Саваоф. Книга 2

Эльчибей

Случилось так, что во время фуршета соседом банкира оказался мой журналюга из районной газеты Александр Шилов. Истинный глухарь он – в общении с другими впадал в состояние токования. Как примется за какую-нибудь тему, так не то, что выест ее до мосла, но и мозги собеседника. Насядет на тебя – хоть караул кричи. Рта не раскроешь. Шеф!! Усе пропало!!! Гипс снимают!!!! Клиэнт уезжает!!!! Шампанское поутру пьют тока аристократы и дэгенераты!!!!!! У Сосноуку!!! Самое разумное в такой ситуации – немедленно от него смываться. Так вот затоковал он банкира, задолбал какой-то местной проблемой. Банкир извелся от его атаки, он уже кричал глазами, ища спасения. Ситуацию просек товарищ его, старик-называевец. Он скорострельно помараковал мозгами и придумал уловку, какой можно б отвлечь «глухаря» от банкира. А ты, мол, имярек, спросил он бесцеремонно журналиста, знаешь, куда вчера поехал Абульфас Эльчибей? Журналюга смолк, завращал колесами выпуклых глаз, соображая, кто ж таков Эльчибей (может, слышал звон, что он какой-то азербайджанский политический лидер, да забыл). Жиган по охотничьим уловкам наводяще добавил:

– Его ведь ставят главой администрации у вас.

– Эва! – воскликнул вождь глухарей района, зацепив памятью некую, параллельную Эльчибею звучность. – Он же в Каменке напротив моей мамы живет.

Журналюга молча расправил плечи, в глазах его вспыхнул огонь, да такой, что тот даже зазаикался:

– К-как это так, что ставят его главой района? Да он же браконьер дичайший и с властью такой все изведет в районе.

И радетель экологии района заглох, углубившись в какие-то свирепые свои думы. А приятели-охотники благополучно дофуршетили вечер и, разомлев от водочки, благостно попылили на видавшем виды «жигуленке» до родной Называевской. Уловка ж с Эльчибеем начала свою фольклорную жизнь среди западно-сибирского лесостепья. Что же касается Шилова, то он вернулся в свою родную агрономию, и я теперь не страдаю от его напорного многословия, а наоборот, вслушиваюсь в каждое словечко товарища. Любуюсь, как играют жилочки на улыбчивом его лице, а улыбка самородно живет в нем и вспыхивает внезапно, словно чертик какой зажигает ее, как будто иллюминацию на елке.

– Почвы у нас какие? Солонцы, тяжелые земли. Но мы их в «Росе» на службу урожаю поставили. Используем набор культур, которые улучшают структуру почв, разрыхливают их. Сеем люцерну, клевер, донник, тимофеевку, горох, вику, подсолнечник, суданку, просо, овес. В соответствии с севооборотом удается получать зерновые хорошего качества. Повышается плодородие почвы, сняли проблемы со злостными сорняками на полях.

И вот я дома у Шилова. Поет он про очи жгучие и что скатерть белая залита вином. Есенина: тот вечерний несказанный свет.

Я: Делай нервные всплески.

Бередит Саша душу мне, запевая:

– Постелите мне степь, занавесьте туманом…

О жизни разговор пошел. Зачинатель его Шилов:

– Задумаюсь, и страшно мне очень становится. У дочки Интернет на уме, туда-сюда. Книги не жалует. А слово печатное – не анекдот протрекать.

Я: Мы с женой для неба отвоевываем внука у Интернета.. Микроскоп, телескоп, дачные наблюдения за закатами, за птичками, жучками, паучками, бабочками… В чем смысл жизни, друзья?

Степкин: чтобы осталось потомство, чтобы жизнь продолжалась в детях и внуках.

Страхов: В том, чтобы посидеть с друзьями за столом и погутарить. Поехать на охоту. Воздуха вдохнуть, родиться и помереть.

Я: Смысл жизни не познаем толком. Вторая позиция: самое главное – вселенная должна двигать локтями. Живая вселенная. Искание – первое, любовь, размножение – второе. Мы – образования атомарно-биологического характера. Человеческое вещество. К чему вот ты стремишься, Страхов?

– Я, сейчас, когда выпил? Мне б бабенку молодую. 6З лишь годочка-то мне.

Я: Нам примерно по 50—70 лет. Чего вы еще хотите от жизни?

Степкин: Дожить ее достойно, хотя бы внука дорастить. Достойно на заслуженный отдых уйти. Чтоб под жопу не дали. Оптимизации ж всякие… Не до карьер теперь. Была с перебежками карьера, да прошла…

Страхов: Пафоса не люблю. Все под богом ходим. Если помирать – желательно летом, чтоб не мерзлую землю копать.

Степкин: Если раны – небольшой.

Страхов: Было дело у меня, арабская война, Египет. Самое страшное сейчас – постель. Хочу спокойно и тихо умереть в ней. Мы полагаем, однако, а бог располагает. Кирпич на голову упал и все тут. Кранты.

Я; Ввиду возлияний бурных Страхова. Неужели вы серьезно думаете подначиваю, что вы смертны?

Степкин: Вчера были маленькие мы. В потомках непрерывность. Смерть – переход из тленного состояния в нетленное.

Страхов: Разовью-ка я дурость эту.

Я: Электроны наши не умирают.

Стразов: Тело умрет. А мысли? Куда они денутся? Не горшок чугунный с глиной моя голова. Так думаю, друганы. Умирает физическое тело. Дух должен сохраняться. Не должно быть конца, предела какого-то.

Степкин: Мысли не умирают. Бессмертны они. Гениальные мысли появляются от чьих-то мыслей. Сейчас прогресс быстро развивается почему? От скопления мыслей из прошлого… Где-то в соседних домах в вечерние эти часы, в деревнях, в городах далеких и близких идет подобного рода вечный людской разговор о смысле жизни…

Вдвоем стояли мы у Чебачьего в темени ночи.

– Такая человечиха мне попалась, – выдавливал он из себя слова. – Дочку жалко – обливается сердце кровью. Закрою глаза и вижу, как бежит она ко мне и кричит: «Папа, папочка, голубчик мой!» Думал я поначалу, когда сошлись, отчего кожа тугая у нее, розово-золотистая. Оказывается, в аэробике богиня она. Из трав настои всякие пьет. Духи те пользует, которые не старят. Свет и тепло дозами принимает. Да что о них-то. Сногсшибательные тонкости, есть тут. Оказывается, в темноте блеск глаз идет к дозированной улыбке. Поклялась мне когда-то, что и в пятьдесят лет больше двадцати пяти ей не дадут по виду. В общем, хорошая еще гроза одна, и расколоться может семья моя.

Так случилось, что подъехал ко мне из Казанки в этот час другой мой брателла по литературным уже делам, толковый прозаик из начинающих, рыбинспектор Толя Савельев.

Никак не ожидали мы в этот вечер гостя. Но настоявшаяся тишина ночи колыхнулась вдруг от взревевшего где-то в лесу мотоцикла. У чабанских домиков забрехали собаки. Полулежавший у костра Игорь Созинов оттолкнулся от земли локтем, вслушался в рокотливый гул.

– Толина коляска, – предположил он. – Видно, так уж допекло человека в берлоге его, что не выдержал и к нам махнул к нам согреть свою душу. Шуткуя под Петра Павловича Ершова, я продекламировал:

А сам подумал: «Толя – драматический, а может быть, даже и трагический человек». «Написал бы ты повесть о нем», – посоветовал мне когда-то Игорь. Но теперь-то я чувствовал, что судьбу бывшего рыбинспектора повестью не избыть, тут пахнет романом.

На этом озере осенью раньше случилось с ним событие, после которого слетел он в бывшие со своей рыбинспекторской службы.

Бывают же такие вечера! Глухо все в природе. Ватное небо, металлически светит вода. Сумерки сковали мир, – лес, поля и воды озера тускнеют и цепенеют. Давит на душу, все враждебно кругом, как открытый ружейный ствол, и рождает тревогу. Рыбинспектор Савельев один на Чебачьем. Оцепенело стоит он у лодок и поглядывает на мерцающую воду. Замороженность проникает в сознание, чувствует он себя нахохленным вороном. Как у Басе:

Осенний вечер. Экспедиция свернула работы, Игорь Созинов уехал в город и попросил инспектора покараулить по дружбе палаточный стан научников.

Тихо летят снежинки, шумят волны, шуршат мыши в сухой траве. Что их гнетет, что волнует? Первый мороз, снег или долгая зима?

По земле разлилась чернота ночи. И вдруг ее пронзил свет фар. Радость плеснула в душе инспектора: возвращается, значит, Созинов. Но вскоре на воде зазвучали голоса людей. По озеру шарил прожектор – это браконьеры ставили сети.

Савельев опешил: порядочный браконьер волком будет ползти, постарается не плеснуть, не брякнуть на воде. «Из города бандюги», – решил он. Вспомнил наставление своего шефа, районного инспектора Бессолова: «Попадут они тебе – не связывайся с ними, Толян: убьют или утопят. Хрен с имя, как говорится, с наших озер много не убудет от них». И Савельеву оставалось сейчас пережидать. Хоть и был он человек десятка не робкого, служил на карельской границе, имел на счету задержания нарушителей, осторожность не лишняя: на «ура» подставлять лоб под пулю – дело нехитрое.

Лишь в два часа вернулся Созинов с шофером Сашей Смелковым. Захватив ружье, спешно попрыгали мы в машину и через несколько минут уже осветили Турухтаний песок фарами. Из кустов вылезли два браконьера. Один из них был районный инспектор, плечистый красавец Бессолов. Увидев «своих», его «помощник» бережно засунул во внутренний карман пистолет. Немного просчитался Бессолов: думал, что научники уже укатили.

«Вот и тихоня наш, – изумился Савельев, – по инспекции, как линь по дну, ходит, воды не замутит, и такая связка…»

Вскоре после этого я попал в одно купе с Бессоловым, ехали вместе с озер в областной центр. Он знал, что мы дружим с Савельевым и допытывался, что же тот рассказал о случае на Чебачьем. Не мог стерпеть теперь Бессолов в инспекции «чистенького», честного человека. «Дипломатия» его срывалась, и он невольными репликами выдал себя:

– Я чувствую его, овечка в стае. Мы разберемся с ним, – процедил он сквозь зубы.

«Да-а, хватаешься ты, Бессолов, за кормушку по-волчьи», – размышлял я.

Бессолов вернулся из вагона-ресторана под градусом и ничего не таил:

– Я браконьер, пусть, но я семьдесят нарушителей задержал, а это не фунт изюму! Я как легавая собака, могу выследить и догнать любого браконьера. А что?

Самодовольная улыбка скользнула по его лицу, он картинно передернул плечами.

– Силенка есть.

И стоял статный, видком – гусар толстовский, с красивыми дугами черных бровей и наглыми голубыми, как у Долохова, глазами.

– Надо успевать, покуль молодой. А то философствуют некоторые: работа, работа. Об одном производстве, мол, думают, а о чем-то греховном – ни-ни. Просто хлюпики, слабаки – не могут и прикрываются работой. Не могут или бог не дал, когда раздавал пипирки, – и он хохотнул утробным смешком. – Меня бог не обидел: пипирка головастик не заячья… А всем ведь хоцца любить.

Подумал я об Игоре Созинове. В Тюмени встретился он с Лидией Александровной Даниленко, приехавшей в областной центр по каким-то своим делам. О личном разговорились, о превратностях любви.

ЛК: ИЗ ЗАПИСОК Л. А. ДАНИЛЕНКО

ШТОРМ НА РЕКЕ – СИЯНИЕ В НЕБЕ

Среди десятка глаз Она видела только его глаза, не столько видела, сколько чувствовала – они зовут. Куда? Он стоял в дверях охотничье-рыбацкой избы в шубе, унтах и, похоже, раздеваться не собирался. Встала, подошла, услышала: «Пойдем погуляем?» Надо бы спросить: «Куда и зачем?» На улице мороз под 40 градусов, да с ветром еще, правда, не очень сильным. Но не спросила, так как понимала – не важно куда, только от людей, туда, где были бы только снег, пихты, луна и они – любящие, пылающие, жаждущие.

Шли тихонько, даже не обнимались, не целовались, видно, луна заворожила – не говорили. Вышли на озеро, где особо блистала луна как царское ее величество в полном царевом сиянии… Но почему не в лес? А потому, что темно там. Но ведь влюбленным надо, чтоб было темно, да и ветра меньше. А на озере? Там подо льдом глубина метров сорок. Но нет, шли по озеру к сетям рыбацким. Зачем, ведь не рыбу же вытаскивать. Но никаких вопросов в ее голове не возникало, доверилась мужику и шла как корова за быком. Он большой, уверенный в себе, бывший капитан-механик речного флота, потом «зек», потом рыбак, работавший на подледном лове сигов. Она – тоже не девочка, кандидат наук, сигов выращивала в этом озере, а теперь приехала, чтоб от этих сигов получить молодь и везти их потом вновь в озеро. Был декабрь и царство снега, а рыба тем не менее нерестилась.

Подошли к сетям, она этого даже не заметила. Около сетей на озере то тут, то там, то здесь были растянуты брезенты – чтобы не так обдувало руки, когда выпутываешь рыбу из сетей.

Тут-то он и обнял ее и поцеловал, резко снял свою шубу и бросил на лед. Лихой Стенька Разин! Она не легла, она рухнула на шубу. И все было, стремительно улетели мозги куда-то, было лишь одно пылающее тело… Какой мороз, какой ветер? Огонь, пламя, улет на Луну без космического корабля полет Вани-электрона в бездну. Как возвращались, и возвращались ли? Но утром она лежала на своем спальном месте – на полу у теплой печки. Попробуй объясни кому, что не живешь в космосе, где все связано квантовыми волнами. Пишу вот о самом интимном, переводя на компьютер записки, и с бухты-барахты на экране интернетная заява: «Жду тебя». Фото страждущей девоньки. Нажал ЛК, там фотки еще четырех. Во разгуляй-малина… И стала размышлять: как, почему, не девочка ведь, уже за сорок, и замужем, и дети.

Но вот поди, объясни… Первая их встреча случилась два года назад, также на воде, не в зимнюю стужу, правда, также при луне и шторме на реке. Рыбаки на Оби отсаживали в специальное судно «Живорыбку» муксуна, чтобы увезти на рыбоводный завод и там получить икру. Жили и работали на судне, иногда по делам сходили на землю.

Однажды поздним вечером опять же при луне, проходя мимо рыбаков, услышала: «А баба-то интересная, фигуристая!» Ну и что, она действительно интересная, но не только внешне. Видно не понять им было, почему это ученой бабе дома не сидится и вообще, что она здесь делает. Прошла мимо, даже не взглянув. Ходила же не в рыбацких резиновых сапогах, а в своих, модных тогда «сапогах-чулках», в них же приходилось прыгать с судна в воду и ноги часто были мокрыми. Просто дома забыла резиновую свою обувку, а здесь ничего не было. Однажды, чтобы не прыгать в воду, попросила рабочего снять ее с судна. Тот снять-то снял, да вместе с дамой упал в воду среди бела дня. На берегу стояли три рыбака и хохотали: «Слабоват мужик-то, разве не видно?» Матерки для присловья звучали. Ей не обидно было, среди рыбаков не первый год, привыкла. На Печере как-то на ее запрет матькаться один рыбак отвечал: «Что ты, милая, это же для связки слов». Без мата, мол, сухие они сухая ложка рот дерет. Ни мат, ни хохот мужиков не обескуражили ее. Работа научника на рыбальне такая. Он тут был, это была у нее первая встреча с ним. Потом – вторая.

И пришел третий раз. На Обь свалился шторм. Туча грузная как бы пала на воду свинцовым брюхом. А работали как раз на своей «Живорыбке». И стало сильно болтать посудину, на ногах трудно держаться. Вышли на палубу и осознали, что они одни, что все уже давно на берегу. А как им попасть туда, если связи с берегом никакой. Мобильников же тогда и в природе не было. Не успели испугаться, как увидели моторную лодку, идущую в их сторону, на ней мужик. Подплыл, спросил:

– На берег надо?

– Да-да, возьми, пожалуйста.

Взял тот, конечно, подплыли к пристани (не к берегу). Лодку к дебаркадеру мужик привязал, а чтоб на берег попасть – надо в воду прыгать… Ему что, он в резиновых сапогах. Сказал: «Иди сюда, отнесу на берег, да не уроню, не бойся». Глянула вниз – он стоял в воде, голова почти у ее ног. Взял ее как ребенка на руки и понес, а она обхватила его за шею со страхом, подумав: «Хоть пообнимаюсь, давно ни с кем не обнималась!»

Да и притихла сразу – мужик уже нес ее по земле, и сердце его стучало сильно, сильно и часто. Так застучало вдруг и ее сердце. Молча соскочила она с рук и побежала в стан. Там уже была истоплена баня, накрыт стол. Но сначала – греться в баню, ох, как тепло и хорошо! Не прошло и десятка минут, как стал ее звать мужской голос. Не сразу откликнулась, не понимала, кто зовет. А тот все ходил и звал. Ответила, услышав от него: «Вот и хорошо, а то я тебя потерял!»

Потерял, надо ж! А что он ее находил, чтобы терять? Но это не вслух, про себя. Мужик ушел. Она пошла в женскую избу. Как ненка в чум женский. Там оказались знакомые женщины из Тюмени.

Вечером все пили чай, и открылась вдруг дверь и вошел с аккордеоном в руках тот, что нес ее. Все обрадовались, стали петь песни. Потом он пел один. Глубоким грудным голосом. Под Луной только и петь так, когда звездно и во все стороны света видно. Такие виды и пейзажи грезились академику-солнечнику Смелкову, который живописуя однажды город на Солнце, где обретался теперь он, писал дочери на Землю:

«Улицы, Валентина, у нас такие, что все открыты, всюду увидишь дали. Светлые дали, и думается тогда о вечном. Помнишь, дочка, чеховскую повесть мы читали однажды с тобой, в пору твоей влюбленности в парня, что стал тебе мужем потом. Так вот, прогуливаясь в вечерний час по проспекту Гагарина, вышел я на край города, и открылся мне чеховский тот пейзаж, который на картине лицезрела Юлия. Молодая женщина остановилась перед ним и смотрела на него, по ее состоянию, равнодушно. И ее понять можно: не любила мужа молодка. Помнишь, как говорил ей один кавалер:

– А вы очень милы, надо вам сказать, извините за трактирное сравнение, вы напоминаете мне свежепросоленный огурчик; он, так сказать, еще пахнет парником, но уже содержит в себе немножко соли и запах укропа. Из вас мало-помалу формируется великолепная женщина, чудесная, изящная женщина. Если б эта наша поездка происходила лет пять назад, – вздохнул он, – то я почел бы приятным долгом поступить в ряды ваших поклонников, но теперь, увы, я инвалид.

А потом бормотал:

– Довольно, довольно. Оскорбил я тебя, потому что люблю безумно.

И он вдруг поцеловал ее в ногу и страстно обнял. Не знаю, о чем думала ты, Валентина, но сразила ты меня растерянным глубоким взглядом, потому что не была еще искушена в любви.

– Хоть искру любви! – бормотал нечаянный квалер Юлии. – Ну, солги мне! Солги! Не говори, что это ошибка!..

А Юлия, как ты помнишь, плакала, хотя при воспоминании о прежних подругах и о девичьей жизни не становилось ей грустно и не было жаль прошлого. Кавалер же чувствовал, что его ласки она переносит только как неизбежное последствие своей ошибки. И ногу, которую он поцеловал, она поджала под себя, как птица. Ему стало жаль ее… Утром же ему даже казалось, что она нетвердо ступает на ту ногу, которую он поцеловал…

Пейзаж, что рассматривала Юлия, предо мной во всей его чудесной натуре. На переднем плане речка, через нее бревенчатый мостик, на том берегу тропинка, исчезающая в темной траве, поле, потом справа кусочек леса, около него костер: это в воображаемое ночное – ночи как таковой на Солнце же нет – ушли наши мальчики-солнечники, которые начитались Тургенева. А вдали как бы догорает вечерняя заря. Я взглядом веду себя: по мостику, потом тропинкой, всё дальше и дальше, а кругом тихо, кричат сонные дергачи, вдали мигает огонь костра. И мне, как и чеховской Юлии, почему-то вдруг стало казаться, что эти самые облачка, которые протянулись по красной части неба, и лес, и поле я видел уже давно и много раз на Земле. Да так оно и было. Юлия почувствовала себя одинокой, я ж наоборот – вместе со всем этим миром, с Землей Фридмана, где стала складываться новая наша судьба, с Солнцем и его вулканами, с ярким сиянием гроздьев звезд в нашей галактике. Юлие захотелось идти, идти и идти по тропинке. И меня тянуло вроде бы вместе с нею, но – в мои звездные дали, туда, где была воображаемая вечерняя заря и где покоилось отражение чего-то неземного, вечного».

О чем тебе еще написать, Валентина, в залючение этого своего пассажа? Разволновался я любовью Юлии, магией прозы Чехова и собственным своим писательским настроем. Хочется писать, писать и писать. Писать красиво, душевно, щемительно. Давно для себя уяснил: писатель тогда состоялся, когда научился писать о любви. Вот Чехов Антон Павлович мог это делать. Истинный он маэстро русской прозы. Вспомни, Валентина, концовку той его повести, какую мы с тобой прочли в один присест. Я в нее и сейчас еще заглядываю. Цели только иные: познать таинство прозы этого кудесника слова Чехова. Мне с Земли поэт из Казанки Олег Дребезгов прислал несколько колхозных «амбарных книг». Я в них записываю разности разные, как Чехов. Фразы «Солнца и любви» переписываю, что мне поглянулись и даже отдельные большие фрагменты. Концовку той повести, к примеру, которая нас вельми впечатлила тогда. Ты только подумай, что было. Юлия не любила Алексея Лаптева. Чувства какие-то вспыхнули, когда у них родился ребенок. Но малютка вскорости умер. Эволюцию чувства Юлии, любви ее и Алексея Лаптева смог прекраснейше передать Антон Павлович. Фрагмент концовочный я переписываю тебе уже из «амбарной тетради» своей. Вот он, щемящий такой:

«Потом он сидел на террасе и видел, как по аллее тихо шла его жена, направляясь к даче. Она о чем-то думала и на ее лице было грустное, очаровательное выражение, и на глазах блестели слезы. Это была уже не прежняя тонкая, хрупкая, бледнолицая девушка, а зрелая, красивая, сильная женщина. И Лаптев заметил, с каким восторгом смотрел ей навстречу Ярцев, как это ее новое, прекрасное выражение отражалось на его лице, тоже грустном и восхищенном. Казалось, что он видел ее первый раз в жизни. И когда завтракали на террасе, Ярцев как-то радостно и застенчиво улыбался и всё смотрел на Юлию, на ее красивую шею. Лаптев следил за ним невольно и думал о том, что, быть может, придется жить еще тринадцать, тридцать лет… И что придется пережить за это время? Что ожидает нас в будущем? И думал: «Поживем – увидим». Смотрел он на нее, потом сел рядом. Сказала: «Пой для всех, чего на меня уставился?» А он: «Тебя люблю, тебе пою…» Ну, что скажешь наглецу! А он: «Пойдем погуляем?» Сердито посмотрела и смолкла, отрицательно покачав головой. Он не настаивал, пел грустно и задушевно.

Но сколько же можно сидеть после бесконечного чая, вышли с тюменской знакомой вдвоем на улицу. Шли сюда – было темно, хоть глаз коли, вышли – чудо! На небе колыхались, переливались разными цветами шторы полярного сияния. Влетели в избу с криком, и все высыпали наружу, задрали головы к небу. Многие годы работала она здесь, но такого никогда в этих местах не случалось. Далече-далеко до Заполярья, до тундры, до Ледовитого океана. Это было настоящее чудо, которое потрясло всех А он подошел к ней и тихонечко сказал: «Вот не хотела со мной погулять выйти, а Бог услышал меня и послал полярное сияние. Давай погуляем немного!» Она согласилась, подумав про себя: «Не съест же он меня». Через пятнадцать минут направились домой. У дверей он вдруг крепко обнял ее, поцеловал, отпустил и сразу же ушел. А в декабре, в мороз рухнула под него, не зная даже его имени. А может, ей все это пригрезилось?

Нет, это было предначертано в ее судьбе. Об этом ей сказала студентка из Тобольского рыбтехникума, приехавшая на практику в рыбоводный цех в Сургут. Гадалкой она оказалась. Даром таким обладала. По руке судьбу ее прозрела:

– Вы вроде бы хорошо с мужем живете, а сами каждый день плачете.

Попала в точку девчонка. Насчет двух детей, что были у нее, угадала: младшая дочь ее погибла, и осталось двое. Не до любви стало. Пришло время читать «Евангелие» и даже понимать то, о чем там говорилось. И что муж не последний – не ошиблась. Травница мама была у студентки и дар свой дочери передала.

В суете жизни все это с гаданием позабылось. Но через несколько месяцев случилось то, о чем говорила молодая гадалка: неотвратимо шел к ней мужчина осиянный волшебным полярным светом и пришел. Глянул будто в окно неба на них глаз Бога.

А Савельева Бессолов сшиб подлой подсечкой. Пригласили Толю отметить бессоловский день рождения на озере и там упоили в усмерть самогонкой. Несколько дней провел Савельев в хмельном угаре. Голова была настолько очугуневшей, что о работе не помышлял даже. А Бессолов его с треском и выгнал за три дня прогулов, расколоколив о пьянке своего подопечногог на всю область. Савельева ошарашило вероломство шефа, оправдываться он ни перед кем не стал и подался на временную работу в районную кочегарку начальником кочегарки, биниалится с «начальником Чукотки», с блеском сыгранным популярным артистом Михаилом Кононовым. Я его спросил: «Что ж ты за помощью никуда не обратился?» А Толя как отрубил: «Нет квалификации на жалобы у меня». Мог бы и сам я, владея пером, вывернуть эти события наизнанку, но не надеялся на успех. Рыбная верхушка крепко меня пасла. Ловкую систему отработали там для обезвреживания моих критических бомб. Рыбный «генерал» звонил дружку своему, второму секретарю обкома партии, ведавшему среди прочих и рыбной отраслью, что сотрудник НИИ такой-то подготовил материал в газету, в котором все переврал. Как не поверить такому деятелю, когда на пикниках и спецдачах он душа компании, центнерами шурует тебе презенты из осетров, икоркой подкармливает. Обо всем аппарате заботится. Как в сказке туей щедринской: медведь-то ему кадочку с медом в презент при рапорте отправил. Разве не оценишь такого, который без утайки признается тебе, что пять тонн деликатесов передержали сверх критических норм хранения (это значит, что начнут накапливаться в них канцерогены) и пришлось выбросить их народу, в торговую сеть… Вот и поднимает трубку «генерал-губернатор» по рыбе и связывается с газетой. А когда я прихожу туда, редактор, кругленький, обычно золотисто-сияющий, как поджаристый колобок, напускает на себя мрачность Генерального прокурора и заявляет, что принес я клевету на честных людей, что из обкома, мол, был сигнал и вообще мне поостеречься надо. На положительном ярком опыте надо вести людей, воспитывает он меня, а у тебя, говорит, погоня за жареным, непонимание линии партии. А это, мол, дружок, серьезно, к тому клонит, что с душком работаю, так и до антисоветчины можно скатиться. Такая примерно схема. И в завершение редактор выдает что-нибудь подловатое. Один раз невзначай будто об отце напомнил: «Слышал я, что врагом народа был он у тебя, в тюрьме сидел, и нет у него реабилитации». Не созрел я тогда еще до забот в этом направлении.