Саваоф. Книга 2

Литература в оптике В. Огрызко и «Лит. России»…

Общаюсь с главным редактором «Литературной России» Вячеславом Огрызко. Товарищ наш классный, он в критике – беспощадный Базаров, не дай бог попасть под его скальпель. Другого такого я не знаю. Слава Огрызко знает это. ОГРЫЗКО. Истоки фамилии. Несмотря на свою очевидность, Огрызко, Огрызков, Огрызлов – фамилии не с одним значением. Бытовали прозвища Огрызко, Огрызок со значением «остаток, кусок чего-либо». Их могли получить либо нищие, питающиеся подаянием с чужих столов, либо выделенные из семьи за провинность на выселки. В других говорах, например, на Вологодчине, Огрызок – это тщедушный, низкорослый слабак, а в Смоленске так дразнили сварливого несговорчивого человека. Это вполне соответствовало другому прозвищу – Огрыза: грубиян, вечно всем недовольный, резкий, огрызающийся. Первые Огрызы превратились в Огрызовых, Огрызиных, Огрызинских. (Источник: «Энциклопедия русских фамилий. Тайны происхождения и значения.» Ведина Т. Ф., М.: АСТ, 2008.) Препарирует писателей Огрызко так, как что инда мороз по коже прохватит, подумаешь когда, что сам можешь попасть под нож его. Созвучен товарищ мой с виртуальным неким Малютой Скуратовым в отечественной литературе, что не может не внушать страха любому словеснику. Скажешь лишь тут, реминисцируя с Некрасовым:

Не раз убеждался я в том, что к генетике своей в прибавку имеет Огрызко доступ к «досье» разным и спецархивам, какими известен резидент «красной паутины» Александр Байгушев, но на этот счет домысливать ничего не буду.

Итак, общение с Огрызко.

– Пользуюсь случаем, Вячеслав Вячеславович, что ты в Тюмени, побывал в Тобольске. Ты – в Западной Сибири, где ныне – пассионарная вершина мира. Ты побывал на презентации «Сибирской книги» Омельчука. Ты – в пекле творческой жизни. Обращаюсь к тебе как столичному критику-эксперту: «Изрони золотое слово со слезою смешанное, в Литературный манифест Автора, пронизывающий так или иначе мой «Дом под звездами». Будем исходить из того, что «у нас была великая литература», как это прокламирует «ЛР». Прошу принять во внимание и мою собственную позицию на этот счет. Я могу сказать об отечественной литературе на рубеже двух тысячелетий: ты и убогая, ты и великая. Итак, вопрос: «Что ты можешь сказать о литературе нашего времени? Какой видишь литературу ХХ1 века?»

Деконструкция: долгоиграющий «эксперт». Увильнул от меня Огрызко по вполне извинительным обстоятельствам, жду от него ответа письмом уже в 2009 г. Но частичную экспертизу получил в свежем номере «Литературной России». Вячеслав издал Словарь «Кто сегодня делает литературу». Независимого обозревателя из Германии Юрия Осипова изумляет доскональное знание автором подноготной почти всех писателей, чьи имена сегодня на слуху. Выразительно и метко, в иных случаях прямо-таки пригвождая «подследственных», он словно булавкой нанизывает их в свой обширный и пестрый гербарий. Многоведущ и глубок критик, этот современный Карамзин, по представлению писателя из среды стратегических разведчиков Александра Байгушева. Итак, истинно в русском наотмашь разгуле своего критицизма:

«Гувернантка русского феминизма» (Мария Арбатова).

«Багаж из старых анекдотов» (Аркадий Арканов).

«Ошибка Твардовского» (Константин Ваншенкин).

«Бунт глянцевого персонажа» (Дмитрий Воденников).

«Не верьте подхалимам» (Владимир Гусев).

«Угадать партийный курс» (Леонид Зорин).

«Не докарабкавшись до вершин» (Владимир Костров).

«Человек с ружьем» (Андрей Немзер).

«Крамола смиренной послушницы» (Олеся Николаева).

«Игра в историю» (Эдвард Радзинский).

«Драйв и страсть казанской сорви-головы» (Анна Русс).

«Комсомольские активисты переквалифицировались в психоаналитики» (Мария Юденич) и прочая, прочая. Дарья Донцова первое место в рейтинге писателей. Базар-вокзал литературный. Это второй выпуск Словаря, будет и третий. Из них можно извлечь очень нужный сегодня указатель: что сегодня нужно читать, что не читать и как читать. Туда, может быть, войдет и обойма: Акунин, Гришковец, Лимонов, Мамлеев, Пелевин, Петрушевская, Садур, Сорокин, Толстая, Улицкая, Шишкин, съединенные интервью журналистки Кристины Роткирх в ее книге «Одиннадцать бесед о русской прозе» (2009). Печально воспринимаю я заявленное в ней Шишкиным: «Все мы живем не в своих словах…» Когда слова утрачивают свое значение, народ утрачивает свою свободу. Конфуций (версия перевода Ф. А. фон Хайека). Хотя родиной из Слова. Но кто мы тогда? И кто есть кто в родном своем слове? М-да, не в своих санях – еще куда ни шло… Говорить хорошо, когда за словами счастье, когда слова льются легко и свободно. А когда человек несчастлив, могут ли помочь ему такие неверные, ненадежные вещи, как слова? От них только тяжелее. Эрих Мария Ремарк. Возвращение. На первый вопрос, о литературе нашего времени, ответ как бы получен. Остался второй. Ждем-с, Вячеслав Вячеславович. Получится – до морковкиного заговенья – так тому и быть.

Ура-а! Получилось. Огрызко вновь в Тюмени, прибыл как эксперт на телевизионный смотр. Все завершилось, на этот раз «сессия» прошла в нефтяном Увате. Заловил Вячеслава. И вот в кабинетике зама телевизионного головы нашего Омельчука Светланы Назаровой. Она деликатно оставила нас, пригласив располагаться на диване. Я ж подставил диктофон мэтру-эксперту, слушаю моложавого в модной стрижке (готовили к эфиру и мастер-классу знатно) Огрызко:

– Ближайшие несколько десятилетий ожидать, что наша литература будет все также великая – это немножко самонадеянно. Будет готовиться поле для подъема ее, следующего взлета. Сейчас будут отдельные какие-то проблески, отдельные явления. Почему мы говорим, что в прошлом была великая литература? Потому что общество было уже во многом оторвано от культуры и в среднем было достаточно малообразованным. Насаждались ложные идеалы и в плане идеологии и в плане литературы и т. д. Ведь практически у нас люди не знали ни настоящей истории, ни настоящей философии. Знающих были единицы. И выросло несколько поколений, для которых шкала ценностей была с ног на голову перевернута.

– О смуте времен Перестройки только и скажешь, как и о Великой Отечественной войне как о времени «воющего набата».

– Считалось, что если человек занимает должность в руководстве Союзом Писателей как Георгий Мокеевич Марков там или Юрий Васильевич Бондарев, их книги и есть самая высокая и настоящая литература. На этой литературе как бы воспитывались. И что же мы после этого хотим?

– Ты прав, Вячеслав Вячеславович. Секретарская литература была фактом, яркий в этом плане тот же Вадим Кожевников. Я давно уже означил такие писания для себя чисто художественно как буйно цветущий в годы социализма осот на поле социалистического реализма, питательная среда этого – бюрократия, пронизавшая сверху донизу государство. Можно, язвя, назвать ее улялюмом чиновников.

– Ничего путного сейчас ждать не стоит. Сначала нужно изменить уровень общества, его сознание, шкалу ценностей, тогда действительно можно будет говорить о каком-то новом взлете. А сейчас мы имеем дело с малообразованными людьми, достаточно поверхностными. Для журналистики это, может быть, и сойдет. Но не для литературы. Зачастую пишут книги люди, которые претендуют считаться как бы совестью народа, исходя из ложных посылок: отталкиваются от проблемы. Проблемы действительно все важные. Плохо с экономикой там, плохо с нравственностью, плохо с сельским хозяйством и пр. Но при чем здесь литература? Не об этом же должно быть в ней, о том, что у нас плохо сеют там или пашут или плохо коровники строят. Этим пусть занимаются газеты, телевидение. Я даже не говорю сейчас о других вещах, о том, что безусловно будут какие-то новые формы. Соединение, например, литературы с телевидением роман-сайт, положим. Да мало ли чего еще. Новой «Войны и мира», однако, по определению уже не будет. Это естественно, Вячеслав Вячеславович, фронтир же, с какого человечество стартует в биокомпьютерное будущее. Потому хотя бы, что четыре тома сегодня никто не осилит.

– Мы не можем «Пирамиду» Леонова осилить. Я ее два года читал.

– О чем и речь. Должно быть нечто другое. Что это будет, аудиовизуальное нечто? Тексты, может, которые будут сочетать в себе и типографские способы, и аудиозаписи, видеоряд. Подобные книги выпускает ныне прекрасный наш родиновед, дерзающий тюменский письменник и телевизи онщик Анатолий Омельчук. Называет все это ПРОЕКТАМИ. Делают попытки некоторые. Вознесенский, к примеру. Он пытается идти в ногу с прогрессом. Но пока есть форма, но нет души.

– На мой взгляд, Слава, прорыва можно ждать на путях резкого сближения «физики» и «лирики». Это то, что я говорю обществу в новом моем романе: науку во главу угла!

– Это повторение 60-ых годов и ничего хорошего не даст.

– Нет-нет, тут содержание по сближению двух сфер другое, и мы на дискуссию отвлекаться не будем.

– Я не знаю, что это будет. Мифологический какой-то космос, продемонстрированный в поэзии, например, Юрием Кузнецовым. Парадокс, но в поэзии мы действительно имеем какой-то прорыв. Будущее в ней связано с именем Юрия Кузнецова, который обозначил какие-то вехи. В прозе такого прорывного не произошло, потому что, допустим, тот же Леонид Максимыч Леонов, он уловил какие-то многие важные существенные идеи, не до конца даже нами понятые, но…

– Счеты как-то сводил он со сталинизмом, когда это стало уже безопасно. Сталин, однако, в фаворе сейчас. И славословия ему не насаждаются с верхов, а идут как бы из недр народных. Массы так же могут заблуждаться, как и вожди. У Маркеса о подобном же самодержце. Судите сами, громадьяне, хорошо это или плохо: «Когда его оставили наедине с отечеством и властью, он решил, что не стоит портить себе кровь крючкотворными писаными законами, и стал править страной как Бог на душу положит, и стал вездесущ и непререкаем, проявляя на вершинах власти осмотрительность скалолаза и в то же время невероятную для своего возраста прыть, и вечно был осажден толпой прокаженных слепых и паралитиков, которые вымаливали у него щепотку соли, ибо считалось, что в его руках она становится целительной, и был окружен сонмищем дипломированных политиканов, наглых пройдох и подхалимов, провозглашавших его коррехидором землетрясений, небесных знамений, високосных годов и прочих ошибок Господа…» Сталину, однако, отдают и Сталиново.

В Чечне 23 февраля вспоминают жертв депортации чеченцев в 1944 году. Глава республики Рамзан Кадыров почтил их память на своей странице в Instagram.

«Сегодня во всей Чечне поминают именно жертв депортации. Мы не забудем трагическое прошлое, чтобы оно никогда не повторилось! Да смилостивится Аллах над всеми, кто остался лежать в бескрайних степях Казахстана, Средней Азии, а также в Сибири!» – написал он.

Кадыров добавил, что ответственность за депортацию жителей Чечни и Ингушетии лежит на Иосифе Сталине и Лаврентии Берии.

«Семьдесят два года назад Иосиф Сталин депортировал чеченский и ингушский народы. Операцией руководил Лаврентий Берия. И да будут они оба прокляты во веки веков!» – написал он.

Кадыров также напомнил о необходимости вспоминать героев и отдавать им дань уважения, а также пообещал не забывать трагическое прошлое своего народа.

– При всем том образе его писательской жизни и другие вопросы возникают. Он всю жизнь осторожничал. Те предыдущие его книги, увы, сегодня уже не востребованы. Они скушны. Какие-то книги вторичны. А ведь он великий мастер. Сгубили Леонова две вещи. Сверхосторожность и то, что, видимо, он так и не нашел своего героя. «Русский лес» – это все-таки книга о проблемах. Ведь не зря некоторые остряки еще тогда шутили: «Сколько леса он этим романом сгубил на производство бумаги для издания его многомиллионными тиражами!» Кто сегодня помнит, о ком и о чем это у него?

– Я фамилии героев не помню.

– Но ждать литературного взрыва, что это прямо сегодня случится, практически бесперспективно. Андрей Гусев: У русской литературы великое прошлое, тоскливое настоящее и, как это ни печально, туманное будущее.

– Два молодых эксперта «Литературной России», Беляков и Рудалев вели диалогически недавно разговор о современной литературе. И вот один из них заявил под занавес дискуссии, что может неожиданно случиться чудо с новым сочинением, которое взволнует общественность. И это будет или новый автор или, скорее всего, со стажем уже, но прежде мало известный. Ждут твои эксперты прорыва. Но о Рудалеве, Об одном из двух, что сердцем исследуют современную литературу. Рудалев мне нравится. Но вот его анализ Федора Абрамова. Староверка Соломея из рассказа писателя. Глубокодонная героиня из недр жизни, для которой, по мысли критика. «слово всегда оставалось высшей аксиологической категорией»…

– Все ждут прорыва. Но это не значит, что он случится завтра.

Сошлись с Огрызко на послезавтра.

– Для меня знаковый Деррида, – мое уже звучит, – блестящий представитель постмодерна. Я лично вижу такой роман будущего, какой прокламировали он и другие мыслители. Роман, открытый в бесконечность. По пушкински: такой, где есть «даль свободного романа». А дали не имеют конца, и потому токмо конёк-горбунок мой в писательстве – деконструкции, делают мой роман бесконечным, как Вселенная. Шлегель писал, Слава, что роман – изначальная форма романтической поэзии, что это – смешение форм. Я кровью, как может воспринять свободу раб, впитал в себя его мысль, что эта форма являет собой свободу от всех оков, неизбежных в поэзии в собственном смысле этого слова. Пережил в себе и могу сказать, что роман – форма бесстрашия. Не все, однако, готовы броситься на амбразуру. Да и вообще настрой бывает всякий. Идиллический, к примеру, в котором пребывает немало письменников, отводя душу в откликах разных в социальных сетях. Вот Фейсбук, из мирного течения писательской жизни.

Весеннее

Петр Алешкин, поместив ряд снимков.

В Москве на газонах траву пора косить, деревья вовсю зеленеют, а в Подмосковье, особенно у нас на Северо-Западе, в субботу ещё кое-где не растаял лёд возле домов.

У меня на даче вторую неделю цветет волчье лыко, зацвёл кустарник ещё на снегу. Цветут крокусы, мать-и-мачеха и ещё какие-то синенькие цветочки. Как зовут, не знаю.

В субботу сажал разные овощи, а возле меня всё время крутилась какая-то птичка, пыталась помочь, временами пела мне свои удивительные песни. Совершенно не опасалась, бегала по грядкам в метре от меня.

Людмила Щипахина. Как хорошо! Славно… Спокойно…

Вера Куприянова. Это незабудочки у Вас первые (синенькие, лесные красавицы). Поторопились к Вам, добрым людям скорее прорасти, чтобы не забыть Вас никогда.

Да-да, роман – форма бесстрашия. Я лично, по крайней мере, вижу это именно так. Таким вижу роман в стихах «Евгений Онегин». Вдохновение – это ведь устремление воли, когда такой порыв в себе ты таишь, что способен лететь без крыл. Та же реминисценция позволяет в любой момент выпорхнуть из заданности сюжета, когда ты СВОБОДЕН. И не беспокоишься, что не найдешь читателя. Читатель же, по Барту, это то пространство, где запечатляются все до единой цитаты, из которых слагается письмо; текст обретает единство не в происхождении, а в предназначении… Читатель – некто, сводящий воедино все те штрихи, что образуют… текст. Добавлю: если говорить о русском, перерастающем себя читателе: в нем живет ментальность русского народа, ищущего правды и только правды и не могущему жить без правды. Сегодня тем более, когда мы в «межцарствие» эпох низвергнуты, от социализма ушли и к капитализму не пришли. Никто не знает, что есть добро и зло, если он сам не есть созидающий (Ницше). Проблема, если поставить ее бескомпромиссно, в одном: есть ДЕЛАТЕЛИ и КРИВОСЛОВЫ. Понятно, кто ближе к истине… Так поэт-златник Вячеслав Иванов восклицал:

– Все формы нужны, – сказал Огрызко. – Если их не будет, прекратится развитие. Другое дело, что не может превалировать одна форма. Постмодернистские приемы и постмодернизм десять лет устойчиво определяли литературные наши события. Но прорыва все равно не случилось.

В кабинет заглянула озабоченная Светлана Назарова, подсказала, что нужно уже уезжать в аэропорт, а то можно опоздать на рейс. Эксперт мой заторопился и свернул, извинившись, разговор.

– Один вопрос, Слава. Не находишь ли ты, что многие романы, если говорить о них, герметичны, закрытые они? До того закупорены в местечковость проблемы, места и сферы действия, в утилитарность, что дальше некуда. Тесно в них и писателю, и читателю. Истинно так. Не в бровь, а в глаз прозвучало это у Вячеслава Сухнева: «Мы живем в эпошку болотной литературы, когда вершины еще затянуты туманом и дождём. На осмысление наших гомеопатических достижений нужно время. А его-то и нет…» Отчего вырвался в «даль свободного романа» Пушкин и другим лыжню проложил? Токмо оттого.

Урезанный какой-то, кастрированный мир, и очень это угнетает, когда тусуется в конкурсах разных одна и та же колода карт. Прорывный писатель – белая ворона. Оттого много ощущается в такой литературе от мерина и меринов. По нашим особенно космическим временам.

Будто не вселенские мы, не из Млечного пути, не из Солнечной ситемы и даже не с планеты Земля. В бочке, сброшенной где-то в веси как в пушкинской сказке, чтоб болталась она по морям, по волнам… Селедочное нечто. Затоваренная бочкотара, если язвить до разгула.

Не мог не вспомнить я Достоевского, и вспомнил, конечно, Федора Михайловича, смешного его человека («Записки из подполья»), который задумался, поставив себя в такую необычную ситуацию Жил он, положим, на Луне или на Марсе. Свершил там срамной и бесчестный поступок. Поруган был, обесчещен так, что полыхался во сне даже. Кошмары его терзали. И попал вдруг на Землю. И спрашивает писатель (свои же собственные слова вложил Федор Михайлович в уста смешному человеку): «Продолжал бы я сохранять сознание о том, что сделал на другой планете, и, кроме того, знал бы, что уже туда ни за что и никогда не вернусь, то, смотря с земли на Луну, – было бы мне все равно или нет? Ощутил ли бы я за тот поступок стыд или нет?» Лично для меня, который носит с собой всегда флешку, сознавая, что там готовый практически роман «Дом под звездами», это вопрос не досужий. Мне бы в своем Доме было стыдно везде. Но это просквозило все в мыслях. В реальности я слушал Огрызко:

– Это уже все производные. Можно говорить о других каких-то частностях литературного процесса. О той же герметичности, о скудости ума и так далее. Основные магистрали мы с вами наметили. Мне пора.

– Отталкивались же от великой литературы, что у нас была. Наши предшественники вырастили русский язык, как сказал об этом Андрей Платонов, и не может этот лес что шумит как спелое золотое поле не продолжать свою полнокровную жизнь и в новом веке.

Огрызко согласно кивнул головой. Я пожелал товарищу хорошего полета.

Услышал он от меня и чисто летчицкое пожелание: чтоб число взлетов совпадало с числом посадок.

– Все, Александр Петрович, спасибо вам большое!

Под сурдинку с Огрызко дам и другого критика. Делая обзор литературы за 2012 год в «Лит. России», Алексей Татаринов находит, что пространство, где проявляет себя герой нынешний, в лучшем случае город. «Лимоновский Фауст зажат в промышленном районе стенами съемной квартиры… Чешется от аллергии офисный работник, попавший в цветущий сад, выращенный в романе Бояшова. Сидение в интернет-пространстве распространяет чуму нового типа – проклятие победившего урбанизма в трилере Иванова. Без цели и чувств ходит по улицам неназванного города безымянный герой, скучающий в любой точке мироздания» («Описание города» Д. Данилова)». Так прозябает в Лондоне беглый олигарх, ум которого охвачен скукой и апатией. Готов он улететь в космос, чтобы глянуть оттуда на «жалкую Землю».

Я так думаю по поводу одиозного этого господина, что улетел бы он подальше куда в какое-нибудь созвездие, чтоб не мозолила глаза ему планета-родина. Даю на ум ББ авторитетную заяву Джордано Бруно: «Есть без счета других Солнц и других Земель, обращающихся вокруг своих Солнц. Во Вселенной не счесть миров не хуже нашего и не менее населенных». Олигархов там, может, не хватает, как Жерара Депардье России. Но вновь слово критику: «В московских судорогах корчится грешная власть в романах Терехова и Козлова. В городе растет и крепнет дикий алкаголизм, оказывающийся главной и единственной волевой персоной в романе В. Попова «Плясать досмерти». Ну, и далее, выхватывая знаковое: «До трагедии в минувшем году никто не возвысился»; «Пожирать мир через женское тело – нормально, но хоть раз бы сердце героя загорелось огнем смертельной утраты!»; «Ушедший год – без героя, будто слизала его корова языком очередного апокалипсиса, рожденного в головах кислых журналистов». О «литературоподобном тексте» и славословиях «святомученику Иосифу», естественно, Сталину, говорить не будем… О кинематографе вообще помолчим. Вот презентация фильма «Метро», отзывы в Сети говорят сами за себя: «Этим звездам следовало бы спуститься в канализацию потому, что все российские фильмы реально катастрофы»; «Так глядишь и на земле окажутся, а то наверное уже и подзабыли какая она, РОДИНА…»

Наша Родина самая лучшая

И богатая самая.

Чего не хватает нашей литературе? Пространства и созидательного труда. По чисто Авторскому произволу выделяю это жирным.

В разгар Перестройки жгуче-пламенно звучал призыв: «Больше света!» А человеку нужен свет. Человек должен жить на ярком, постоянном, беспощадном свету так, чтобы каждая тень была определенной, отчетливой, самобытной и неповторимой: тень его собственной личной чистоты или подлости. Все зло человечества рождалось в темноте, во мраке, там, где человека не преследует по пятам тень его собственной подлости (Уильям Фолкнер. Особняк). Ныне, пожалуй, более актуален другой клич: «Больше пространства!» Да-да, писать так ныне потребно, чтобы Россией, наконец, повеяло, всемилой нашей Родиной. ветрами Балтики и Тихого океана. Северного Ледовитого и Памира. А грезить о нобелевской премии – что ж, мечтать никому не возбраняется. Валерий Семенов мудро заявил в Сети: Время расставит всех нас, писателей и читателей по полочкам, по файлам, по флешкам, по помойкам… Именно пространств жаждали русские люди, что устремились на Восток по зову Столыпина. В великом пространстве Сибири свершали и свершают трудовой подвиг наши современники. «Белые пятна» пространств наполняет живым содержанием феерия искателей-натуралистов, о каких рассказываю я в этом своем романе. Сын соседского моего, покойного ныне дружка прекариат Стасик Больных, прослушав этот фрагмент, прореагировал весьма многозначительно: «Напиши, дядь Саша, что там, в Европах литературных – подобия людей, настоящие ж люди – за Уралом до океана». И острей, чем когда-либо, сознаешь, что деяния на мирной ниве – то вечное и всеобъемлющее, что являет собой эволюционный стержень предназначенности «человеческого вещества» в природе, самой содержательности этого вида энергии. А то Люцифер в юбке. А если с тяпкой? Как герой романа «Соки земли» Кнута Гамсуна, что живет вместе с землёй и небом и составляет с ними одно с этой ширью и неподвижностью. Человек и природа не палят друг в друга из пушек как украинцы ныне, они воздают друг другу должное, не конкурируют, не состязаются ни в чём, они следуют друг за другом. Они рождаются и производят, они необходимы на земле, как писано об этом в книге. На земле – нужно пахать. Человека можно оценить по делу. Так что мужуствуй, человек – паши! Революционерить – свергать? А если – творить. Читаю в «неизвестном дневнике бесстрашного солдата» Виктора Петровича Астафьева, который не осквернил сочинительством память свою о войне: «И если что о ней писать, то только так, как было… кувалда, которой я в свое время орудовал в литейном цехе, не брала столько здоровья и не выматывала так, как «легонькое» писательское перо. Но и, конечно же, ни одна работа не приносила мне столько счастья и восторга, как это литературное дело… А биографию надо написать. Пишут все и врут, либо нажимают на жалостливые и выигрышные моменты: «Тяжелое детство», «солдат», «рабочий», ай-люли, ай-люли, как мы его довели! Обрыдло все это. Так маскируют трагедию личности и литератора, значит, и всего общества, так охотно и поспешно теряющего нравственное и национальное достоинство… Даже единственную возможность – талант – и то нам не дают реализовать и употребить на пользу людям. Нас засупонивают все туже и туже. Мысль начинает работать вяло, покоряться. А чтобы творить, надо быть бунтарем… И жаль, что это ремесло невозможно бросить. Ей-богу, будь у меня побольше сил – бросил бы. В лес ушел бы и прожил остаток дней в радость себе. Неужели ж я не заслужил такой почести: жить хоть десяток лет для себя?! Неужели постоянно должен мучиться своими и чужими муками, никому ничего не дающими, кроме новых мук?!..