пили, а только собираетесь, – угрюмо сказал Иван Федорович. – А это все оттого, что вы переутомились за день, и теперь вот следует маленько отдохнуть, расслабиться, – и Валерий Силаевич с благодушной улыбкой великана из волшебной сказки покрутил в руках бутылкой «Отборного». – Не откажите же нам в компании, милости прошу.

– Право слово, не знаю, что и делать. Вроде бы домой пора идти, да еще собаку искать… – и Иван Федорович, выказывая всем своим видом состояние мучительного раздумья, почесал свой утиный нос.

Валерий Силаевич, продолжая как ни в чем не бывало добродушно улыбаться, спустился вниз, взял Ивана Федоровича под руку и, внимательно глядя ему в глаза, произнес:

– Обычно человек испытывает неловкость, когда имеет необходимость в получении помощи от другого. Поэтому, например, будучи голодным и, попав в чужой дом, он сначала отказывается от предложения – присесть за стол и откушать. Затем, – продолжал Валерий Силаевич, – после многократных приглашений, когда ясно становится, что согласием своим разделить трапезу, окажет он удовольствие хозяину дома и даже услугу, человек этот уступает – садится за стол, ест и пьет с наслаждением. Ибо, отклонив многократно предложение откушать, превратил сей человек получение дармовой пищи из чужих рук в оказание услуги ближнему своему, и чем больше съест и выпьет, тем больше удовольствия окажет он хозяину. У хасидов[17], и в Каббале этот шаг называется «ор хозэр». Поэтому пойдемте-ка, Иван Федорович, в дом, «ор хозер» вы уже создали, можно и понаслаждаться.

При последних словах Иван Федоровича аж передернуло.

– Ну вас к черту, – сказал он со злостью и, грубо оттолкнув руку Валерия Николаевича, повернулся и, не прощаясь, решительно заковылял к калитке.

Даедва ли толькоэто та простотада и навряд лиэто та добротаи простотабыла неспростаи добротане довела до добра[18]

Происшествие это порядком замутило кристальную чистоту наших с Иван Федоровичем отношений. С этих пор утерял он братскую задушевность в общении с нами, стал угрюм, льстив и одновременно высокомерен, как обычно держал себя с «инородцами». Особенно Валерия Силаевича сторонился. При встречах же весь подбирался, настораживался, словно чуя в нем существо чуждой породы, или же подозревая его в совсем уж жутком и диком – том, что составляло суть зловещего определения «жидомасон».

Вот и сейчас выражение его лица носило характер затаенного подозрения.

– Ну что, можно поздравить, благополучно отоварились? – спросил Иван Федорович, жестко, в упор глядя на нас своими маленькими стального цвета глазами. По всему чувствовалось, что он и не ждет ответа, а уже знает его наперед, и даже о «чуде», если и не знает, то догадывается, и еще о многом, – ох, как о многом! – догадывается.

– Очень, очень вам признательны, Иван Федорович, – сказал Валерий Силаевич, как всегда выказывая радушие, – ваш дельный совет да Пусина притягательность решили все наши проблемы.

На лице Валерия Николаевича высветилась мягкая улыбка.

– Вам бы все ехидничать, что ни слово, так намек, – нервно дернул головой Иван Федорович.

Валерий Силаевич хотел было ответить, но затем, передумав, только вздохнул и еще раз вежливо улыбнулся. Меня же ворчливые попреки Ивана Федоровича слегка задели.

«И чего это, – подумал я, – он все время цепляется, как будто его обидеть норовят или секреты какие-то от него скрывают. С другой стороны, к художникам часто так относятся, раздражает наш брат обывателя».

Тут состав наконец-то прошел, и застоявшийся было народ, двумя шумными потоками хлынул по переезду. Однако Иван Федорович уходить не собирался, явно желая донести до нашего сознания нечто, с его точки зрения исключительно важное.

– Я вот заметил, что молоко, творожок да яички вы только у Макарьевны покупаете, – сказал он вдруг по-приятельски дружелюбным тоном. А ведь эта самая Макарьевна, она же из раскулаченных, «кержачка»,[19] ненадежный элемент. Потому и коз, и особенно птицу только черного цвета держит.

А я лично слыхал и, заметьте, от очень авторитетного человека, весьма поучительную историю про черных-то кур. Дело было так. Жил в наших краях мальчик один, Алеша, и ничем таким особым не отличался – обыкновенный школьник-троечник. Но тут стал он вдруг, ни с того, ни с сего, больно много ума выказывать, познаниями обширными бахвалиться – в школе, в разговорах со старшими. В отличники выбился. Затем взял себе манеру вопросы всякие с подковырочкой задавать, интересоваться начал, чем не положено… И возбудил, конечно, окружающих.

Обеспокоились люди и сообщили куда следует. А там, понятное дело, по должности своей охранительной заинтересовались и проследили: с чего бы это вдруг? И оказалось, что ему, Алеше, во всем его любимая черная курица способствует. Подсказывает, как делать, чего отвечать, о чем спрашивать…

А жила эта курица у них как простая домашняя птица, но в большом почете. Толку от нее никакого не было: петухов она сторонилась, яиц не несла, цыплят не высиживала, только и знала, что с Алешей разгуливать и приглядываться ко всему. Очень была любопытна. Встанет бывало в укромном местечке, голову на бок откинет, глаз сощурит и высматривает все, высматривает…

Алеша ей тоже много всякой всячины приносил, рассказывал, что на свете делается и как, сомнениями своими делился. Она же, курица, строго-настрого приказала ему все в тайне держать и об их полюбовных отношениях не говорить никому. Но вот, когда приперли его, да как следует, он быстренько раскололся и всю ихнюю куриную шайку заложил.

Получалось, что курица эта – полномочный агент Тайного всемирного правительства и связана она напрямую с одним затаившимся по щелям народцем, очень хитроумным, когда дело касается за чужой счет пробавляться. Постоянного местожительства на земле народец сей не имеет, зато плетет повсюду свою паутину, которая «сферы влияния» называется, и все старается себе на пользу слабые умы совращать.

У них, внутри ихней своры, все очень аккуратно налажено: язык свой есть, министры, попы и даже генералы. Ну, и денег, конечно, видимо-невидимо – наворовали по всему свету. И еще имеется у них особая тайная книга, в которой записано, как и какой народ ловчее облапошить можно, где нужных людей в сподручники себе вербовать, и каким манером лучше воду в стране мутить.

Алешу, когда до всего этого дознались, наказали, конечно, примерно. С тех пор он зарекся с вражьим племенем компанию водить. А вот черную курицу отловить не удалось, уж очень хитра была, сволочь, как почуяла неладное, так вмиг исчезла. Такие вот странные дела на свете случаются и очень даже часто.

– Ничего тут особенно странного нет, – сказал Валерий Силаевич, – черных кур, их всегда норовят в жертву превратить. Несчастная какая-то птица. И с черными котами такая же история. В Германии, когда с ведьмами сурово боролись, всех черных котов и кошек поголовно извели, как потом евреев, – по-немецки добросовестно и ответственно к этому делу подошли. Теперь, однако, одумались и вновь заводят.

– Кого? – спросил Иван Федорович с любопытством. – Черных кошек, естественно. У них, как мне рассказывали очевидцы, теперь, что ни кошка, то черная, хотя, впрочем, другого цвета тоже попадаются. Иван Федорович внимательно посмотрел на нас и, углядев, вероятно, в выражениях наших физиономий нечто для себя обидное, тут же озлобился.

– У интеллигентов, – сказал он с мрачной гримасой, – что на народных хлебах жиры себе нагуливают, есть манера такая гнусная – все осмеивать, особенно, когда дело касается самого этого народа и его устоев. Чужих они боятся, лебезят, но вот природное свое завсегда готовы ногами в грязь втоптать. Небось, Алешку-то, гаденыша этого, пожалели, потому что своя косточка, а то, что он инородцам прислуживал, на это вам наплевать, сами того же поля ягоды. Ничего, время придет, и вся ваша зловредная сущность выйдет наружу, и станет ясно всем, что почем, и наплюет на вас народ, размажет и растопчет!

Витийствуя, Иван Федорович вошел в раж и выглядел очень картинно: он выставил культю вперед, выгнул грудь, запрокинул несколько назад голову и патетически поднял вверх правую руку, демонстрируя окружающим, по-видимому, для убедительности увесистого вида кулак.

Внешность его тоже преобразилась: благодаря сошедшему на него вдохновению лицо стало еще более костистым, заострилось и побурело. Стоящие рядом дачники с любопытством поглядывали в нашу сторону. Почтенного вида старичок, известный мне как изобретатель «кирзы», даже подошел к нам поближе и, сочувственно уставившись на Ивана Федоровича, спросил:

– С чего это его так разобрало? Неужели, его олухи опять инструмент растеряли?

«Пушкин читает свои стихи Державину»[20], – мелькнул у меня в голове шальной образ, но я сдержался и ответил вполне серьезно и достаточно уклончиво:

– Да нет, просто у нас спор по поводу интеллигенции вышел, вот он и разгорячился чересчур. Большой русский вопрос!

– М-да, больной вопрос, но стоит ли он обсуждения? Разве можно осознать свою изначальную природу? Например, вот вам другой вопрос – на засыпку: «Как выглядит пламя задутой свечи?» Молчите, и правильно, ответ и не ожидается, ибо вопрос, поставленный в форме категорического императива, не предполагает наличия прямого ответа. Можно лишь попытаться, испытать что-либо в разных состояниях, скажем, – методом «проб и ошибок», и уж потом обдумать, что из всего этого вышло. И не более того. Только результат всегда один: что бы ни вышло, это будет лишь некая «временная форма».

– А это потому, – вмешался в разговор Валерий Силаевич, – что разум наш, когда познает чего-либо, то схватывает познаваемое и объемлет собою. Получается, что предмет умопостижения, оказывается, схвачен, объят и облечен внутри разума, который до конца постиг его и осознал. Предметов умопостижения имеется неисчислимое множество, из них-то и возникает эта самая «временная форма». Важно и другое. Ведь жизнь, которая заключена в умопостигаемом, у нас совершенно свободна от тела! Позволю себе процитировать вам Прокла:

«Платон достаточно хорошо разъяснил тем, кто внимательно слушал его слова, три возводящих причины – любовь (erōta), истину (alētheian) и веру (pistin). Что в самом деле объединяет нас с прекрасным, если не любовь? Где еще находится “поле истины”, как не в том месте?..»

– Хорошо сказано, – перебил словоизлияния Валерия Николаевича старичок. – Вот, например, когда я кирзу изобретал, то только о ней и думал, меня даже шутники наши «сапогом» прозвали. Дело в самом начале войны было. Вызывает меня к себе товарищ Косыгин, Алексей Николаевич, – он тогда, как нарком легкой промышленности, сапожное производство курировал – и говорит…

– Иван Федорович, Иван Федорович! – подскочил к нам, размахивая возбужденно руками, маленький, невзрачного вида человек, обряженный в грязную спецовку, из карманов которой торчали головки гаечных ключей.

– Чего тебе, Витя? – грозно сказал Иван Федорович, явно обиженный тем, что его так запросто выставили из общего разговора. – Приспичило по нужде, или спросонья померещилось? Чертей, может, увидел, тараканов или еще там кого?

– Чего, чего! Вам хорошо говорить, – забормотал Витя извиняющимся тоном, – а я вас битый час повсюду ищу. У Когана опять трубу прорвало, пришлось воду отключать. Теперь они жаловаться начнут: как так! – под вечер, и без воды.

– Ах ты, Господи, – всполошился изобретатель кирзы, – и надо же такому было случиться! И именно сегодня, когда вечер такой хороший. Моя Вера Игнатьевна, небось, уже в панике.

Забыв от расстройства попрощаться, старик двинулся восвояси. Витя, который было замолчал, чтобы не раздувать опасный разговор о водоснабжении, как только старик отошел, вновь принялся канючить:

– Сквалыжный народ. Мне, конечно, нипочем, сами посудите, что я могу сделать. Серега приболел, еще с утра мается, никак не отойдет, Паша в отгуле, и получается – на все про все я один и есть. Весь день, как жмурный бобик, мечусь – то туда, то сюда, уже ум за разум зашел, а понимания у этого народа никакого. Обидно как-то, ведь у меня человечья голова, а не ихняя синагога…

– Ну, ладно, ладно, чего без толку верещать, с твоей головой все ясно, – сказал Иван Федорович. – Пойдем-ка лучше, посмотрим в чем там дело, может, шину наложим или еще чего… Как раз на утро и будет тебе, балаболу, чем голову просветить. Пошли, Жулик!

Витя облегченно вздохнул придал своему складчатому лицу его повседневное выражение – нечто среднее между тупым безразличием идиота и безмятежной отрешенностью великомученика – и мы, все вместе, двинулись через переезд в сторону дачного поселка. Витя семенил сбоку от энергично ковыляющего Ивана Федоровича, Пуся, явно расстроенный лицезрением телячьих вагонов, с угрюмым видом вышагивал на поводке рядом с Валерием Николаевичем. Чуть поодаль трусил осмелевший Жулик, подергивая хвостом и поминутно оглядываясь на Пусю, словно ожидая услышать от него нечто для себя очень важное. Я шел сзади, отвечая на приветствия попадавшихся на пути знакомых, которые с любопытством смотрели на нашу колоритную компанию.

Подойдя к развилке, мы приостановились. Нам с Валерием Николаевичем надо было идти направо, а нашим спутникам, направлявшимся к даче Когана, в другую сторону. Настало время прощаться. Однако чувствовалось, что Иван Федорович еще не выговорился и ищет повод продолжить прерванный разговор. Отпуская короткие, незначащие реплики, он пытался найти верный тон, чтобы вернуться к волнующей его теме. Однако разговор не клеился.

– Ну, что стоишь, как юродивый, – накинулся он вдруг на Витю, – сбегал бы лучше в мастерскую, накладки взял, инструмент. Чем, как ты думаешь, мы трубу будем заделывать, птичьими слюнями?

Витя сделал обиженное лицо и, часто моргая глазами, начал бубнить.

– Вы, Иван Федорович, всегда так. Скажите нормально, я мигом слетаю, а то сразу обзываться да еще при людях – «юродивый». Меня, чтоб вы знали, сам академик Несмеянов, тот, что черную икру изобрел, «химиком-интуитивистом» величает!

– Ишь ты! – притворно изумился Иван Федорович. – Ну, про «химию» это понятно. У тебя, думаю, и на более солидный «отдых» делишек набежит. А вот «интуитивист» – это, брат, что-то особенное. Ты ему, небось, канализацию шибко быстро прочистил? Вот он и расщедрился на похвалы.

– А вот и неправда ваша, Иван Федорович. Я его способу, как правильно аэрозоли потреблять, научил. Берешь, значит балончик, – мечтательно жмурясь, забормотал Витя. – «Клопомор» в нем, или что другое, – неважно. Главное – иметь при себе банку поллитровую и два сырых яйца.

Разбиваешь яйца в банку, но так, чтобы только один белок попал, и протыкаешь снизу балончик. Весь аэрозоль из него прямиком выходит в банку. Тут его надо взбаламутить как следует, чтоб яичные белки весь растворенный в нем яд на себя приняли. Дать всему замесу отстояться, затем слить аккуратненько верхнюю жидкость. Вот, пожалуйста, готово к употреблению!

Причем никаких тебе последствий, потому что произошло э-муль-ги-рование взвеси. Вот так-то! За зря вы, Иван Федорович юродивым, обзываетесь.

– Ты, брат, не обижайся, – примирительным тоном сказал Иван Федорович, – я тебя не меньше академика этого уважаю. Ты бы лучше за инструментом сходил – одна нога здесь, другая там, – а я тут тебя буду ждать.

Витя, вздыхая, ушел.

Снег выпалИ я выпил[21]

Иван Федорович, оглядевшись по сторонам, выбрал себе удобное местечко поблизости у сосны, подошел к ней и прислонился спиной к стволу, чтобы удобней было стоять.

– Не угостите ли папироской? – обратился он вдруг ко мне. – Я человек мало курящий, а вот сейчас что-то потянуло дымку глотнуть, нервы, видать, шалят.

– С удовольствием, только вот папиросы у меня крепкие, «горный воздух»[22].

– Ну, для меня все едино, за компанию можно и «горного воздуха» глотнуть.

Мы закурили. Валерий Силаевич чуть отодвинулся и встал от нас с подветренной стороны, чтобы зловредного дыма не нюхать.

– А ведь согласитесь, что слово «юродивый» вовсе даже не обидное и в народе весьма уважаемое, – задним числом вернулся Иван Федорович к вопросу о Витиной обиде, явно желая таким образом разрядить обстановку, и создать уютную атмосферу для дальнейшей беседы. – Чудаков никчемных у нас очень даже любят. Не правда ли? – и он вопросительно посмотрел сначала на Валерия Николаевича, затем на меня.

Мы оба промолчали. Иван Федорович выпустил из себя ветвистую струйку дыма и, загадочно усмехнувшись, сказал: – Вот я вам, для примера, такую историю расскажу.

И тут мне стало ясно, что возвращение наше под родной кров откладывается на неопределенное время. Нельзя же вот так просто взять и оставить человека одного, когда ему предстоит трубу чинить. Нет, придется-таки здесь с ним торчать, пока этот чудак, Витя, не придет.

Похоже было, что и остальные думали сходным образом.

Пуся, который до этого момента сидел, изредка бросая выжидательный взгляд на Валерия Силаевича, вдруг не то зевнул, не то чему-то улыбнулся в усы, и залег в траве у дороги.

«Все имеет свое назначение, и пребывающий в полном знании понимает, как и где должным образом все использовать», – почему-то пришло мне на ум, и я еще раз взглянул на Пусю. Он, повернув голову, тоже посмотрел на меня широко распахнутыми, чуть остекленевшими с зеленоватым отливом глазами, в которых мелькали лукавые огоньки. Затем, сморгнув, словно подтверждая, что я все правильно понял, хотя сама наша мысль неспособна постичь ни Его, ни Его волю, ни мудрость, он сдвинул створки зрачков, отвернулся и с ленивым интересом стал наблюдать за ужимками здоровенной сороки.

Птица отчаянно долбила клювом кусок уворованного туалетного мыла, пытаясь проникнуть в сердцевину незнакомого ей предмета, чтобы сначала уяснить для себя, что это есть такое, а затем уж по-хозяйски распорядиться с приобретением.

Жулик улегся с ним рядом и тоже внимательно, но с подозрением, настороженно, наблюдал за сорокой, выказывая своим видом готовность, если она – как подлая тварь, захочет обидеть Пусю, растерзать ее немедленно в клочья.

Валерий Силаевич огляделся по сторонам, снял сумку с плеча, вынул из нее старую газету и, разодрав ее на листы, расстелил по стволу поваленной елки.

– Присаживайтесь, – пригласил он, – в ногах правды нет, да и натопались мы сегодня достаточно.

Иван Федорович аккуратно притушил папиросу о ствол сосны, сунул окурок в карман и уселся рядышком со мной.

– Итак, – сказал Иван Федорович, и видно было, что он торопится начать и боится, как бы не прервали его из-за очередного пустяка, – дело это завязалось здесь, в наших краях, лет эдак за десять до войны. Тогда приказ вышел, чтобы все монастыри закрыть, и монахов-бездельников разогнать. Наш Свято-Троицкий монастырь тоже прикрыли, а монахи расползлись по белу свету, кто куда. Один монах, Семеном его звали, здесь, в городе, остался. Прикидывался он блаженным, т. е. дурачком-юродивым, народ его жалел, и жил он себе припеваючи.

Был он ростом довольно высок, но костист и даже тщедушен, бороду же имел густую, черную, почти без седины. В поведении своем, если дело касалось приличий да обходительности, выказывал Семен, словно малое дитя, крайнюю беззаботность. Ничто не считал непристойным. Запросто мог отлить где угодно и, когда желудок его требовал обычного удовлетворения, усесться при всем честном народе на площади и наложить с три короба.

Однако ж дураки наши думали, что делает он это не из озорства, а по безумию своему, и милиция его не трогала. А он, подметив такое к себе отношение, еще круче распоясался. То представлялся хромым, то бежал вприпрыжку, то ползал на заднице, как краб, то спешащему прохожему подставлял подножку, то в новолуние, глядя на небо, падал вдруг и бился на земле, будто припадочный, то в раж входил и что-то непонятное выкрикивал, как бы пророчествуя…