Как он будет есть черешню?

Я наткнулась на этот пост утром, собираясь перейти от омлета к кофе.

Виртуальная подруга из Новосибирска писала под заголовком «Всем-всем-всем! Новый вариант телефонной разводки!!!»

Ей позвонили в половине третьего ночи и строгим официальным голосом проинформировали, что ее несовершеннолетний сын задержан по статье 228.1 УК РФ, незаконный сбыт наркотических веществ, и сейчас находится в районном отделении полиции. А у нее и правда несовершеннолетний сын, ему пятнадцать, и в эту ночь его не было дома, потому что вечером он поехал к деду отвозить лекарство и остался ночевать там.

Она поэтому даже имя не спросила сначала, эта моя виртуальная знакомая, а сразу и безоговорочно поверила голосу в телефоне – не потому, что не доверяла собственному ребенку (хотя и это, наверное, тоже), а просто решила, что вдруг это какое-то недоразумение, из-за лекарства, у деда ведь рак, и мальчик вез две упаковки «Трамадола», – она поверила и стала оправдываться, лепетала что-то, с перепугу назвала имя сына, – и только тогда заподозрила неладное, когда строгий голос, после паузы, вкрадчиво назвал ей сумму, которая избавит мальчика от уголовного дела.

Просили сто пятьдесят – и для той знакомой деньги были неподъемные (хотя для многих они, наверное, тьфу). Тогда, просто от страха – за ребенка, за себя, за все вот это, – и потому, что у нее столько нету и никогда, пожалуй, не будет, у новосибирской подруги заработала логика. Она спросила номер отделения, где находится мальчик. Ей сказали вместо ответа: если готовы платить, мы сейчас сами подъедем, вас не должны там видеть; хотите замять, говорите адрес… Тут она еще сильнее насторожилась – если Сережка с ними, что же он, адреса не назвал? Или он нарочно не говорит, от страха? Тоже бред, он же с паспортом, там написано все – фамилия, регистрация… Это все она очень быстро подумала, «за секунду в голове пронеслось», по ее словам. И тогда она сказала, что ей нужно время все осмыслить и посчитать деньги, и попросила перезвонить через полчаса. А сама, конечно, стала дозваниваться своему отцу (деду мальчика то есть).

Они не сразу взяли трубку на том конце провода, папа и сын, и у нее чуть сердце не остановилось. Она так и писала в своем посте: «У меня чуть сердце не остановилось, верите?!» А когда все-таки взяли, выяснилось, что Сережка спокойно спал в квартире у деда – на диване в большой комнате. Да так крепко, что даже телефона не услышал, – это уж дед до него докричался, чтобы он в коридор вышел и трубку наконец поднял, а то у деда ноги едва ходят.

«Ты что, мам, какие наркотики? – говорил ей сын медленным со сна голосом. – Что я, лох?» Он говорил, а она плакала. Опустилась прямо на пол, там, где стояла, и рыдала. И не могла остановиться. Она так и писала, эта моя знакомая, про лоха, про «рыдала, не могла остановиться», только без запятых и с опечатками, от волнения, наверное… Она писала, и поскольку другой часовой пояс и новосибирский пост уже несколько часов провисел в фейсбуке, то под ним собралось изрядно комментариев и они все прибывали.

«А что, сыну на мобильный позвонить было нельзя?» – интересовались те, кто привык мыслить здраво в любых обстоятельствах.

«Так не брал!!!» – восклицала моя сетевая подруга. Ее мальчик и в самом деле был не лох – он на ночь звук вырубил, чтобы ему всякая ерунда на смартфон не падала из соцсетей. Чтобы спать не мешали. И дальше в обсуждении шла большая такая ветка комментариев на тему ночных оповещений на смартфоны и айфоны, не относящаяся к делу.

По воспитанию тоже потоптались от души: молодежь, мол, пошла – оторви и брось, и в кого они только, и мы-то в их возрасте, и далее везде. Нашли подходящий случай. Молодцы!

Еще было много всяких «О господи!» и «Какой ужас!». И разные другие примеры телефонного разводилова: кому-то звонили, будто их родственник человека сбил на машине и нужно срочно доставить такую-то сумму в такое-то место или на карту перевести, кому-то приходили эсэмэски «Мама, у меня проблемы, срочно кинь денег на телефон», у одного мужика в Подмосковье и вовсе угнали скутер от магазина, со всеми документами в ящике под сиденьем, а потом ему же названивали и предлагали вернуть за двадцатку. Там много чего было, тоже огромная ветка комментариев, и новые булькали, булькали, булькали, поскольку очень актуальная тема, я понимаю, – я не стала это все читать.

Мой кофе остыл и подернулся радужной пленочкой, а я все перечитывала этот пост из Новосибирска, по кругу, и никак не могла остановиться – прямо заклинило.

«В этот день я едва не поседела!!!» – писала моя виртуальная подруга. «БЕРЕГИТЕ СВОИХ БЛИЗКИХ!!!» – писала она. Капслоком, потому что это правда важно для нее было после пережитого стресса… То есть это всегда важно, но в такие дни – важно ИМЕННО КАПСЛОКОМ.

Муж заглянул на кухню, поинтересовался, что это я залипла, когда у него рубашка не глажена, и я услышала лишь с третьего раза, но объяснять не стала: не надо ему этого, у него сегодня и так день тяжелый… Он только плечами пожал и ушел собираться на работу, из комнаты через некоторое время донеслось шипение утюга, а я все сидела, глядя в экранчик смартфона. Мне тоже хотелось оставить комментарий, очень. Но какой?

В горле застрял нервный смешок да так и стоял там, не давая нормально дышать, а за грудиной ощущалась тяжесть и холод… не как тогда, конечно, но все равно. Может быть, написать так: «Звонок – это еще что! Вот представьте, если бы вам в дверь правда позвонили полицейские. Вы бы им открыли, а с ними правда ваш мальчик, который попался на наркотиках». Бред. Не поймут. К тому же это слишком длинно для коммента. И как-то даже отдает провокацией, как будто я издеваюсь. Но я не издеваюсь.

Написать: «Бывает и похуже, молодые дураки часто вляпываются бог знает куда из самых добрых намерений»?.. Тоже неоптимистично как-то, и не все молодые – дураки, у этой подруги, судя по всему, мальчик – приятное исключение…

Так я промучилась еще минут пятнадцать, машинально прокручивая ленту вверх-вниз, со всеми этими котиками, выборами, самопрезентацией, селфи на фоне достопримечательностей, анонсами и войной, но все равно возвращалась к тому посту, ничего не могла с собой поделать… возвращалась и в итоге написала единственное, что наконец-то сочла уместным: «Хорошо, что все обошлось».

И почти мгновенно мне прилетел благодарный лайк из Новосибирска.

Глава 1

Приговор объявлен.

Мы недружно поднимаемся с мест, судья схлопывает свою папку, я тоже встаю, пытаюсь разогнуться… потом пробел, монтажная склейка, перед глазами белый потолок.

Стык между белым потолком и желтой стеной тянется наискосок, поперек кадра. Если поднять взгляд выше, можно увидеть помаргивающие лампы дневного света в квадрате люстры. Белый потолок расчерчен на квадраты. А с этими лампами что-то не так. Мечется лихорадочная мысль: что? что?! Лампы моргают, моргают, моргают… звук! Ну конечно! Лампы моргают, но не жужжат, я существую в полной тишине, она воспринимается как мягкая обволакивающая субстанция, лампы моргают, моргают, и тут надо мной всплывает перевернутое лицо мужа. Он открывает рот и что-то говорит, он напуган, я ничего не слышу, лампы моргают, интересно, зачем днем лампы? В зале и так достаточно светло, утро, солнце из окна бьет прямо в глаза, я жмурюсь и отворачиваюсь – почему-то очень медленно, – и вижу перед собой ноги в черных эластичных колготках. Ноги начинаются из черных кожаных туфель на аккуратном ортопедическом каблучке, тянутся вверх и скрываются под подолом строгой черной же юбки. Ноги стоят на линолеуме. Он желтый, но не такой, как стены, а гораздо темнее, он исчерчен множеством подошв, на нем темные полосы, рытвины какие-то, пыль… Солнце падает так, что ее очень хорошо видно: пылью подернута вся поверхность пола, насколько хватает взгляда. Я смаргиваю – и только тогда начинается звук.

– …же вы, мамочка, все уже кончилось! – говорит строгий голос где-то высоко-высоко надо головой, там, где лампы не жужжат, вернее, нет, неправильно, они уже; этот голос и эти ноги – они определенно связаны между собой.

– Лена, что?! – Муж перекрикивает все остальные вернувшиеся ко мне звуки.

Стремительная внешняя сила подхватывает меня под мышки, и мир совершает обратный переворот, становясь на место, резкая боль бьет в поясницу, и я повисаю на руках у мужа, упираюсь ухом ему в грудь. У него за грудиной гулко бухает с бешеной скоростью – он очень напуган, но все равно удерживает меня в вертикальном положении.

– Что же вы, мамочка, – повторяет женский голос у меня за спиной. – Ну нельзя же так! Всё позади!

Я медленно, стараясь обмануть боль, оборачиваюсь и вижу Ваньку.

Он стоит где стоял, с глупым лицом – растерянным и виноватым, и трет переносицу указательным пальцем. Очки от этого, разумеется, набок. Ну и вид у него сейчас! Ванька всегда так делает, если растерялся или задумался, – трет переносицу. Когда он снимает очки, взгляд у него потерянный – как, наверное, у всех очень близоруких людей… он сейчас не смотрит на меня, старается не смотреть, он смотрит в пол, трет переносицу, и щеки у него горят. Какой же он еще маленький, проносится мысль. Маленький и глупый. Ванька. Иванушка-дурачок. Глупый. Глупый и добрый…

Голова потихоньку приходит в порядок, и я уже относительно нормально стою сама, хотя на копчик как будто кирпич привесили.

– Андрей, все хорошо. Я в порядке! – это мужу, на нем лица нет.

Перевожу глаза на судью.

При ближайшем рассмотрении оказывается, что ей всего-то лет тридцать, ну тридцать пять максимум, а за своим столом, вся в черном и строгом, с моего свидетельского места на другом конце зала она выглядела ухоженной сорокапятилетней. У судьи озадаченный и немного сонный взгляд. Ресницы обозначены тушью так густо и загибаются на кончиках так лихо, что я невольно думаю: а детей-то у нее, пожалуй, нет.

Судья спрашивает – дежурно и участливо:

– Вы в порядке?

Я киваю.

Я ей благодарна, очень-очень.

У меня «выпадает» позвонок. Это еще с юности, после травмы на тренировке по лыжам. Вроде он ничего-ничего, но никогда не знаешь, в какой момент его переклинит, – и это проблема. А если понервничать хорошенько, то сам бог велел, чтобы переклинило. Так что я с самого начала этой истории почти не человек. Уже три курса лекарств проколола за два месяца, но без толку. Только станет чуть-чуть полегче – и всё обратно. На объявлении приговора я поэтому сидела не шевелясь, с прямой спиной, как балерина какая-нибудь. Муж говорит, когда меня так переклинивает, то у меня сразу становится жутко независимый и надменный вид – и сегодня это было некстати, но что ж поделаешь, не прийти я не могла.

Мы выехали из дому чуть не за три часа, Андрей и Ванька вели меня под руки по шажочку – сперва до автобуса, потом от. Вертушки на входе в общественный транспорт придумал какой-то враг всего живого – вот о чем думала я, пока ехала в автобусе в суд, просто чтобы не думать о том, что с нами будет. Позже. Через три часа. Ванька пытался шутить, но у него не получалось: все, что бы он ни сказал, звучало зловеще, даже самая безобидная ерунда, в каждом слове мерещился какой-нибудь недобрый знак.

Судья небось подумала, что это у меня обморок от нервов. Нет. Хотя пусть думает. Так даже лучше, наверное. Судьям, когда они судят, неплохо бы помнить, что перед ними люди… хотя зря я, нам попалась хорошая, повезло. А это никакой был не обморок от нервов, а просто болевой шок. Утром Андрей обколол меня обезболивающими, и я как-то держалась, а потом их действие кончилось – вот и грохнулась. Не первый раз, бывает.

– Прости, мам… – Ванька наконец подходит ко мне, но обнять боится. Щеки у него такие красные, что, кажется, я чувствую идущую от них волну жара.

Мы трое стоим, загородив проход, и все вежливо ждут, пока мы сдвинемся, но, поскольку я уже на ногах и проявляю признаки осмысленности и способности к перемещению в пространстве, люди вокруг начинают нетерпеливо переминаться. Особенно наш прокурор. Махонький такой пацанчик – Ваньке, может, по плечо, смешной до ужаса. У него круглые гладкие щечки, ярко-синий костюмчик, по нынешней моде брючки узкие – туго обтягивают великоватую попу, наетую в фастфудах, а рубашка сиреневая (не сказать розовая), и под лацканы спускается тонкий яркий галстук. Мальчик-прокурор острижен коротко-коротко, и под жидкими белесыми волосами проступает нежная розовая кожа. Еще десять минут назад он не казался мне смешным, этот мальчик. Он чеканил слова и просил для Ваньки шесть лет лишения свободы. Я последний раз мельком смотрю на смешного мальчика и отвожу глаза, чтобы ненароком не пожелать ему в сердцах чего-нибудь плохого, за что потом мне будет стыдно.

– Андрей, пойдемте, мы тут всем мешаем, – тихо прошу я мужа, и он наконец-то снимается с паузы. Делает несколько ненужных суетливых движений. Бормочет «конечно-конечно».

Наконец муж и Ванька, приноровившись, подхватывают меня под руки, и мы медленно выползаем из зала суда в сумрачный прохладный коридор, и только тут, когда никто чужой больше на меня не смотрит, по щекам начинают течь слезы.

Прежде чем выйти на улицу – туда, где яркое солнце и звенящая ясность в воздухе, – нужно подрисовать лицо. Меня целую вечность ведут в дальний закут коридора и ставят перед дверью женского туалета. Дальше придется самой. Я вползаю по стеночке, хватаюсь сначала за сушилку (она немедленно начинает выть), потом за раковину, повисаю на обеих руках. Голова до сих пор немного кружится, а руки ватные.

Из зеркала на меня смотрит перепуганная тетка с лицом цвета бледной поганки – или это так отсвечивает? Кафель тут новенький, ладно пригнанный – и как раз зеленый. Беленькие раковины, сенсорные краны, жидкое мыло в хромированных колбах на стене – как где-нибудь в Европе. Европа на ближайшие пять лет Ваньке заказана. Да и не-Европа тоже.

Я думаю об этом равнодушно, не испытываю даже малюсенькой досады. Главное – не закрыли. Илья Валерьевич говорил – для этого нужно чудо. Вот, у нас сегодня чудо.

Там, в зеркале, бледная тетка опять начинает плакать, я подставляю ладонь под сенсорный кран, ловлю в пригоршню воду и брызгаю тетке в лицо. Вода ледяная, у нее хлорный химический запах. Она течет по бровям, по подбородку, затекает за ворот платья… Я сегодня надела свое самое новое платье, которое в начале лета покупала специально, чтобы идти к Ваньке на выпускной, – такое ощущение, что это было сто лет назад. Или даже двести. Холодная вода окончательно приводит меня в чувство, да и спину, кажется, отпускает постепенно.

Хватит прохлаждаться. Надо найти Илью Валерьевича, если он еще не убежал, и расспросить, что нам теперь делать. Что вообще значит эта наша условная судимость и чем грозит. Два месяца я не думала о будущем – просто не могла. А теперь – чудо. Теперь – можно.

Вытираю лицо, припудриваю зеленые щеки, подвожу глаза, обратным порядком возвращаюсь в коридор. Раковина, сушилка (сушилка воет), стена, дверь. Внимание, я выхожу!

И под дверью застаю мирную картину. Муж и Ванька возятся посреди коридора и смеются. Андрей обхватил Ваньку за шею, притянул к себе и не отпускает, а Ванька смешно переступает худыми ногами, танцуя вокруг отца, бессильный ослабить хватку.

– Ну па-ап! – хрипит Ванька у Андрея из-под мышки. – Ну так нечестно!

Вместо ответа Андрей щелкает сына по лбу – раз, другой, третий.

– Ну па-ап!!!

Интересно, а в университет можно с условной уголовной судимостью?

То есть в этом году точно пролетели уже, сентябрь на дворе, но вот на следующий? Надо бы спросить у Ильи Валерьевича.

Тот, легок на помине, сидит метрах в пяти дальше по коридору и сосредоточенно перебирает какие-то свои бумажки. Повезло нам с адвокатом, хоть мы его специально не искали. Он, кстати, еще эту защищал… одну писательницу известную, поэтессу точнее, тоже по наркотикам… фамилию забыла. Вот, теперь можно хвастать, что у нас адвокат как у… да что ж с памятью такое?! Только утром фамилию помнила, а сейчас из головы вон.

Илья Валерьевич перебирает документы, а мои мальчики возятся как ни в чем не бывало, меня не замечают. Я наблюдаю за ними, и мне тоже становится весело.

«Что было, то было. Бог с ним», – так я думаю. Потом думаю, как в книжке, что «подумаю об этом завтра».

Тут Андрей и Ванька одновременно поворачиваются в мою сторону, расцепляются и подскакивают – запыхавшиеся и абсолютно счастливые. Обнимают с двух сторон и осторожно ведут по коридору в сторону Ильи Валерьевича, который тоже замечает нас и поднимается с места.

– Ну что, орел? – спрашивает он Ваньку и, не дождавшись ответа, говорит уже нам: – Поздравляю. Это победа. И даже не представляете какая! На моей памяти по такой статье да с такими обстоятельствами ни один условным сроком не отделался…

Дальше он опять объясняет про чудо, говорит, что мы с Андреем огромные молодцы, потому что в таких делах поведение родителей – это пятьдесят процентов успеха, он говорит, говорит очень обстоятельно и убедительно, как и положено человеку его профессии, и до меня медленно начинает доходить, чем все это могло закончиться сегодня для нас, для Ваньки…

И тут, понятное дело, я опять начинаю рыдать как дура – просто от облегчения.

Глава 2

Утренний пост в фейсбуке запустил воспоминания, и они теперь крутятся в голове, не отключаются – всё, что стараюсь забыть последние несколько лет.

Что я делала в тот вечер? Я не помню. Совсем. Кажется, работала. Редактировала что-то. Перевод? Да, наверное, перевод. Но какой? Ту биографию знаменитого физика, где переводчица на пространстве тридцати авторских листов свалила в одну кучу лампы накаливания и лампы дневного света, и пришлось все это сверять вручную по оригиналу? Или забавный мануал «Как пить и не выглядеть идиотом», очень срочный? А впрочем, какая теперь разница – пытаясь вспомнить тот текст, я все равно не забуду того, о чем мне напомнили утром, и тогда к чему эти отсрочки; может быть, если прокрутить все заново, от начала и до конца, меня отпустит?

А Ванька… не то чтобы мы не доверяли Ваньке, мы всегда твердили ему: «Ты уже взрослый», и мы его не «пасли»: не звонили каждые полчаса, пытаясь узнать, где он и с кем, не лезли в ящики его стола во время уборки или в компьютер, не френдили его в соцсетях, чтобы вычислить круг общения, – ничего такого, но вечерами, если он задерживался, все равно не ложились, а досиживали до того момента, пока в дверях не начинал возиться ключ, а чтобы время не тянулось слишком медленно, работали – что еще делать по вечерам, так-то разобраться?

Звонок прозвенел сначала коротко и робко, и я, наверное, подумала, что Ваньке опять лень искать ключи по своим многочисленным карманам… то есть я не помню, конечно, о чем подумала конкретно, помню только, что открывать сразу не пошла, а поднялась с места лишь тогда, когда звук повторился – настойчивый и протяжный, а потом еще и еще раз. А что делал Андрей? Почему он-то не открыл? Я и этого не помню. Может быть, тоже работал – писал что-нибудь или читал. Или курил на балконе. Наверное, я тогда разозлилась на этот звук: свекровь уже уснула, весь день ее мучило давление, раскалывалась голова, и вот теперь, когда она с таким трудом отключилась, напившись таблеток, этот поросенок трезвонил в дверь, потому что ему лень… Наверное, пока я шла, я думала: «Ну ты у меня получишь!» – или что-то подобное, дело было к двенадцати ночи, и, понятно, кроме Ваньки звонить в дверь было некому, но я зачем-то все равно посмотрела в глазок…

На лестничной площадке, тускло и холодно освещенной (лампами дневного света, а не лампами накаливания, возможно, отметила я про себя, если редактировала тогда книгу про физика), стояли какие-то люди. Их черные силуэты, подсвеченные в спину, а потому безликие, производили нетерпеливое шевеление. К звонку потянулась рука, мужская, на мгновение сделавшись огромной и перекрыв обзор, и в коридоре опять раздался резкий звук.

– Кто там? – спросила я (или не спросила, не успела).

А с той стороны сказали громко и четко:

– Откройте, полиция!

Возможно, тут тоже был какой-нибудь диалог между нами, потому что, если рассуждать логически, ну кто поверит, что в двенадцать ночи черные силуэты за твоей входной дверью действительно полиция, а не бандиты какие-нибудь… кто поверит, если он нормальный, в смысле если он сам не бандит и вроде нас с Андреем даже дорогу всегда старается переходить по зебре? Возможно, мы некоторое время препирались с теми, кто в тот вечер стоял за дверью, и Андрей (а в какой-то момент, которого я тоже не помню, около меня в прихожей оказался Андрей) сам грозил пришельцам полицией и не торопился открывать. Собственно, я ничего не помню, в смысле никаких подробностей, кроме одной: как я опять смотрю в глазок, а там черные силуэты расступаются и за их спинами я вижу – чувствую, узнаю – Ваньку.

Ванька стоит, опустив голову, челка падает на глаза, и тот, кто держит его за руку повыше локтя, кажется мне огромным, а Ванька, наоборот, крошечным. И тогда мы наконец открываем.

Толпа за дверью мне только померещилась. Их всего трое, и Ванька с ними. Тот, кто стоит ближе к дверям, представляется и протягивает открытое удостоверение. Говорит положенные в подобном случае слова (которых я тоже, понятное дело, сейчас не помню, а тогда хоть и слышала, но смысла их сразу не поняла). Говорит: «Служба наркоконтроля», или «Отдел по борьбе с наркотиками», или что-то другое в этом духе – и прячет корочку в нагрудный карман. А тот, огромный, который держит Ваньку повыше локтя, спрашивает, знаком ли нам гражданин Григорьев Иван Андреевич.

– Да, это наш сын, – отвечает Андрей.

Гражданин Иван Андреевич Григорьев поднимает растерянное лицо и смотрит на отца – скорее недоуменно, чем испуганно. В очках отражается луч от лампы над лифтом. Полоснул и погас.

Нам называют статью, по которой гражданина Ивана Андреевича Григорьева задержали. Я тоже не чувствую испуга, а только холод – грудная клетка парализована холодом от солнечного сплетения и до шеи, и руки поэтому не шевелятся.

– Это ваше? – Огромный делает шаг в сторону, увлекая за собой Ваньку, и за его спиной оказывается велосипед. Он прислонен к стене и упирается задним колесом в дерматиновую дверь соседей напротив; на руле болтается Ванькина кепка.

Самое страшное во всей этой сцене то, что никакая она не зловещая, а совершенно обыденная. Мужчины за дверью ведут себя спокойно и уверенно: не угрожают, не делают резких движений, не повышают голоса, это просто люди на работе, при исполнении, и работа у них вот такая.

Нам сообщают, что Григорьев Иван Андреевич задержан по статье двести двадцать восьмой, часть первая, пункт второй, в ответ на наше невнятное растерянное бормотание, суть которого «не может быть» и «тут какая-то ошибка», вежливо, но бегло объясняют, куда сейчас везут Ваньку и во сколько туда подойти утром для выяснения всех обстоятельств (советуют даже, какие принести вещи для него); Ванька стоит, хлопает близорукими глазами из-под очков; он не пытается возражать и не вырывается, ничего такого, хотя и виноватым тоже не выглядит, а потом его уводят вниз по лестнице, звук шагов гулко разносится по подъезду и затихает. Хлопает железная дверь.

А мы стоим в коридоре и молчим.

Первым немного приходит в себя Андрей. Он берет велосипед за руль и ведет его в квартиру, словно покорного ишачка, вкатывает на привычное место. На руле раскачивается Ванькина кепка. Я начинаю дрожать. То есть «дрожать» – это не совсем правильное слово. Меня просто колотит, зуб не попадает на зуб. Запоздало бросаюсь на балкон и выглядываю во двор, но там уже никого нет, пусто. Стоянка спит, фонари желто светят, кто-то шарахается в кустах у подъезда – коты, наверное. Лето, ночь. Жарко. Меня еще сильнее колотит.

На прошлой неделе в школе был выпускной. А ровно три дня назад нашему Ваньке исполнилось восемнадцать.

Глава 3

Ночи с июня на июль самые короткие в году, но та наша ночь тянулась, и тянулась, и тянулась, как будто она вечная. И по-настоящему хорошо я помню не события, а ощущение – когда целую вечность терпишь как бешеный, лишь бы не смотреть на часы, но не выдерживаешь, смотришь, а там прошло две-три минуты. Так что «время остановилось» – никакая не фигура речи, я это точно знаю.

Я смотрю на часы, Андрей гуглит. Механически листает юр-сайты и Уголовный кодекс, дрожащим шепотом зачитывает вслух какие-то выкладки, и снова, и снова, и очевидно, что прочитанных слов он сейчас не понимает… и я их не понимаю, ни одного, а только слежу за временем, сколько еще осталось до утра, нам было велено прийти к десяти часам, часы подло отсчитывают по две-три минуты и один раз семь минут, когда я иду варить кофе. Андрей выходит на балкон и там стоит, ежась и пуская белый дым за бортик, и дым плывет в стоячем сомкнувшемся воздухе, меняя очертания.