Происхождение украинского сепаратизма

В новой и новейшей истории России и Украины можно встретить немало имен политиков и идеологов, чьи слова и дела не способствовали развитию нормальных отношений между русскими и украинцами. Имя профессора Ульянова не принадлежит к их числу Его деятельность имела иной смысл. Значительную часть своей жизни он посвятил изучению сложной истории русско-украинских отношений и в особенности тех явлений и процессов, которые мешали их естественному и гармоничному развитию. Задача, прямо скажем, не из благодарных и мало кто за нее брался.

Советские историки не баловали население глубоким анализом украинской истории, а тем более чувствительных сторон истории русско-украинских отношений. Ни одной сколько-нибудь внятной и объективной книги на эту тему за годы советской власти в нашем отечестве не появилось. Впрочем, не так уж много внятных и объективных книг об этом появилось и в других отечествах. Та, что вы сейчас держите в руках, – пожалуй, редкое в этом плане исключение. А если учесть, что серьезных работ о русско-украинских отношениях не появилось и в последующие за распадом СССР годы, когда, казалось бы, стало возможно писать что угодно и о чем угодно, то книга, в которой Н.И. Ульянов обобщил результаты своей многолетней работы, вообще оказывается единственным привлекающим внимание исследованием на эту животрепещущую тему. По уровню таким же, как «Двести лет вместе» А. И. Солженицына на тему русско-еврейских отношений.

Единственная книга не может быть без недостатков. Тем более, что написана она сорок лет назад. Нет, она не устарела. Напротив, история развивалась таким прихотливым образом, что книга только набирала обороты актуальности. Дело не в этом… Но сначала несколько слов об ее авторе.

Николай Иванович Ульянов (1904–1985) – русский эмигрант, историк, писатель, профессор Йельского университета – одного из трех самых престижных и знаменитых университетов США (два других – Принстонский и Гарвардский). Лекции по русской истории он принципиально читал на русском языке, что вообще было не очень-то принято в престижных американских университетах. «Если хотят меня слушать – пусть учат русский язык». И представьте: учили и слушали.

Те, кто знали его лично, говорят, что он был необыкновенно талантлив, проницателен, энциклопедически образован. В частном письме видного деятеля эмиграции бывшего директора Института по изучению СССР Н.А. Троицкого читаем: «Он (Ульянов) меня поразил тем, что только он один схватил и изложил коротко идею, с которой я все и написал»[1].

Как и многие талантливые люди, Н.И. Ульянов отличался характером нелегким и неуживчивым. Такова и его книга. Написанная на огромном историко-документальном материале, научно документированная, она вместе с тем отличается нелицеприятной резкостью формулировок, иронией, доходящей порой до сарказма, открытым, порой даже вызывающим утверждением политических пристрастий ее автора. Перед нами монументальный научный труд и политический памфлет, слитые воедино.

Можно, конечно, отвлечься от иронического тона и полемического задора книги и рассматривать ее как чисто исследовательский труд. Книга и в этом случае не утратит своей безусловной ценности. Но, на мой взгляд, личность автора, его сарказм, его остроумие, его страстность в сочетании с прекрасным языком и классической простотой стиля, придают книге особый блеск и обаяние.

У истоков национальной идеи

Что касается собственно содержания книги, я выделил бы здесь три важнейшие проблемы, тщательно рассматриваемые Н.И. Ульяновым. Это, во-первых, корни украинского сепаратизма, которые он тесно увязывает с историей запорожского казачества. Во-вторых, вопрос государственности Украины. В-третьих, проблема национального языка.

Признаюсь сразу же: если по второму и третьему вопросу я в общем солидарен с Н.И. Ульяновым, то по первому я выступаю скорее его оппонентом.

Первая проблема исследуется в этническом и социальном аспекте. Н.И. Ульянов начинает с того, что подробно анализирует те силы, которые противостояли Руси – тогда еще Киевской Руси – на ранних этапах ее истории. Это хорошо известные степные народы – половцы и печенеги. Именно они убили из засады русского Киевского князя Святослава, когда он проходил днепровские пороги. Именно они пленили Новгород-Северского князя Игоря. И именно их потомки составили, по мысли Н.И. Ульянова, костяк того военно-политического сообщества, которое со временем превратилось в запорожское казачество. Вот как говорит он об этом в своей книге:

«Запорожское казачество давно поставлено в прямую генетическую связь с хищными печенегами, половцами и татарами, бушевавшими в южных степях на протяжении чуть не всей русской истории. Осевшие в Приднепровье и известные, чаще всего, под именем Черных Клобуков, они со временем христианизировались, русифицировались и положили начало, по мнению Костомарова, южнорусскому казачеству. Эта точка зрения получила сильное подкрепление в ряде позднейших изысканий, среди которых особенным интересом отличается исследование П. Голубовского. Согласно ему, между степным кочевым миром и русской стихией не было в старину той резкой границы, какую мы себе обычно представляем. На всем пространстве от Дуная до Волги, «лес и степь» взаимно проникали друг друга, и в то время как печенеги, торки и половцы оседали в русских владениях, сами русские многочисленными островками жили в глубине торкских кочевий. Происходило сильное смешение кровей и культур. И в этой среде, по мнению Голубовского, уже в киевскую эпоху стали создаваться особые воинственные общины, в составе которых наблюдались как русские, так и кочевые инородческие элементы».

Эту концепцию Н.И. Ульянов развивает и в дальнейшем, внося в нее этносоциальные уточнения:

«Фигура запорожца не тождественна с типом коренного малороссиянина, они представляют два разных мира. Один – оседлый, земледельческий, с культурой, бытом, навыками и традициями, унаследованными от киевских времен. Другой – гулящий, нетрудовой, ведущий разбойную жизнь, выработавший совершенно иной темперамент и характер под влиянием образа жизни и смешения со степными выходцами. Казачество порождено не южнорусской культурой, а стихией враждебной, пребывавшей столетиями в состоянии войны с нею».

Здесь хочется возразить Н.И. Ульянову: а кто же, как не запорожские казаки, оградили «коренного малороссиянина» от турецкого нашествия, грозившего полным уничтожением не только «культуры, быта, навыков и традиций, унаследованных от киевских времен», но и самого украинского населения? Кто, как не запорожцы во главе с гетманом Петром Сагайдачным выступили против турок в 1614, 1615, 1616, 1620 гг., а затем в 1621 г. в битве при Хотине остановили экспансию Османской империи на север? В этом решающем для судеб украинского народа сражении участвовало 40 тысяч запорожских казаков, многие из которых полегли на поле брани, а сам Сагайдачный был смертельно ранен. Кто, как не гетман Михаил Дорошенко, командовавший в Хотинской битве полком, продолжил дело Сагайдачного и, как и он, погиб в бою со ставленниками Османов в Крыму в 1628 г.?

Украинский народ еще в былые времена сложил героические песни о боевых походах Сагайдачного и Дорошенки («А по пид горою яром долиною казаки йдут»). К сожалению, у нас эти песни известны гораздо меньше, чем, скажем, французский или немецкий героический эпос («Песнь о Роланде», «Песнь о Нибелунгах»).

И еще: именно Сагайдачный, вопреки бешеному противодействию поляков, добился в 1620 г. восстановления на Украине православной иерархии, ликвидированной впоследствии Брестской унией. И тогда же, предвосхитив политику Богдана Хмельницкого, отправил в Москву посланцев с предложением реестрового запорожского войска служить России.

Все эти факты, несомненно, хорошо известные Н.И. Ульянову, остались вне его книги, а на первый план выплыли другие факты – пусть тоже имевшие место, относящиеся к быту и нравам Запорожской Сечи, – бандитизм, разгульный образ жизни, убийства гетманов и т. д. В определенные периоды так оно и было, но это характерно не только для запорожского казачества, но и для всех военно-политических сообществ на Западе и Востоке на раннем этапе их развития. Викинги или саксы в X–XI веках жили таким же организованным разбоем, как и запорожцы в XV–XVI веках, и этот образ жизни повсеместно порождал жестокость и разгул. Документы и художественные произведения раннего Средневековья дают на этот счет богатый материал.

«Тут он замахнулся кошелем, в котором было серебро, и ударил конунга по носу так, что у того вывалилось два зуба, а сам он свалился в беспамятстве», – это вполне обыденный эпизод из жизни прославленного викинга Фритьофа.

А вот как разогревают себя воинственной песней, отправляясь на очередной разбой, немецкие рыцари из Шенкенбаха:

«Ну, как себе на пищу доходы соберу?» – вопрошает рыцарь-запевала. И рыцари хором предлагают выход – совершить налет на франконских купцов:

Затем хор прославляет свою разбойную удаль:

Что же касается случаев убийства казаками своих гетманов, то даже в цивилизованном Риме в эпоху его заката римские легионы, превратившиеся в разнузданные банды, нередко убивали избранных ими же императоров…

Так или иначе, но по мере того, как запорожское казачество превращалось в мощную военно-политическую силу, оно всё больше распространяло свое влияние и свою власть на огромную территорию по обеим сторонам Днепра, населенную, главным образом, украинскими крестьянами. Большая часть крестьян, в конце концов, попала в крепостную зависимость от казачьей верхушки, так называемой «старшины» (см. главу «Захват Малороссии казаками»). И примерно в то же время в среде казачьей верхушки зародился сепаратизм как стремление оградить свои интересы от притязаний более сильных соседей – Польского и Московского государства.

От сепаратизма к самостийничеству

«Но независимой державой Украйне быть давно пора…» – такие слова вкладывает Пушкин в уста гетмана Ивана Мазепы. Удивительно, но исторические факты, которые приводит Ульянов, говорят о другом. Ни гетман, ни казачья верхушка, во многом изменившаяся со времен Сагайдачного и Хмельницкого, не стремились к национальному суверенитету Украины. Их цели были гораздо более земными: защитить свои интересы – интересы казачьей старшины – как высшего привилегированного сословия Украины. Не суть важно при этом кому формально, а точнее номинально, принадлежала Украина. Но вот если аппетиты номинальных властителей Украины становились слишком велики и их экономические притязания угрожали благополучию верхушки казачества, сразу же возникало стремление обособиться от верховной власти.

В этом собственно и состояла суть сепаратизма: не независимое государство, а лавирование между сильными соседями с тем, чтобы вовремя перейти в более выгодное подданство – из польского в московское, из московского, если надо, в турецкое[2]. Или шведское. Все эти процессы – то есть подлинную сущность сепаратизма – Ульянов раскрывает с исключительной последовательностью и доказательностью. Стоило бы процитировать здесь несколько страниц из его исследования, ибо емкость мысли ученого настолько высока, что пересказывать соответствующие фрагменты практически невозможно. Позволю себе лишь одну по необходимости пространную цитату, которая является, пожалуй, ключевой для понимания рассматриваемого вопроса:

«Москва, как известно, не горела особенным желанием присоединить к себе Украину. Она отказала в этом Киевскому митрополиту Иову Борецкому, отправившему в 1625 г. посольство в Москву, не спешила отвечать согласием и на слезные челобитья Хмельницкого, просившего неоднократно о подданстве. Это важно иметь в виду, когда читаешь жалобы самостий-нических историков на «лихих соседей», не позволивших, будто бы, учредиться независимой Украине в 1648–1654 гг. Ни один из этих соседей – Москва, Крым, Турция – не имели на нее видов и никаких препятствий ее независимости не собирались чинить. Что же касается Польши, то после одержанных над нею блестящих побед, ей можно было продиктовать любые условия. Не в соседях было дело, а в самой Украине. Там, попросту, не существовало в те дни идеи «незалежности», а была лишь идея перехода из одного подданства в другое. Но жила она в простом народе – темном, неграмотном, непричастном ни к государственной, ни к общественной жизни, не имевшем никакого опыта политической организации. Представленный крестьянством, городскими жителями – ремесленниками и мелкими торговцами, он составлял самую многочисленную часть населения, но вследствие темноты и неопытности, роль его в событиях тех дней заключалась только в ярости, с которой он жег панские замки и дрался на полях сражений. Все руководство сосредотачивалось в руках казачьей аристократии. А эта не думала ни о независимости, ни об отделении от Польши. Ее усилия направлялись, как раз, на то, чтобы удержать Украину под Польшей, а крестьян под панами, любой ценой. Себе самой она мечтала получить панство, какового некоторые добились уже в 1649 г., после Зборовского мира».

Существенно отметить, что сам Ульянов, раскрывая и, разумеется, осуждая узко эгоистическую сущность сепаратизма, отнюдь не был противником независимого украинского государства. Он с сожалением говорит о том, что в годы, когда в ряде восточноевропейских стран складывалась государственность, внутренние распри и анархия, господствовавшие в Запорожской Сечи, помешали этому процессу. Задавая себе вопрос, почему Украина не сделалась в то время самостоятельным государством, Ульянов пишет:

«Не здесь ли таится разгадка того, почему Украина не сделалась, в свое время, самостоятельным государством? Могли ли его создать люди, воспитанные в антигосударственных традициях? Захватившие Малороссию «казаченки» превратили ее как бы в огромное Запорожье, подчинив весь край своей дикой системе управления. Отсюда частые перевороты, свержения гетманов, интриги, подкопы, борьба друг с другом многочисленных группировок, измены, предательства и невероятный политический хаос, царивший всю вторую половину XVII века».

Можно указать еще на несколько мест из книги Ульянова, из которых ясно, что ее автор считал совершенно естественным развитие Украины в самостоятельное, независимое государство. Однако, как видим, ни в XV, ни в XVI, ни в XVII столетиях ни Украинского государства, ни даже самой идеи суверенной Украины не возникало.

Возникла эта идея много десятилетий спустя, уже после того, как Украина вошла в состав Российского государства.

После того, как произошло активнейшее взаимопроникновение и смешение русского и украинского этноса.

После того, как единое политическое, экономическое и культурное развитие привело к процветанию и русских, и украинцев.

Возникла в годы, когда Российская империя вступила в полосу предреволюционных потрясений.

Возникла как одна из маргинальных революционных идеологий, представляющих по сути не что иное как, причесанный под национально-освободительную идею, старый гетманский сепаратизм.

Возникла как отвлеченная умозрительная идея, сложившаяся в узком кругу интеллигенции и не имевшая ни поддержки, ни отклика в народе.

Эту-то идеологию и развенчивает Николай Иванович Ульянов, показывая, что она не имеет ни действительных исторических корней, ни политических оснований:

«Особенность украинского самостийничества в том, что оно ни под какие из существующих учений о национальных движениях не подходит… Даже национального угнетения, как первого и самого необходимого оправдания для своего возникновения, у него нет. За все 300 лет пребывания в составе Российского государства Малороссия-Украина не была ни колонией, ни «порабощенной народностью»».

В 1950—1960-е годы, когда Ульянов создавал свою книгу, были дополнительные причины, заставившие его самым решительным образом выступить против идеологии самостийничества. Он жил в это время в США. «Холодная война» была в самом разгаре. Благодаря своему положению и своим знакомствам, он хорошо знал о планах, существовавших тогда в правительственных кругах США, суть которых заключалась в том, чтобы ослабить Советский Союз, всячески способствовать его распаду на отдельные государства, а по возможности даже инициировать такой распад[3]. Украинский национализм в эмиграции, на который собственно и опиралась эта политика в те годы, был не столько антисоветским, сколько антирусским, и в таких условиях призыв к отделению Украины в самостоятельное государство, породил бы резкий антагонизм между русским и украинским народами – опасность, которая не исключена и сегодня. Ульянов не был сторонником советской власти, но он был русский человек, и видеть распад страны – наследницы Российской империи – на отдельные государства, да еще по американскому сценарию, ему было горько и больно. Эта боль и выплеснулась на страницы его книги.

Сложно судить, как отнесся бы к своему труду Н.И. Ульянов, если бы он переиздавал его сегодня, когда государственная независимость Украины стала историческим фактом. Вчитываясь в книгу, все более утверждаешься в мысли, что Николай Иванович признал бы этот факт, ибо главным для него был не столько политический статус Украины, сколько гармоничные отношения между русским и украинским народами, основанные на их этническом единстве, на общности исторических судеб, на принадлежности к единому пласту религиозной, языковой, бытовой, поведенческой и художественной культуры.

Именно в этом смысл его книги.

«Нежный и звучный» против «великого и могучего»

«Малороссийский язык своею нежностью и приятною звучностью напоминает древнегреческий», – говорит один из персонажей Чехова. И верно: украинский язык – один из самых мелодичных и благозвучных славянских языков. Недаром на нем сложено столько запоминающихся песен.

На протяжении многих столетий украинский язык развивался вольно и полнокровно, проходя те же этапы развития, что и большинство развитых языков мира. Он легко преодолел влияние польского языка в годы, когда Украина находилась под властью Польши, и делопроизводство велось на польском языке. Украинский язык вобрал в себя тогда не более 5–6 процентов польских слов. Для сравнения напомним, что английский язык после норманнского завоевания XI в. вобрал в себя до 70 процентов французской лексики.

После того, как в середине XVII в. Украина вошла в состав русского государства, на Украине стало постепенно складываться двуязычие. Большая часть городского населения и некоторая часть крестьянства владели как украинским, так и русским языком, чему способствовало их лексическое и грамматическое сходство. По свидетельству львовского профессора Оме-ляна Огоновского (кстати, видного деятеля самостийничества) в XVII в. «можно было не заметить никакой разницы между ру-тенским (так он называет украинский) и московским языком».

Русско-украинское двуязычие естественным образом сохранялось и в последующие десятилетия, и тот и другой язык использовался как в устной, так и в письменной речи: в быту, в деловом общении, в хозяйственной деятельности – по усмотрению самих говорящих.

В послепетровскую и в особенности в александровскую эпоху началось необычайно интенсивное развитие русского языка. На русском языке возникла богатейшая художественная литература, а позже, отвечая потребностям научно-технического прогресса, сложились значительные пласты научной, философской, технической лексики, а также соответствующая стилистика. Эти процессы еще более сблизили оба языка, и уже в середине XIX в. взаимопроникновение русского и украинского языков в среде образованной части украинского населения было настолько глубоким, что оба языка воспринимались как родные. И хотя русский язык завоевывал все более и более важные сферы человеческого общения, среди крестьян и городской бедноты продолжал доминировать украинский язык.

Особое значение имел тот факт, что русский язык стал языком художественной литературы как в России, так и на Украине. Украинские по происхождению писатели – Богданович, Капнист, Гнедич, Гоголь – стали писать на русском языке. Такое положение русского литературного языка вызывало раздражение националистически настроенной украинской интеллигенции, которая стала противопоставлять украинский язык русскому, объявив его чуждым, «великорусским». В книге Ульянова последовательно развенчивается и эта в общем надуманная и противоречащая историческим фактам концепция.

«Предметом самых неустанных забот, впрочем, был не разговорный, а литературный язык. Малороссия располагала великолепным разработанным языком, занявшим в семье европейских языков одно из первых мест. Это русский язык.

Самостийники злонамеренно, а иностранцы и некоторые русские по невежеству, называют его «великорусским».

Великорусского литературного языка не существует, если не считать народных песен, сказок и пословиц, записанных в XVIII–XIX веках. Тот, который утвердился в канцеляриях Российской империи, на котором писала наука, основывалась пресса и создавалась художественная литература, был так же далек от разговорного великорусского языка, как и от малороссийского. И выработан он не одними великорусами, в его создании принимали не меньшее, а может быть большее участие малороссы. Еще при царе Алексее Михайловиче в Москве работали киевские ученые монахи Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский и другие, которым вручен был жезл литературного правления. Они много сделали для реформы и совершенствования русской письменности. Велики заслуги и белоруса Симеона Полоцкого. Чем дальше, тем больше югозападные книжники принимают участие в формировании общерусского литературного языка – Дмитрий Ростовский, Стефан Яворский, Феофан Прокопович. При Петре наплыв малороссов мог навести на мысль об украинизации москалей, но никак не о русификации украинцев, на что часто жалуются самостийники…

Еще в 1619 г. вышла в Евье[4] грамматика… написанная украинским ученым Мелетием Смотрицким, по которой свыше полутора столетий училось и малороссийское, и московское юношество, по которой учились Григорий Сковорода и Михайло Ломоносов. Ни тому, ни другому не приходило в голову, что они обучались не своему, а чужому литературному языку. Оба сделали крупный вклад в его развитие. В Московщине и на Украине это развитие представляло один общий процесс. Когда стала зарождаться светская поэзия и проза, у писателей тут и там не существовало иной литературной традиции, кроме той, что начинается с Нестора, с митрополита Иллариона, Владимира Мономаха, «Слова о Полку Игореве», «житий», «посланий», той традиции, к которой относятся Максим Грек,

Курбский и Грозный, Иоанн Вишенский и Исаия Ковинский, Мелетий Смотрицкий и Петр Могила, Епифаний Славинец-кий и Симеон Полоцкий, Ии. Гизель с его «Синопсисом», Сильвестр Медведев и Дмитрий Ростовский. Когда Богданович писал «Душеньку», Капнист «Ябеду» и «Оду на рабство», когда Гнедич переводил Илиаду – они создавали «российскую», но отнюдь не москальскую словесность. Ни Пушкин, ни Гоголь не считали свои произведения достоянием «великорусской» литературы. Как до, так и после Гоголя, все наиболее выдающееся, что было на Украине, писало на общерусском литературном языке. Отказ от него означает духовное ограбление украинского народа».

Стремясь вытеснить русский язык из украинской литературы, украинофилы ссылались на опыт Ивана Котляревского и Тараса Шевченко. Но Котляревский, отлично сознавая расслоение русского и украинского языков по социальному признаку, использовал украинский язык с целью создания комического эффекта, заставляя освященных традицией античных богов и героев говорить на простонародном языке («Но зла Юнона, суча дочка, Розкудкудакалась, як квочка: Енея не любила – страх!»). Сделал он это на редкость талантливо, и его «Энеида» по праву вошла в фонд выдающихся произведений мировой литературы[5].

Что касается Тараса Шевченко, то он был, как принято говорить, плоть от плоти украинский крестьянин, и ему было совершенно органично мыслить и писать на украинском языке.

Ни Котляревский, ни Шевченко не выходили в своем творчестве за пределы реальных возможностей украинского языка, не навязывали ему еще неразвившихся в нем функций, как это по существу предлагали делать представители украинофильской интеллигенции.

Ульянов убедительно показывает в своей книге абсурдность такого рода попыток. Он приводит характерный пример – попытки перевести православное богослужение на простонародный украинский язык.

Однако в пылу полемики Ульянов впадает в другую крайность, вообще отрицая факт существования полноценных литературно-художественных произведений на украинском языке: «…всё наиболее выдающееся, что было на Украине, писало на общерусском литературном языке», – говорит он.