Когда круг замкнулся

Я просыпаюсь и, не открывая глаз, знаю, что через секунду прозвучит сигнал точного времени. Шесть часов утра. У меня давным-давно по утрам не включается радиоприемник, я его вообще редко слушаю, но привычка просыпаться в это время осталась. Судя по всему, на всю жизнь. Во сколько бы я ни легла накануне, какой бы усталой себя ни чувствовала, в шесть утра организм уже желает бодрствовать, нагло наплевав на свою хозяйку. Привычка, черт бы ее побрал! – вторая натура.

И этой привычкой, и многим другим я обязана своему отцу (царствие ему небесное), который воспитывал меня без преувеличения железной рукой. Никаких детских сентиментальных глупостей не было, до первого снега я ходила с голыми коленками и непокрытой головой, отвечать за свои поступки должна была самостоятельно и по полной программе, при этом жалость к самой себе не поощрялась. И профессию – следователь – мне, в общем-то, выбрал отец, хотя произошло это уже после его гибели. Я-то всегда хотела быть журналистом.

Возможно, если бы у меня, кроме отца, была мама, ситуация сложилась бы по-другому. Но мама умерла через два года после моего рождения, во время своих вторых родов. Умерла и новорожденная девочка, почему – я не знаю. Знала только, всегда знала, что отец маниакально хотел сына, но так и не получил вожделенного наследника.

Возможно, и хорошо, что мама ушла в иной мир: зная несгибаемый характер отца можно было предположить, что она рожала бы снова, и снова, и снова, пока не выполнила бы заветное желание супруга. Но и я тогда воспитывалась бы совершенно по-другому. Как? Я не знаю…

Пять минут седьмого… Я встаю с постели, поднимаю жалюзи на окне сначала в той запроходной шестиметровой каморке, которая гордо именуется «спальней», а потом – в проходной «гостиной», чтобы впустить в комнату свет бесконечного полярного дня. В квартире – стерильная чистота и абсолютная тишина, словно здесь сто лет уже никто не живет. Надо что-то делать, хотя бы как-то украшать жилище, иначе долгой полярной ночью без Михаила, который вечно торчит на буровых, я тут умом тронусь. Сейчас хоть в окно можно полюбоваться.

Я вижу перед собой все ту же самую картину: тундра с низкорослыми деревьями, убегающая за горизонт. Погода снова изо всех сил делает вид, что здесь – знойный юг, поэтому дышать в квартире уже нечем. Кондиционеры, столь популярные в офисах этого города, в типовых окраинных четырехэтажках не предусмотрены проектом. Да и были ли кондиционеры в России, когда эти дома строились? Что-то мне сомнительно.

В большой комнате мне делать нечего, во всяком случае, одной. Мы с Михаилом успели только вынести шкаф, которым был отгорожен угол с кроватью покойной свекрови, да саму кровать – никелированное чудо дизайна начала прошлого века. Остались старенький диван, два продавленных кресла, да журнальный стол, в который Миша превратил обычный после того, как у него подломилась ножка. Интерьер – супер. Но с моей зарплатой следователя не расшикуешься, к тому же мне не хочется ничего делать… Ничего…

Я бреду на кухню, то есть в несколько шагов пересекаю комнату и оказываюсь в четырехметровом закутке, где с трудом помещается газовая плита на две конфорки, раковина, миниатюрный холодильник и небольшой стол с двумя табуретками. Третья задвинута под стол, она нам теперь не скоро понадобиться… если понадобиться вообще. Свекровь, Мишина мать, умерла этой зимой.

Так нам с ней и не удалось вкусить всей прелести общения совместной жизни. Может, и к лучшему, хотя женщина она была прекрасная, добрая, набожная… Только я – не такая. Господи, и кто планировал такие квартиры, да еще селил в них трех-четырех человек? Это же нормативы тюремной камеры! Впрочем, одной мне места с избытком хватает даже в этих «хоромах».

Включить кофеварку, сунуть хлеб в тостер. Пока завтрак готовится – ледяной душ и двадцать пять отжиманий. Довольно странное начало дня для молодой женщины, которая занимается все-таки умственной работой, то есть должна явиться на службу к девяти утра. У меня есть стол в кабинете на троих, где, кроме двух моих коллег, есть электрический чайник и кондиционер. Вот такая немыслимая роскошь, беда только в том, что кондиционер, как и двое моих коллег, дорабатывает положенный срок до списания «из принципа», но делает это кое-как, лишь бы не очень приставали. Удивительное сходство в поведении с моими коллегами!

Я кое-как делаю отжимания. Никто уже давно не заставляет меня вести активно-спортивный образ жизни, да и жизнь у меня теперь совсем другая, но – привычка. К тому же упорядоченность и некоторая монотонность существования позволяет мне забывать о моей проблеме и даже неплохо существовать в изменившихся условиях. В общем, я не жалуюсь на жизнь, я просто пытаюсь в нее вжиться.

Я не жаловалась на жизнь и когда была маленькой, потому что другой не знала и не представляла. Папа был военным, после моего рождения его перевели в другой гарнизон с повышением в звании. А после смерти матери он сам подал рапорт о новом переводе, его просьбу, удовлетворили и даже опять повысили в звании. Из небольшого уральского городка, где я родилась, мы перебрались на Дальний Восток, которого я, естественно совершенно не помню. А уже оттуда – в военный городок под Тюменью, где отец был полковником и самым главным.

Поэтому я видела его не слишком часто, и оказалась в местном детском саду, где была самой маленькой и самой одинокой. У всех детей были родители, у многих – старшие и младшие братья и сестры, даже бабушки и дедушки существовали, правда, по большей части, где-то далеко. Но они были, а у меня был только отец. И то поздним вечером и ранним утром. К тому же я так и не научилась играть в куклы и прочие девичьи забавы, мальчишеские развлечения привлекали меня гораздо больше, но к ним меня не очень-то подпускали. В результате, чужая обоим «лагерям», я довольно рано привыкла к одиночеству.

Может быть, поэтому, меня не слишком тяготит нынешнее состояние. Муж, ради которого я и взяла назначение в этот город, пропадает на нефтяных приисках, домой приезжает от силы раз в месяц. Я не могу жить без него, а он – без нефтяных вышек. Такой вот своеобразный «любовный треугольник». И жаловаться мне не на что и не на кого: Мишка был таким же одержимым, когда мы только познакомились. Бачили очи, шо куповалы… Мне иногда бывает немного грустно, но я этим ни с кем не делюсь, равно как и остальными своими переживаниями.

Я всегда была… замкнутой и не слишком разговорчивой. В детском саду меня не дразнили и не обижали (дочь полковника!), но просто не замечали. Да и говорить я начала поздно, хотя к двум годам, как рассказывал отец, я что-то уже довольно связно и четко излагала, но после маминой смерти замолчала надолго. Объяснялась, в основном, жестами, если уж никак нельзя было обойтись без объяснений. Сослуживцы советовали отцу показать меня специалистам в Тюмени, но он только отмахивался:

– Врачи! Мать ее погубили, чем ей помогут? Изуродуют только.

Возможно, конечно, молчаливый ребенок его вполне устраивал. Тем более, я практически не болела, так что забот со мной было немного. А уж слова «Подъем» и «отбой» я понимала не хуже солдата, и выполняла соответственно. С трех лет я умела одеться, обуться, заправить кровать и умыться за пять минут. Можно назвать это дрессировкой, но отец называл воспитанием. Не знаю…

Первое слово я сказала, когда мне было года четыре. Отец тогда уехал в командировку и меня отводила в детский сад и забирала из него соседка по квартире, Нина Филипповна, пожилая, полная женщина, жена подполковника. Их взрослые дети давно уже разъехались по стране, приезжали в гости лишь изредка, и внуков понянчить Нине Филипповне пока не пришлось. Она пыталась перенести всю эту нерастраченную нежность на меня, но отец подобные попытки жестко пресекал: считал, что баловать его дочь совершенно ни к чему, станет неженкой и кривлякой, как все женщины.

Только потом я поняла, что отец женщин не любил вообще, считал их недоразумением, годными только для ведения домашнего хозяйства да продолжения рода. Точно знаю, что после маминой смерти у него не было женщин: в военном городке утаить ничего невозможно, а отец и в командировках вел себя, как дома: только дело, ничего лишнего, особенно – никаких сантиментов.

Так вот, мое первое слово предназначалось Нине Филипповне, когда та в первый раз попыталась помочь мне постелить постель. Я сказала: «Сама». Потом подумала немного и добавила: «Не маленькая». Эту историю Нина Филипповна потом много лет подряд рассказывала всем, кто соглашался слушать.

– Такая маленькая, хрупкая, а меня от постельки своей плечиком отодвинула и говорит: «Сама. Не маленькая». И даже не улыбнулась, а постельку заправила как солдат-старослужащий. Бедный ребенок! Из нее отец, по-моему, хотел бесполого робота сделать, так переживал, что сына у него нет, а есть дочка.

Вторая соседка, одинокая и интеллигентная Ксения Станиславовна, пыталась приохотить меня к музыке и художественному рукоделию, но совершенно безуспешно. Мне не хотелось часами разыгрывать на ее стареньком пианино гаммы, равно как и выводить иголкой по канве какие-то узоры. Зачем? Отец все равно не признавал в доме никаких «художественных излишеств» и вышитую думочку вряд ли бы одобрил.

К тому же и с его точки зрения все это была пустая трата времени, игра в бирюльки и дамские капризы. Его ребенок – изнеженная барышня?! Да никогда в жизни! Но от музыкальных упражнений мне увернуться не удалось, тем более что и у нас самих музыкальный инструмент имелся.

Папочка мог бы и не переживать: он почти достиг своей цели. Во всяком случае, я не похожа на большинство женщин: меня не волнуют тряпки, косметика и прочая фигня, над любовными романами я зеваю, а сплетни ненавижу. Физические отношения мужчины и женщины довольно долго вызывали у меня чувство недоуменной брезгливости.

По телевизору-то много с некоторых пор можно было увидеть, а уж в общаге – и подавно, причем, как говорится, в натуре и с последующей разборкой полетов. Но я, ко всему прочему, четко усвоила из наставлений отца, что от таких занятий бывают дети и неприличные болезни, а вот уж это мне вообще было ни к чему.

Впрочем, мужская половина нашего студенческого коллектива проявляла ко мне ничуть не больше интереса: недостатка в веселых и незакомплексованных девушках не было, причем большинство из них физически были много привлекательнее меня. И вот только Мишка… Все, гимнастика окончена вместе с воспоминаниями. Наступает самый приятный момент моего дня. И этим нужно воспользоваться.

Первая утренняя радость – первый глоток кофе, горячий тост с сыром, первая сигарета. Когда-то я вывела для себя нехитрую формулу счастья: если я с удовольствием завтракаю, значит, накануне ничего особенно неприятного не произошло, грядущий день тоже вроде бы не готовит сюрпризы, значит…

Значит, сегодня о счастье можно забыть. Вчера был очень трудный день, причем все неприятности, связанные с убийством подруги некоего столичного магната и кражей у нее драгоценностей на сумасшедшую сумму, пока еще только начинаются. И подозреваемых нет – только если кто-то решил таким образом насолить этому самому магнату и нанял убийцу. Если…

Но киллеры не крадут у жертвы украшения и не убивают их в солярии. Наш медэксперт, конечно, почти правильно сказал насчет небольшого засоса на шее убитой, только немного ошибся. Девушке просто нажали на вполне определенную точку, что дает обычно мгновенный летальный исход.

Но только в том случае, если это делает профессионал, потому что не знакомому с этим приемом человеку практически невозможно задушить кого-то «в одно касание», да и в несколько тоже, если уж на то пошло. Этому меня учил мой Наставник, и неплохо выучил. Интересно, где он сейчас? Между прочим, если бы не странное, мягко говоря, воспитание, данное мне отцом, Наставник никогда бы не появился в моей жизни, а это было бы неправильно…

Кстати, о воспитании. Заговорив, я этим процессом не слишком увлеклась, предпочитая помалкивать. Может быть, это происходило потому, что я подсознательно чувствовала: отец младенческим лепетанием умиляться не будет, а вот общение «на взрослом» уровне для него было в самый раз. Правда, со стороны это сильно напоминало отношения солдата и командира, но кто сказал, что это плохо?

К тому времени, когда надо было идти в школу, я превратилась в образцово-показательного солдатика, для которого самое главное – дисциплина, а приказы начальства обсуждению не подлежат. Кроме того, отец научил меня готовить: чистить картошку, варить кашу, жарить купленные в магазине котлеты.

В гарнизонный магазин, кстати, я тоже ходила сама, а потом отчитывалась перед отцом за потраченные деньги. Купить себе шоколадку или мороженное мне в голову не приходило: такие вещи были поощрением за примерное поведение и отсутствие нареканий. Справедливости ради скажу, что поощрения я получала практически каждую неделю. И всегда с одним и тем же вздохом:

– Была бы парнем, цены бы тебе не было.

В результате я искренне считала, что женский пол – это какой-то врожденный дефект, и что чем больше в моем поведении будет от мальчишки, тем больше мною будет доволен отец. Даже игрушки у меня были соответственные: конструкторы, всевозможные наборы «Сделай сам», модели самолетов и кораблей, которые нужно было клеить.

Не могу сказать, что мне это было очень уж интересно, но осваивала я эти «премудрости» довольно лихо. Если теперь я в состоянии сама поменять прокладку в водопроводном кране или справиться с перегоревшими пробками – то в этом огромная заслуга отца, отлично подготовившего меня к самостоятельной жизни.

А в том, что я избавилась от этого комплекса женской неполноценности – огромная заслуга Михаила…

Но зачем профессиональному убийце воровать драгоценности? И зачем вору (если допустить, что это был вор) убивать несчастную девушку? Она мирно лежала под непрозрачным колпаком, слушала музыку из своего плеера, так что можно было спокойно вынести не только золотишко, но и все из солярия вообще. Зачем было открывать колпак, да еще снимать с жертвы черные очки, а потом снова их надевать? Может быть, убийца может убивать одним своим видом? Изумление-то в глазах был неподдельное, как будто она кобру увидела… Или трехголового теленка.

Вторую чашку кофе я наливаю себе чисто машинально – под очередную сигарету. Насколько я могу вспомнить, такие отступления от режима мною допускались крайне редко. Сейчас я должна была бы совершать сорокаминутную пробежку – как раз вокруг города по дуге.

Между прочим, неспешным шагом город можно обойти по периметру за час, и пересечь в любом направлении за тридцать минут. Правда, зимой это – удовольствие ниже среднего, но если грамотно одеться… В любом случае, в смысле кроссов город крайне удобен своей компактностью и безопасностью: движение интенсивностью не отличается. В другом месте так не побегаешь.

А город красивый… Широкие улицы, обсаженные низкорослыми, почти карликовыми деревьями, небольшие скверы. Кафе, сооруженное в старом (если не старинном) паровозе, которое местные жители называют «Анна Каренина». Новый храм, воздвигнутый на одном из холмов, и новая мечеть возле озера среди сосен. Интересный, одним словом, город.

Нет, со мной сегодня положительно происходит что-то странное, я даю волю эмоциям и пренебрегаю ритуальными процедурами. Даже в институте я так не распускалась. А уж при жизни отца…

В нашем военном городке была и начальная школа, хотя обучалось в ней в разные времена всего от двадцати до сорока детей во всех четырех классах. Как и воспитательницы в детском саду, так и учительницы в школе были офицерские жены, как правило, имевшие соответствующие дипломы. Это вообще-то редкая удача для супруги военного – работа по специальности. Ну, почти по специальности, особых знаний и педагогических навыков от них никто не требовал. Воспитывали и учили детей, как умели.

А в нашей маленькой семье день проходил по раз и навсегда установленному графику. Подъем – в шесть часов утра, заправка постели, зарядка, водные процедуры, сорокаминутная пробежка, завтрак. В семь тридцать отец уходил на службу, а мне полагалось полчаса на влажную уборку помещения и сборы в школу.

Возвращалась я из школы сразу домой, обедала, мыла за собой посуду и ровно час гуляла. Либо на велосипеде, либо на лыжах. Поскольку время для этого было обозначено раз и навсегда, гулять с кем-либо из моих школьных приятелей и приятельниц было проблематично: в их семьях из расписания не делали культа.

Затем – уроки, приготовление ужина (а заодно и обеда на следующий день) и ожидание прихода отца. Это время считалось моим личным и напрямую зависело от того, как быстро я сумею справиться с домашним заданием, и как долго отец пробудет на службе. Плюс полчаса упражнений на пианино: отец, как ни странно, вполне прилично играл на рояле и считал, что разыгрывание гамм и этюдов способствует укреплению самодисциплины.

Забегая вперед, скажу, что из музыкальных занятий ничего не вышло ввиду абсолютного отсутствия у меня способностей. Ну, и тот самый медведь, который на ухо наступил. Даже отец это понял довольно быстро и отступил, вздохнув:

– Не всякий пехотинец годен для военного оркестра.

И на том, как говорится, спасибо.

Как я выполняла уроки, отец не проверял, он раз в неделю просматривал мой дневник. Видел в нем сплошные пятерки, ронял сухое одобрительное слово и поощрял материально. Или морально: разрешал сходить на день рождения, если меня к кому-то приглашали, или посмотреть у соседей художественный фильм по телевизору. Но только отечественный и «правильный», типа «Дорогой мой человек» или «Коммунист». Можно было и книгу почитать, но тоже – идеологически выдержанную. Список отец составил лично и в гарнизонной библиотеке мне выдавали книги именно по нему.

До сих пор удивляюсь, как в этот список попали Александр Дюма и Вальтер Скотт. По-видимому, отец считал их «мальчишескими романами» (скорее всего сам не читал), посему не видел особой беды в том, чтобы после «Железного потока» одного из классиков советской литературы я ознакомилась с увлекательными похождениями благородных мушкетеров и прекрасной негодяйки Миледи.

Из этих же книг я почерпнула идею о том, что есть на свете такая штука, называется она «любовь» и ради нее, в основном, совершают либо подвиги, либо подлости. Так что тот еще компот сварился в моей коротко стриженой головке.

Впоследствии туда же добавилось совершенно невероятное количество специальной литературы. Моя беда (или, наоборот, редкий дар) заключаются в том, что я, во-первых, без напряга читаю сто страниц в час и почти стопроцентно запоминаю прочитанное. Причем запоминаю навсегда, нужна мне эта информация или нет. Тех же «Трех мушкетеров» я могу цитировать наизусть с любого места, а в институте поражала своих однокурсников тем, что, взглянув на страницу какого-нибудь учебника, могла безошибочно продекламировать любой, даже самый заумный пассаж.

Естественно, экзамены я сдавала без малейшего напряжения, а на подготовку к ним времени вообще не тратила. Правда, приступив к работе, я с огромным интересом обнаружила, что девяносто процентов полученных мною знаний совершенно бессмысленны на практике. Чего стоит «фиксация информации с помощью видеозаписи»! Но юриспруденция мне, в принципе, нравилась, хотя самым любимым предметом в институте были… занятия физкультурой. И это предпочтение тоже уходит корнями в мое детство.

Если бы в поселке был кружок фехтования, я бы, конечно, первая туда записалась. Но, увы, такового не было. Зато вполне исправно функционировали кружок художественной гимнастики, который зимой трансформировался в кружок фигурного катания, художественная студия и музыкальный кружок. Занятия музыкой я ненавидела, но тут отец был непреклонен. Так же, впрочем, как и в вопросе о моих занятиях художественной гимнастикой или фигурным катанием, на которые он наложил категорическое «вето».

– Жизнь штука серьезная, акробатика не поможет. Ты должна уметь в случае чего постоять за себя. А фигуристка, тем более, гимнастка – это не профессия, а так… бабочки.

«Бабочками» отец называл все, с его точки зрения, лишнее и бессмысленное, привлекающее только легкомысленный женский пол. И, следуя своей логике, отдал меня заниматься в кружок самообороны, где я была единственной девицей. Тогда восточные единоборства были не в почете, а почти запрещены, но наш преподаватель, родившийся и полжизни проживший в Манчжурии, учил своих любимцев именно по восточной методике, создав собственную систему из элементов самых разнообразных школ. Как ни странно, меня он тоже включил в этот кружок избранных, чем я втайне ужасно гордилась.

И уж совсем втайне он дал мне несколько уроков специальных приемов, с которыми я могла практически ничего не бояться и голыми руками уложить трех человек в считанные секунды. Женщин, вообще-то, в такие вещи не посвящают, не положено, но для меня сэнсэй сделал исключение.

Впоследствии я много раз мысленно благодарила его за то, что он это сделал, поскольку если не жизнь, то человеческое достоинство и женскую честь мне это пару раз спасло. Отца я в эту тайну посвящать не стала, руководствуясь какими-то смутными предчувствиями, что ему это может не понравиться, а у сэнсэя, соответственно, возникнут неприятности.

У него и без меня хватало этих неприятностей. В группе занимался парень с буквально ангельской внешностью, которого за глаза прозвали «фиалка». Во-первых, за странное предпочтение к этому цвету: хоть рубашка, хоть галстук, хоть носовой платок обязательно были этого колера. А во-вторых, за цвет очей, которые больше подошли бы девчонке. Сколько живу, ни разу не видела парня с действительно фиалковыми глазами. Впрочем, девчонка с подобными очами мне тоже попалась всего одна – его младшая сестра.

Ко всему прочему, он еще был и красив: удивительной, античной даже красотой. Греческий профиль, губы – «лук Амура», ресницы – с ума сойти. Девчонки и сходили, причем пачками. Но я после некоторых событий, о которых мало кто знал, на всю жизнь зареклась иметь дело с красивыми мужчинами. Во всяком случае, старалась держаться от них подальше.

Во-первых, я как-то случайно увидела, как наш Фиалка (на самом деле его звали, кажется, Леонидом), поймал маленького котенка и методично выкручивал ему лапки. Даже не выкручивал, а ломал, одну за другой, медленно, с наслаждением, которое отчетливо было написано на его красивом лице. По-моему, несчастный котенок уже погиб от болевого шока, во всяком случае, никаких звуков он не издавал, отчетливо слышался только сухой треск косточек.