Шляпа что-то замышляпа
Кто-то узнает.
Кто-то, кто доберется до конца пути.
Сто седьмой расправляет ауру, готовится прижать всех, кто слабее него, а кто слабее, все слабее, сто седьмой же на четыре помножился…
Прислушивается.
Что-то обжигает ауру, да что – что-то, оно и есть. Сто седьмой на четыре себя умножил, да не один сто седьмой такой умный, семьсот первый в восемь раз себя помножил, а двести второй – и вовсе в двенадцать.
Так что где тут сто седьмому с ними тягаться-то.
Им все корни.
Квадратные.
А сто седьмому – что останется.
Здесь цифр нет.
Давно уже нет.
Сто седьмой смотрит на цифры, прикрепленные к сердцевине обиталища.
А других нет.
А корней квадратных не осталось.
Совсем.
Тут бы назад повернуть, благо – назад повернуть дело нехитрое. Повернул, сию минуту в родной стороне оказался, где цифры, цифры, цифры, да что цифры – числа, большие, жирные, ешь не хочу.
И корни.
Квадратные.
Ну, треугольные тоже порой попадаются, но квадратные – это да, это полно.
Так что можно бы и назад вернуться.
Если бы…
Если бы не…
Сегодня увидели.
Что-то мелькнуло там, бесконечно далеко.
Что-то…
Нет, не цифры.
Черт пойми, что.
Но не цифры.
А значит, движется вперед обиталище, несет поредевший экипаж, сколько их осталось-то…
Мало осталось.
– Что я могу сказать… мы думаем, что знаем о нашем подсознании все. Но на самом деле нам известно только то, что лежит на самой поверхности. Что мы знаем о более ранних слоях, которые напластовывались на наше сознание века и века назад? Мы еще имеем представление о низших слоях подсознания, способных тупо самоумножаться – но что мы помним о том, что было еще раньше? Что было на заре веков, когда в хитросплетении единиц только-только стали зарождаться первые двойки? А ведь в те времена наш мозг был намного примитивнее, чем мозг умножающий. Тогда наши предки умели только складывать и вычитать. Когда примитивное сознание встречало другое сознание, оно стремилось поглотить, приплюсовать его. Если это не удавалось – сознание отнимало враждебное сознание от нуля, уводило его в минус…
Здесь цифр нет.
Совсем.
Те, что в обиталище были, и то не прижились.
Да много кто не прижился.
Ничего.
Сто седьмой выживет.
Потому что.
Не может.
Быть.
Иначе.
Сто седьмой и семьсот первый вертятся в бешеной пляске, в бешеной схватке, кто кого приплюсует быстрее, кто кого поглотит, кто проживет лишний отрезок времени, два отрезка, три…
Приближается из бесконечной дали то, что не цифры, а другое что-то, раскаленные сияющие шары.
Вот сказать кому, не поверят: висят в черной пустоте раскаленные сияющие шары.
Кагда я выросту, я хащу стать страникам я хащю аткрывать новыи меры. Гаварят што ети меры аткрыть очинь трудна. А я их аткрою. Патаму шта я сматрел на цыфры и видил што между ними есть пустата. А значит там за цыфрами што та есть…
Ничего не осталось в памяти, крутится что-то из сочинения, старого, как мир.
Сто седьмой смотрит перед собой. Смотрит на стальной шар, вышедший из глубин пространства, смотрит на что-то мягкое, влажное, горячее в глубине шара.
Приглядывается.
Понимает – можно приплюсовать.
Я хачю быть касманафтам патаму шта я хачю знать што за краим всиленай. А мама гаварит што это глупасти и я должен лучче учицца…
Димка догладывает берцовую кость. Если её разломать, можно достать мозг. Только это силы нужны, разломать.
А сил нет.
Говорят, Антон болел чем-то, так что дело дрянь кости его глодать.
Да все равно уже.
Димка смотрит на то, что впереди.
Прикидывает.
Вроде сгодится.
Сто седьмой выпускает плюсы.
Приплюсовывать будет.
Димка впивается зубами в полужидкую субстанцию, не поддается, с-сука, нож бы взять, вспомнить бы еще, где это нож посеял…
Сто седьмой не понимает.
Так его еще не минусовали.
Тело прошивает жгучая боль, хочется бросить все, затаиться…
Не таиться.
Не бросать.
Димка нащупывает нож, вонзает в месиво.
В последнем проблеске сознания сто седьмой отнимает чужого от нуля…
Поиски врага
Я давно искал тебя, мой враг.
Я искал тебя с того самого момента, как ты ворвался в дом моих родителей, ты заколол моего отца в жестокой схватке, а моя мать сама заколола себя кинжалом, чтобы ты не овладел ею, мой враг.
Я в это время прятался в подполе, куда меня отправила мать, строго-настрого наказав сидеть смирно. Ты не нашел меня, мой враг – потому что ты не искал меня, ты вообще не знал, что я здесь, в доме.
А вот я искал тебя, мой враг.
Искал всю жизнь.
Когда это было? В каких мирах? В каких измерениях? Я не знаю. Я тогда был слишком мал, чтобы что-то понимать. Прошло много перерождений, прежде чем я научился контролировать свои инкарнации, прежде чем бесчисленные измерения и миры сложились для меня в стройную картину. До этого я века и века скитался по мирам, в каждом мире искал тебя, мой враг. Иногда я находил какие-то следы твоего присутствия – настолько давние, что и речи быть не могло о том, чтобы пересечься и встретиться с тобой, мой враг. Например, в одном из миров я увидел твое лицо, изваянное на стене древнего храма.
Я не знаю, почему ты убил моего отца, мой враг – да ты и сам, наверное, уже не знаешь. Ты все забыл, мой враг, у тебя уже другая жизнь, вернее, мириады и мириады жизней.
Но я ничего не забыл.
Я все помню, мой враг.
Прошли мириады лет, прежде чем старый шаман, последний выживший из некогда великого племени, научил меня управлять перерождением моего тела. И прошли еще мириады веков, прежде чем умирающий отшельник на вершине мира показал мне, как можно искать твой остывающий след, мой враг.
Я искал тебя. Ты оказался хитер и лукав, ты сразу почуял, что кто-то идет за тобой. Ты ловко исчезал из мира за считанные часы до того, как я настигал тебя. Даже когда я убивал твою бренную оболочку, ты успевал ускользнуть, мой враг.
А убить тебя было непросто, очень непросто. В каждом мире ты добивался высоких постов, ты был всеобщим любимцем, ничего в тебе не напоминало о том, что ты когда-то злодейски ворвался в дом моих родителей, убил моего отца и стал причиной смерти моей матери. Я помню, как ты ехал в открытой машине, тебя приветствовала восторженная толпа – а я затаился, я выслеживал тебя, я выпустил пулю в твое сердце.
Я убил тебя, мой враг.
Меня проклинали. Тебя восхваляли, мой враг.
Но я нашел тебя, мой враг.
И я нашел способ одолеть тебя, мой враг.
Я знаю, где ты сейчас, в каком теле, в каком времени, в каком измерении. Я знаю, что ты сейчас читаешь эти строки – страницу за страницей. Я предвидел это. И другое я предвидел, мой враг, мой дар заговаривать строки не подвел меня и на этот раз: как только твой взгляд коснется последней строки, ты умрешь, мой враг.
Ро
В половине первого ночи переключается энергоподача. Шумит.
Она каждый час переключается.
И каждый час шумит.
– Сколько бы еще написал… черт, сколько бы еще написал…
Би понимает – это хозяин про Родуэлла говорит. Больше не про кого. Родуэлла хозяин любит, ох, любит, и все книжки родуэлловские у хозяина есть, он их читает и перечитывает.
Так-то.
А Би читать не дает.
И тем паче перечитывать.
Ну да ничего, Би и так хорошо. Хозяин добрый попался, не колотит Би, и хлеба дает вволю, вот это хорошо, что хлеба вволю.
– Какой человек был… черт, какой человек…
Би знает, хозяин теперь до поздней ночи будет ходить из угла в угол, бормотать что-то, воздевать руки к потолку, какой человек был, а какой человек…
Хозяин поворачивается к Би, глаза горят.
– Ты понимаешь… это они его довели… это он из-за них… пулю в лоб… а то бы еще жил… еще бы сколько прожил…
Би соглашается.
– Прожил бы.
– Да что ты понимаешь! Он же гений был, понимаешь ты, ге-ний, наши, современные и в подметки ему не годятся… вот, послушай…
А дождь идет переулками долгими
И капли падают с неба осколками,
И ты не веришь, что это вода, а не небесная кровь,
Но никогда не узнаешь заранее,
Что ждет на улицах, ливнями раненных,
В огромном городе сточных канав и великих миров.
Би слушает. Если хозяин говорит – послушай, отчего ж не послушать.
А ты говоришь…
Би хочет возразить, что ничего не говорил. Не возражает.
Половина третьего ночи.
Би дремлет, что-то снится Би, что-то непонятное, равнина, залитая светом, трава шелестит, Би не знает, что такое трава, никогда не видел, а вот – трава.
И свет.
Много света.
– …нись.
– А?
– Да проснись же! – хозяин в сердцах хочет закатить Би оплеуху, передумывает. Би все-таки.
– Ты же понимаешь… – не унимается хозяин, – он же гений был… ге-ний… не то, что нынешние…
Би оторопело смотрит на хозяина, неужели тот разбудил его среди ночи, чтобы в очередной раз сказать про гения.
– Хорош, хорош дрыхнуть… работать надо.
Би настораживается. Смотрит на комнату за дверью, всю комнату Би не видит, только часть.
Там гроб.
То есть, это Би его так про себя называет.
Гроб.
На самом деле не гроб, на самом деле там человек живой, только с головой у него что-то сделали, что он больше не думает. Слово какое-то ученое есть, Би не помнит.
Хозяин командует.
Давай… действуй.
Би действует. Как учили. Перебирает по клавишам, выстукивает коды, цифры, как учили, чтобы переводить буквы, написанные на бумаге, в цифры.
Называется, оцифровать.
Только вот непонятно, что оцифровывать, хозяин не дал ничего.
Ну да ничего.
Би подождет.
Может, даст.
– Ну чего сидим, кого ждем?
Би спрашивает:
– А… что оцифровывать?
– А да, не сказал тебе… вот… книжки его оцифровывай.
Би недоуменно смотрит на книги, да неужели Би к книгам к хозяевым прикоснется, к тем самым…
Да.
К ним.
Би встает из-за стола, тянется к книгам, дотянуться не может, цепь у Би короткая, не хватает до книг.
Хозяин хлопает себя по лбу.
– А… ну да.
Перекладывает книги Би на стол. Думает, бросает Би еще пару печенек.
Би переводит буквы в цифры одному ему известным способом. Никто не знает, а Би знает. Работа у Би такая, знать.
Заглатывают пасмурные будниДела, дела, дела, дела, дела,И тащат в день измученные людиТела, тела, тела, тела, тела.Нам мало дней безжалостная осеньДала, дала, дала, дала, дала,Когда исчезнем, остается послеЗола, зола, зола, зола, зола.Би переводит. Дела так дела, зола так зола.
Работы у Би многонько, не на один день, а хозяин торопит, поспешай, поспешай, поспешай.
Би поспешает. Би пишет программу, которая сама в два счета все отсканирует и оцифрует. Би запускает программу, хозяин говорит:
– Молодец.
И снова говорит:
– Ты хоть понимаешь, что за человек был? Ты хоть понимаешь? Да один такой человек… которые его довели… убили…
Би подсказывает:
– Он же… себя… убил… сам…
– Чего сам, довели его, вот и убил сам… что человек был… такие раз в десять тысяч лет рождаются…
Би смотрит на годы жизни Родуэлла. Прикидывает, пересчитывает.
– Это… получается, скоро снова родиться должен?
Хозяин хохочет. Потом думает.
– Правильно думаешь, скоро родиться должен. Вот ты ему и поможешь… родиться.
Би не понимает.
– Оцифровал?
– Оцифровал.
– Отлично… сюда давай… сюда.
Би дает сюда, хочет положить хозяину на стол, не может, цепь мешает. Хорошую хозяин цепь купил, с позолотой, чтобы сразу все видели, что хозяин у Би не кто-нибудь.
Хозяин берет оцифрованную инфу.
Снова говорит:
– Молодец.
Свой голос не слышуЗа ветром пронзительно-звонким,Все выше и вышеВхожу в заколдованный кругОт крыши до крышиИдем по канату по тонкому,От крыши до крышиРаскачиваемся на ветру.Вертятся в голове строчки, нанизываются друг на друга, складываются в слова. Странно даже, стоит на волосок от гибели, а все еще складываются слова в строчки, строчки в стихи….
– Вы окружены… выходите.
Родуэлл не выходит.
– Сдавайтесь!
Родуэлл не сдается. Родуэлл прижимает дуло к виску.
Спускает крючок.
Мир разлетается на осколки, рвется в далекое сияние впереди, в конце туннеля…
Родуэлл просыпается. Не сразу понимает, где он и что он. пробует встать, тяжелое тело не слушается, падает на подушки.
– Вам… вам лучше?
Родуэлл смотрит на широкое лицо над ним. Пробует вспомнить, где и когда он его видел. Нигде и никогда.
– Вам лучше?
– А?
– Лучше вам?
– Ага… лучше… я… – он вспоминает, еле выжимает из памяти, – пытался…
Не может вспомнить слово, прикладывает пальцы к виску.
– У меня… не получилось?
Нет. Не получилось. Вы отдыхайте…
Ро (Родуэлл) оглядывается.
– Многого я у вас еще не знаю…
– Ничего. Привыкнете. Давайте спать…
Ро встает.
– Вы куда?
– Вы сказали спать… где у нас кровати?
– Сию минуту будут.
Хозяин хлопает в ладоши, появляются постели, повисшие в воздухе.
Родуэлл вздыхает.
– Невероятно. Они… откуда?
– Ну, понимаете… на самом деле они находятся бесконечно далеко от нас.
– Но мы можем спать на них?
– Да.
– Не понимаю.
– Я тоже не понимаю… это надо просто принять… поверить…
Хозяин торжествующе смотрит на Би. Подмигивает, а ведь получилось, черт побери, получилось…
Би кивает.
Получилось.
Би снится трава, подёрнутая солнцем.
Странно.
Раньше Би не видел травы.
Никогда.
– Здесь вода течет по трубам? – спрашивает Родуэлл.
– Да нет же… – терпеливо объясняет хозяин, – вода материализуется там… в кране.
Родуэлл не понимает. Родуэлл много чего не понимает, как смартом пользоваться, тоже не знает. По старинке пишет на тонюсенькой древесинке палочкой, ему специально палочку сделали и краску туда напустили.
Вот Родуэлл красками и пишет.
В холодной выси тает туманный морок,Устало солнце пасмурное гореть.Такие листья – и некому слушать шорох,Такие звезды – и некому их смотреть.А ночь ступает на темных мохнатых лапахСбежал рассвет, пришедший не ко двору.Такая осень – и некому слушать запахСедых туманов, укутавших все вокруг.Складно получается.
Ну, еще бы не складно, Родуэлл он же гений и все такое, человечище один на миллион.
Би просыпается, поднимает голову.
Чуть позвякивает цепь.
Голоса. Там, в комнате, за приоткрытой дверью.
– Об этом и речи быть не может… слушайте, Ро, оставили бы вы свои замашки дурацкие, я честное слово не для этого вас вернул! А сами как жить будем? Прикажете самим оцифровывать и программы писать? Своими руками бункер чинить? Во все времена было, есть и будет… пришли тут с порядками со своими… Ладно, спать, спать идите, у нас назавтра встреча назначена, вы не забыли?
Би снова кладет голову на лежанку.
Позвякивает цепь.
Спать надо.
А то хозяин завтра еще чего-нибудь придумает.
Шаги.
Кто-то хватает цепь Би, тянет на себя, Би просыпается.
Это Родуэлл.
Ро.
Рушится мир перед глазами Би, когда Ро снимает с Би ошейник. Би не понимает, в чем он так провинился, чем он так плох, что его хотят убить, да хоть бы казнили сначала, потом сняли, а то где это видано, с живого ошейник снять…
– Пошли.
– А в чем я… виноват?
– Ни в чем.
– Тогда…
– Пошли, пошли…
Би смиряется, если хозяин говорит – пошли, значит, надо идти. Би спешит за Ро, Ро хоть и не хозяин, но гость хозяина.
Родуэлл спешит по коридорам, Би с трудом поспевает за ним. По пути Родуэлл распахивает двери клетушек, где сидят энергетики, айтишники, конструкторы.
Срывает цепи.
– За мной!
Би не понимает.
Но выполняет.
За ним так за ним.
Родуэлл спешит, торопится, а в бункере уже переполох, сигнализацию включили.
Значит, случилось что-то.
Так всегда, если что-то случается, сигнализацию включают.
Рабы плетутся за Ро, не понимают, зачем за Ро, почему за Ро, почему он срывает с них цепи, куда ведет…
Родуэлл с трудом открывает замок на тяжелой двери бункера. Распахивает дверь.
– Свободны!
Рабы замирают.
– Свободны! – Ро срывается на крик, – свободны!
Би не понимает. Испуганно жмется назад.
Лучи фонарей скользят по стенам, подбираются стражи.
– Бросайте оружие!
Ро не бросает оружие.
– Вы окружены, сдавайтесь!
Ро не сдается.
Прикладывает кольт к виску.
Спускает крючок.
– Какой человек был… – говорит хозяин, – какой человек…
Би знает, это он говорит про Родуэлла.
– Да он один их все стоил… еще бы прожил, он бы весь мир перевернул…
Би кивает. Раз хозяин говорит – перевернул, значит, так оно и есть.
– Что за человек был… а эти его угробили… тогдашние…
Би кивает. Раз хозяин говорит, угробили, значит, так оно и есть.
Позвякивает цепь.
– Если бы сейчас жил, сколько бы сделать успел…
Би осторожно говорит:
– Так он же… воскресал.
– Чего?
– Он же воскресал…. Тогда…
– Что ты мелешь, дурь какая…
Би замолкает. Дурь так дурь… Как хозяин скажет, так тому и быть.
Хозяин перечитывает строки.
Неровной линией, враждебной линиейИз ниоткуда-то, издалекаПо небу синему несутся синие,Что были против красных – все века.Что мир-спокойствие на битву выменяли,Расслабиться не смей и не моги,По небу синему несутся синие,Жестокие извечные враги.– Что за человек… нашим до него… как до Луны пешком…
Би не понимает. Лунва же на землю упала, возле бункера рядом совсем.
Ладно.
Не Би с хозяином спорить.
Хозяин дочитывает, гасит свет. Ложится спать.
Тишина.
Би ждет.
В половине первого ночи переключается энергоподача. Шумит.
Пока шумит, Би подергивает ошейник, цепь позвякивает.
Каждые полчаса шумит.
Каждые полчаса Би подергивает ошейник.
Осталось немного замок расшатать.
И все.
Может, к утру успеет.
Прошлой ночью Би опять снилась трава, залитая солнцем.
Полчаса позора
Как это про запорожец говорят… полчаса позора, и я на даче.
Так вот.
Полчаса позора, и я богатый.
Главное, выдержать. За хорошие деньги и выстоять не жалко. Как это… день простоять да ночь продержаться.
Мажу лицо золотой краской, чувствую себя идиотом. На родине за такое бы уже в дурку упекли, а здесь ничего, терпят.
Надеваю золотой кафтан и позолоченную шляпу, забираюсь на постамент.
Я памятник себе воздвиг нерукотворный… как там дальше… не помню.
Главное, выстоять. Вытерпеть все эти взгляды, да люди мало того, что смотрят, еще и фоткают… ладно, я за смотр денег не беру. То есть, как это не беру, вон у меня коробка стоит, извольте денежки бросать…
Десять евро в час, это по нашим деньгам где-то пятьсот получается. Хорошие деньги. Даже очень. Сравниваю с тем, что у нас получает охранник, продавец, и…
Ладно, лучше не думать.
Ничего, выстою. Стоят же другие, вон барышня принарядилась, прикрылась веером, вон ангел стоит, поправляет картонные крылья, подходят люди, фотографируются…
Полчаса.
Стоят же другие по всей Праге, вон в переулочке пляшут озорные черти под тремя скрипками на стене. Было время, прибежали ночью в переулок черти, сорвали со стены стальные скрипки, подняли шум и гам. И уж не знают люди, что было бы, если бы не сошли со своих постаментов могучие атланты, не вломили чертям по первое число. Вот и атланты стоят, держат небо, не дают упасть.
Подходят люди, щелкаются на память, бросают монеты в коробку. Ноги затекли, ну да ничего, это же всего на полчаса…
Стоят же другие. Вон Совиная мельница стоит, а рядом с ней мельник по прозвищу Сова. Только это не мельник, это чёрт, он сначала пакостил людям, а потом исправился, стал мельником. Полюбила его одна девушка, ходила за ним, просила, женись на мне, женись на мне. А он все отвечал – не могу я на тебе жениться. Тогда девушка в сердцах сказала – женись на мне, и пусть хоть черти меня в ад заберут! Мельник щелкнул каблуками, что хотела, то и получила – и превратился в чёрта. И улетели они в ночь, как две черные совы.
Стрелка проходит полчаса, быстро время пробежало. Пытаюсь сдвинуться с места, не могу, ноги будто примерзли к постаменту, это еще что… Лезу в карман за сотовым, руки меня не слушаются, это что-то новенькое…
Люди не замечают, идут мимо, кто-то замирает возле меня, лениво делает селфи на память. Прага меня не замечает, Прага живет своей жизнью, вон стоит святой Николаус в окружении чертей и ангелов. Идет в школы, сейчас у него горячая пора, придет в класс, выведет ученика, а ну-ка, расскажи, как ты себя вел в этом году? И школьник давай рассказывать, как на пятерки учился и бабушек через дорогу переводил. Тут-то и выскочат черти, тут-то и выложат всю правду, и про дневник, спрятанный за батареей, и как сахар из сахарницы таскал, и… и так пока ученик не разревется, тут ангел выходит, утешает, просит святого Николауса простить мальчишку…
Среди малышни еще помогает. На старшеньких уже не действует. Черти в Праге вообще добрые после того, как перевоспитал их некий священник и обратил в христианскую веру.
Пытаюсь пошевельнуться. Не могу. День сменяет ночь, Прага загорается яркими огнями, привидения выходят из своих убежищ, идет по улице девушка с отрубленной головой, а за ней её возлюбленный, турецкий купец, а в руках у него сундучок с головой девушки. На камнях площади светлеют двадцать семь крестов, над ними поднимаются двадцать семь душ казнённых.
Отчаянно пытаюсь сдвинуться с места, пусть хоть упаду с постамента, разобьюсь вдребезги, как камень – все равно. Ничего не происходит. Проклевывается рассвет, поливальная машина смахивает с меня налетевшую пыль, уборщик протирает мою бронзу.
Ничего, все стоят, и я стою. Вон, стоит бравый солдат Швейк, бормочет про себя, пусть было, как было, ведь как-нибудь да было, никогда так не было, чтобы никак не было. Вон коварная принцесса сбрасывает со скалы своих незадачливых женихов, а внизу их уже поджидает водяной.
Проходят годы, бьют часы на площади, смерть звонит в колокольчик, золотой петушок ненадолго разгоняет нечистую силу. Часы отсчитывают срок до конца света, а когда конец света, часы не знают. Знает старый мост, на котором цифры – один-три-пять-семь-девять, и обратно – семь-пять-три-один. В тысяча триста пятьдесят седьмом году построен мост, а в семь тысяч пятьсот тридцать первом году будет конец света.
Ничего, выстою. Все стоят, и я стою. Проходят века, солнце уходит за Карлов мост, бронзовый господин Брауншвейг пишет письмо Марине Цветаевой. Призрак воришки, забравшегося в церковь, все никак не может выбраться, сунул руку в сокровищницу, а чтобы вынуть, надо руку разжать, а жалко.
На берегу Влтавы танцует дом, который построили американцы. Стоим на площадях, на улицах, в скверах, ничего, выстоим.
У Кафки заканчивается рабочая смена, он спрыгивает с постамента, смывает бронзовую краску с лица, спешит домой. Пустой костюм, поддерживающий Кафку, тоже спрыгивает с постамента и спешит домой.
Может, и моя смена скоро кончится.
Ничего, выстоим…
Телескоп
Завтра меня казнят.
Или даже сегодня. Хотя нет, скорее завтра, сегодня им не до того.
А вот завтра точно.
Еще надеюсь на что-то, на какое-то чудо, может, обойдется, может, забудут, может, помилуют, может, поймут, что я был прав.
Смотрю на коллег. Странное такое чувство, они будут жить, а я нет, меня казнят, а их нет. Думаю, что должен делать тот, кого приговорили к смертной казни. Не знаю. Вспоминаю какие-то книги об осужденных, да никогда я не читал никаких книг, не до того было…
Не до того.
Поворачиваюсь к коллеге. Надеюсь на что-то, сам не знаю, на что.
– Чего тебе? – он недобро косится на меня.
– Может… поможешь?
– Чем?
– Ну, не знаю… сбежать.
– А раньше ты каким местом думал?
– Когда… раньше?
– Когда людям правду показывал, когда-когда!
– А что люди, не люди, что ли, правду знать не положено?
– А то сам не знаешь, что не положено.
– Кем не положено?
Мой коллега вздрагивает, мотает тубусом. Не знает. Вспоминает какие-то лекции, какие-то пылкие речи, услышанные где-то когда-то неведомо где и когда.
На наше общество возложена величайшая миссия… одна из величайших миссий закрывать от животных высшие пространства, чтобы…
– А что будет, если они проникнут в эти пространства… высшие? Мир, что ли, погибнет?
Не твоего ума дело, чего там будет, сказано оберегать, значит, оберегать. Нарушил, значит, наказан будешь.