Призраки Иеронима Босха

– Что, ничуточки не удивилась? – переспросила мать. – Ведь они почти год не виделись!

– Даже больше года, – подтвердил Йерун. – Но ей хоть бы хны. «Ах, – говорит, – какая милая у вас жаба в платьице!»

– А у него правда была жаба в платьице?

– Правда.

– Тьфу, – плюнула мать, – как можно такую мерзость при себе носить?

– Он завернул ее в листок, вырванный из книги, поэтому она не была такой уж мерзостью, – ответил Йерун.

– Ну не знаю, – сказала мать, налегая на тесто. – У них эти лапки… как у младенчиков. Нет, как у насмешки над младенчиками.

– А потом они как побегут! – сказал Йерун. – Аалт схватила Петера за руку и помчалась, как заяц от гончей.

– Ну надо же!

– Служанка – та, что вечно ходит за Аалт, – хотела было их нагнать, да куда там! Скакала и прыгала, бедная, запнулась о камень и растянулась во весь рост. Голову разбила.

– А Гисберт что?

– Гисберт же врач, он сразу начал осматривать больную, считать ей пульс и рассуждать, не следует ли применить пиявки.

– Да что с этими людьми! – в сердцах бросила Алейд. – От него невеста убежала, а он про каких-то пиявок рассуждает…

– Гисберт, скорее всего, не понимает, что Аалт убежала. Ему могло показаться, что она просто решила немножко побегать.

– А это не так? – спросила мать, внимательно всматриваясь в младшего сына.

Может быть, оттого, что Йерун был левшой, но скрывал это, он умел видеть вещи со всех сторон, то есть как справа, так и слева. Поэтому его суждения часто оказывались самыми верными.

– Аалт ни мгновения не сомневалась, – после долгого молчания сказал Йерун. – Когда она была с Гисбертом, то часто задумывалась – то ныряя в свои мысли, то выпрыгивая оттуда. А с Петером этого и в помине не было. Она просто убежала.

– Поживем – увидим, – сказала Алейд. – Не верю я, чтобы такая девушка могла поступить столь легкомысленно.

– Аалт легкомысленная, – возразил Йерун, – но этот поступок она обдумывала больше года.

Он отщипнул еще один кусочек теста, кивнул матери и вышел из кухни.

Суматоха в доме главы пятой камеры редерейкеров Гисберта ван дер Вина поднялась ближе к вечеру, когда, охая и стеная, вернулась служанка с перевязанной головой. Через пень-колоду она объяснила, что упала и ударилась, а Гисберт Тиссен оказал ей помощь и прописал микстуру ценой в целых два стювера, что говорит о ее несомненной пользе.

Все это Гисберт ван дер Вин пропустил мимо ушей, потому что хотел знать главное: где Аалт, где его дорогая звездочка, где любимая и единственная дочь?

На это служанка отвечала, что произошла необъяснимая вещь.

– И лично я грешу на эти самые желтые башмачки, – добавила она, – потому что они, скорее всего, заколдованные. Недаром она их носит не снимая, а им и сносу нет, все как новые. Это неспроста. И началось-то все в Маастрихте, когда она зашла в ту сапожную лавку и повстречала там того подмастерья… Хотя, если припомнить, он даже не подмастерье, а ученик. Взрослый уже парень, а все в учениках ходил – о чем это говорит? Да о том, что бестолочь он! А если и не бестолочь, то невезучий. Зачем ей, спрашивается, невезучий, когда в мире полно везучих?

– Погоди, о чем ты говоришь? – остановил служанку Гисберт ван дер Вин. – Кого она встретила?

– Да башмачника этого, ученика, недотепу! – в сердцах отвечала служанка. – А он возьми да надень на нее эти башмачки. Тут-то ее сердечко к нему, видать, и прикипело. Колдовство все это, вот что я скажу.

– Разве мужчины бывают ведьмами? – удивился Гисберт ван дер Вин. – Сколько слышал, только женщины этим занимаются.

– Тьфу, тьфу, тьфу, отыди нечистый дух! – начала плеваться вокруг себя служанка. – Мужчины-ведьмы называются колдуны, и среди башмачников их, скажу я вам, полным-полно! Еще среди портных бывают, но эти вообще дурные люди, ибо крадут обрезки тканей, а потом шьют из них пестрые наряды для шутов и шутовских обезьян и прочих зверей, тьфу, тьфу, тьфу!

– Хочешь сказать, дочь моя с первого взгляда влюбилась в башмачника из Маастрихта? – не веря своим ушам, переспросил глава пятой камеры редерейкеров.

– Тьфу, тьфу, тьфу! – не унималась служанка. – Храни нас, Пречистая Дева!

– И теперь она этого башмачника увидела на городской площади?

– Прямо посреди рынка, – подтвердила служанка.

– И он ее похитил?

– Да какое там! Это она как схватит его за руку! Где это вы, говорит, пропадали, мой любезный суженый? Я уж вас жду-пожду, чуть было замуж не вышла, а вы в дальних краях бродите?

– Тьфу! – плюнул тут и Гисберт ван дер Вин. – Сама ему так и сказала?

– Да!

– И за руку сама схватила?

– В точности так и было.

– И за собой потащила?

– Да провалиться мне в ад, если все не так случилось!

– А ты-то где была?

– Так погналась за ними, но споткнулась и разбила голову. Гисберт Тиссен, да хранит его святой Лука и все остальные святые, прописал мне микстуру за два стювера, вот извольте оплатить…

– А он-то почему за ними не погнался? – продолжал допытываться Гисберт ван дер Вин.

Служанка поморгала, как курица, а потом вздохнула:

– Я так думаю, хозяин, дело все в том, что господин Гисберт слишком рассудительный человек. Он и рассудил, что Аалт побегает да вернется. А я вам точно говорю: не вернется она. Кто так бежит, тот назад не оборачивается. Это как с плугом: руку на плуг положил – и пошел пахать только вперед. Назад уж дороги не будет. В Писании вся правда написана, и потому не видать нам больше нашей ласточки. Улетела вместе со злым колдуном, с башмачником из Маастрихта.

– Нет уж! – объявил глава пятой камеры редерейкеров. – Я этого так не оставлю.

И, взяв трость, отправился в ратушу.

Городская стража была поднята на ноги незадолго до момента, когда колокол Святого Иоанна отзвонил последний час. Везде топали сапоги и гремели алебарды – нет от них спасения. В тесных переулках, правда, стражникам было не протолкнуться: повсюду их хватали за рукава горожане и допытывались: что такого случилось? На самом деле, все боялись пожара. Поэтому несколько раз из верхних окон на стражу выплескивались ведра воды. Стражники, все понимая, нимало не обижались: никому не хотелось повторения того, что случилось семь лет назад. А лишнее ведро воды в такой ситуации никому не повредит. Вот так все рассуждали.

Аалт бежала и бежала, вихляя из переулка в переулок, а Петер и Йоссе бежали вслед за ней. Плохо было то, что оба они совершенно не знали Хертогенбос, а Аалт была девушкой из высшего сословия, потому не разбиралась в здешних злачных местах и темных углах; гулять-то она гуляла, но только по главной площади и перед собором, и иногда немножко по улицам, отходящим от собора, но совсем недалеко.

Поэтому они не знали толком, куда бегут, и несколько раз возвращались к одному и тому же месту.

Наконец они устали и остановились у маленького колодца, чтобы перевести дух.

Стража грохотала где-то на соседней улице, поэтому следовало принять решение как можно быстрее.

– Есть два пути, – сказал Йоссе. – И один из них – нам с Петером спрятаться, а Аалт пусть выйдет навстречу страже и расскажет, что ее хотели похитить. Это немножко опасно для нас, но мы люди в городе неизвестные и вряд ли нас кто-нибудь опознает, если мы поменяемся одеждой.

– Как же! – возразил Петер. – После того, как мы извлекли глупость в форме тюльпана из головы этого Спелле Смитса, в Хертогенбосе нас узнает любой дурак.

– Это правда, ибо подобное притягивается к подобному, а глупость – к глупости, – со вздохом признал Йоссе. – Да и возвращать Аалт ее пожилому жениху было бы противно всяческой философии.

– Да это вообще противно, – сказала Аалт. – Давайте другой способ, да поскорее.

– Другой способ тот, чтобы бегать кругами всю ночь, а наутро попытаться покинуть город, забравшись в чью-нибудь телегу.

– Такой способ мне нравится больше, – сказала Аалт. – Ну, желтые мои башмачки, – обратилась она к своим ногам, – много ли еще мы с вами выдержим?

И они снова побежали по городу, петляя и запутываясь, погружаясь в улицы и вываливаясь из них.

Тем временем стража расцветилась факелами, а из каждого окна кто-нибудь да высовывался и кричал:

– Они, вроде, туда побежали!

– Нет, они в другую сторону побежали!

– Да что вы говорите, кума, я собственными ушами слышал, как они ругаются в том переулке!

– Это хромой Ян со своей Хелин ругался, они как с утра начали, так остановиться не могут.

– А я вам говорю, топот этих желтых башмаков ни с чем не перепутаешь, и они потопали в ту сторону!

Вот так высовывались горожане, а свет факелов мазал по стенам и тревожил воспоминания о том давнем пожаре. И хорошо бы уже всем пойти спать и погасить эти чертовы факелы, пока в самом деле не начался новый пожар.

В конце концов только трое самых упорных стражников остались и только один факел горел в руке у самого упорного из этих упорных.

Они тихо шли по улицам, стараясь не стучать и не греметь, и уже не наводили страх, а просто подкрадывались. Ибо мышь, по мнению этой кошки, была достаточно измучена и наверняка пряталась где-то поблизости. Если убедить ее в том, что опасность миновала, она, глядишь, и высунется.

Петер и впрямь впал в уныние. «Легко хранить верность философии и оставаться невозмутимым, – думал он, поглядывая на Йоссе. – Когда из всего имущества у тебя – пара монет в кармане да жаба в платьице, и терять тебе нечего. Ну, отрубят тебе голову или повесят за колдовство – что с того? Много ли оставишь ты на земле такого, о чем стоило бы жалеть? А там, глядишь, попадешь в какое-нибудь другое место, познакомишься с другими грешниками. Вряд ли Йоссе нагрешил настолько, чтобы его сварили в котле или где-нибудь подвесили… Но у меня-то совсем другая история. У меня есть Аалт и великая любовь к ней, и погибать мне совершенно не нужно».

Тут стена дома, возле которого они притулились, вдруг шевельнулась, оказавшись дверью, на пороге появился юноша и тихим голосом произнес:

– Входите.

В маленькой комнатушке было темно. Но вот затеплилась крошечная лампадочка, и выступило из темноты серенькое неприметное лицо Стааса Смулдерса.

Со стоном Аалт так и повалилась на пол. Петер прислонился к стене плечом, он дышал ртом и едва держался на ногах. Йоссе же, которому и в самом деле было нечего терять, стоял у двери, в любой момент готовый выскочить наружу или подраться.

Стаас снял тяжелый плащ, висевший на стене, и подложил Аалт под голову. Она проворчала что-то и завернулась в плащ, как гусеница.

Петер спросил у Стааса:

– Ты кто?

– Стаас Смулдерс, – сказал Стаас Смулдерс.

– Мы где?

– В доме моего хозяина, стеклодува Кобуса ван Гаальфе.

– А еще где?

– Это мастерская.

– А ты сам кто?

– Стаас Смулдерс.

– А еще кто?

– Сирота.

– А еще?

– Ученик стеклодува.

– Почему ты нам помог?

– Разве я вам помог?

– Зачем ты нас сюда впустил?

– Не знаю, – сказал Стаас. – Само как-то случилось.

– В таком случае раздобудь для нас воды, а если найдется поесть – будет еще лучше, – сказал Петер.

– Если я это сделаю – в доме услышат.

– Тогда не нужно, – простонала Аалт. – Я лучше полежу голодная, чем опять буду бегать по городу.

Стаас долго смотрел то на Аалт, которая так устала, что даже заснуть не могла, то на Петера, который так был взбудоражен, что даже сесть не мог.

Потом спросил:

– А это правда, что башмачки на барышне заколдованные?

– Так ты для этого нас впустил? – возмутился Йоссе. – Не ради милосердия, не ради снисхождения к великой любви этого мужчины и этой женщины, а ради своего пустого любопытства?

– Стеклодув выдувает стеклянные сосуды, которые сами по себе пусты, – сказал Стаас. – В этом суть нашего ремесла. Как же мое любопытство не может быть пустым?

– Что ж, в этом есть смысл, – признал Йоссе, философ из Уккле. – Продолжай.

– Я уже задал мой вопрос, – напомнил Стаас Смулдерс.

– Я бы сказал тебе, что никакого колдовства в желтых башмачках нет, – отвечал Петер, – но, по правде говоря, теперь в этом совсем не уверен.

Аалт слабо дернула ногой, словно в знак протеста.

– Если колдовство и было, то нам об этом ничего не известно, – уточнил Йоссе. – Существует ли в самом деле колдовство в любви между мужчиной и женщиной?

Стаас склонил голову набок, рассматривая Аалт.

– Никогда не видел эту барышню так близко, – проговорил он наконец. – Только слухи о ней доходили, да иногда вдали можно было посмотреть, как она мелькает со своей служанкой.

Он сел на корточки и уставился Аалт в лицо.

– Не очень-то вежливо так глазеть на барышню, – возмутился Петер.

– С нее не убудет, – отвечал Стаас. – Я же ничего у нее не отберу, если только полюбуюсь на нее, а мне, глядишь, прибавится.

– Какой прелюбопытный казус, – восхитился Йоссе. – Одной лишь арифметикой, даже и метафизической, его не разрешишь. Ведь если к одному человеку что-либо прибавится, это означает, что от другого человека что-нибудь вычтется. Взять, к примеру, деньги. – Он коснулся пояса. – Если у меня появился гульден, это означает, что Спелле Смитс лишился гульдена. Иными словами, Сложение всегда предполагает Вычитание и наоборот.

– Слишком мудрено, – вздохнул Стаас.

– А между тем ты в простоте открыл такое действие Арифметики, какое в нашем падшем мире невозможно, и это – Сложение без Вычитания или даже Умножение без Деления.

– И что все это значит? – обеспокоился Стаас.

– Что ты добрый малый, – ответил Йоссе.

Наутро стеклодув Кобус ван Гаальфе спустился в мастерскую и сам отворил ставни, потому что негодник Стаас проспал, и из-за него проспали все остальные.

И что же увидел Кобус ван Гаальфе?

Посреди мастерской в воздухе висел, покачиваясь, большой стеклянный шар. Он был совершенно прозрачным и определенно сделан из наилучшего стекла, которое не только не трескается в огне, но и не сразу бьется, упав на землю. В воздухе оно летает, а в воде плавает. Иными словами, это стекло превосходно приспособлено к существованию во всех четырех стихиях.

Внутри этого покачивающегося шара лежали, обнявшись, мужчина и женщина. Оба они были голыми, без единой нитки одежды на теле, но это никого не смущало, даже постороннего зрителя, ибо они были обнажены не так, как обнажаются в спальне или бане, но как обнажаются в раю или в аду. Мужчина показался Кобусу незнакомым, но в женщине он сразу же узнал Аалт ван дер Вин.

Когда Кобус раскрыл дверь своей мастерской и впустил в нее воздух с улицы, шар стронулся с места и медленно проплыл к выходу. Ненадолго он задержался над улицей, а потом не спеша устремился вверх и уплыл в голубое небо, раскинувшееся над благословенным Брабантом.

Платье и желтые башмачки Аалт ван дер Вин остались валяться на полу, как сброшенная оболочка, а рядом, разметавшись на лучшем плаще мастера Кобуса, сном праведника спал какой-то незнакомец. На животе у него сидела жаба в платьице и, выстреливая языком, ловила насекомых.

Из угла выполз на четвереньках Стаас, и Кобус напустился на него с криком:

– Что ты тут натворил? Кто этот человек? Почему здесь башмачки?

Стаас проморгался и ответил невпопад:

– Ох, хозяин, далеко может человека завести арифметика!

Часть третья

«Корабль дураков»

Из записок Cарториуса, основателя братства Небесного Иерусалима Святого Иоанна Разбойного

Гибель стихов

Гисберт ван дер Вин никак не мог отменить празднество, организуемое пятой камерой редерейкеров, которых он был почтенным главой.

Редерейкеры, или риторы, отвечали в Хертогенбосе за красоту и сохранность латинской поэзии и разделялись на пять камер. Время от времени они собирались перед ратушей, где происходили громкие чтения латинских стихов с комментариями и назидательные представления, долженствующие обратить народ к помыслам о благочестии, Страшном Суде, небесной каре за грехи и других полезных вещах.

После того как Аалт ван дер Вин, сбросив с себя прежнюю оболочку, улетела в прозрачном шаре вместе со своим возлюбленным, Гисберт долго не мог прийти в себя. Помимо того, что это происшествие отчасти покрыло его позором, он просто-напросто любил свою дочь и желал ей всего самого лучшего. А полет в стеклянном сосуде, голой и в обнимку с проходимцем, вряд ли можно считать наилучшей участью для девушки из хорошей семьи. Однако поделать со случившимся Гисберт ничего не мог, и это разбивало ему сердце.

Спелле Смитс навестил Гисберта, когда тот лежал в глубокой печали у себя в доме. Он принес безутешному отцу окаменевший помет оленя, имеющего тринадцать ветвей на рогах, а это – наилучшее лекарство от отцовской скорби.

– Его надо растолочь и выпить с красным вином, – объяснил Спелле. – Верное средство. Многих отцов поставило на ноги после замужества их дочерей. Особенно, знаете, когда дочь уезжает в другой город… очень хорошо действует.

– Говорят, камень глупости из твоей головы вынули, так ты принес мне другой, вытащив его из своей задницы? – вопросил Гисберт.

– Из головы моей вынули тюльпан, – обиделся Спелле. – Это видели все в таверне Яна Масса.

– Убирайся со своим камнем! – закричал Гисберт слабым голосом. – Не смог удержать мою дочь, а теперь приносишь мне в виде утешения оленье дерьмо!

Спелле обиделся и ушел.

Потом к Гисберту ван дер Вину пришел Гисберт Тиссен. Он выглядел глубоко опечаленным и принес с собой медовую настойку на травах, составленную в полном согласии с рекомендациями книги Петера Шеффера Hortus Sanitatis, или «Сад здоровья».

– Не могу поверить, что она выбрала какого-то голодранца! – сказал Гисберт Тиссен, наливая настойку сперва Гисберту ван дер Вину, а потом себе.

– Да кому бы в голову пришло подобное! – подхватил Гисберт ван дер Вин, опрокидывая стаканчик из красивого зеленого стекла и вытирая губы. – Кто он вообще такой, этот башмачник из Маастрихта?

– Может, он и правда колдун?

– Ох, лучше молчите об этом, дорогой друг… Да, пожалуйста, еще половинку стаканчика… Ну хорошо, целый… Ведь если башмачник и впрямь колдун, то это превращает мою Аалт в жертву колдуна, а жертв колдунов отправляют туда же, куда и самих колдунов!

– Скорее всего, он просто башмачник, – утешительным тоном произнес Гисберт и приступил к третьему стаканчику.

– Но почему же она предпочла его вам, да еще выразила свое предпочтение в такой неподобающей форме? – простонал Гисберт ван дер Вин и оросил свою печаль третьим стаканчиком.

– Возможно, в Бургундии теперь так принято, – предположил Гисберт Тиссен. – Возможно, это иносказательный и отчасти куртуазный способ предпочесть одного жениха другому. Но, конечно, все это не отменяет того факта, что избранник вашей дочери – голодранец и сомнительный тип, в то время как я – человек с доходами и репутацией.

– Все это несомненный признак скорого конца света, – подытожил Гисберт ван дер Вин и допил настойку.

Несмотря на все эти события, день святого Бавона, на который был назначен праздник редерейкеров, неуклонно приближался, о чем свидетельствовали покрасневшие и пожелтевшие листья некоторых деревьев. Другие листья оставались еще зелеными, но это никого не сбивало с толку. В дом под вывеской In Sint Thoenis[5], то есть находящийся под покровительством Святого Антония, иначе говоря – к Тенису ван Акену, зачастил глава пятой камеры, поскольку сбежавшая дочь – сбежавшей дочерью, но праздник латинской поэзии с нравоучительными театральными сценами надлежало оформить наилучшим образом. Так что они подолгу обсуждали, как будет выглядеть одежда различных аллегорических фигур, таких как Поэзия, Добродетель, Любопытство, Арифметика, Медицина, Богословие, Пустословие, Чревоугодие, Добрый Самаритянин и Праматерь Рахиль. Кроме того, следовало подготовить для них достойные вместилища, которые размещались бы на телегах с тем, чтобы при большом скоплении народа торжественно прибыть на место действия, каждый раз возобновляя всеобщее восхищение своим поразительным видом. Все они должны были затем сойтись в остроумном споре, где победа заранее была присуждена Богословию и Добродетели, а из людей – Доброму Самаритянину. В перерывах между этими спорами должны были выступать редерейкеры со своими новыми творениями.

– Преклоняюсь перед вашим мужеством и чувством долга, почтенный Гисберт, – сказал Тенис ван Акен, собирая в трубку все многочисленные эскизы, одобренные главой. – Нет другого выхода, просто нет другого выхода, – вздохнул Гисберт ван дер Вин. – Все мы заперты в этой прискорбной действительности, а выход из нее только один – в смерть, куда никто из нас не торопится, ибо это грешно.

– Истинно так, – подтвердил Тенис.

– Вот что беспокоит меня, – продолжил Гисберт, – так это некоторые разговоры.

– Разговоры, почтенный Гисберт? – переспросил Тенис.

– Да, доходили до меня слухи, будто вашего младшего сына видели рядом с этими бродягами, которые… которые… ну, вы меня поняли, кто они такие, эти «которые».

– Возможно, мой младший сын и гулял по рыночной площади, что неудивительно, поскольку наш дом стоит прямо на этой площади и, таким образом, его невозможно покинуть, не очутившись прямо на этой площади, – возразил Тенис, – но это еще не означает, что он якшался с бродягами, которые совершили, сами понимаете, какое неблаговидное деяние.

– И тем не менее достойные доверия люди утверждают, что Йерун ван Акен вместе с теми двумя, извлекшими тюльпан глупости из головы Спелле Смитса, ел жареные каштаны и вел с ними дружеские разговоры.

– И кто же эти достойные доверия люди? – сощурился Тенис.

– Ваутер Ваутерс, продавец капусты – самый осведомленный из всех городских торговцев, – ответил Гисберт. – И это не удивительно, ибо капуста более других овощей напоминает человеческую голову, так что тот, кто торгует ею, несомненно, владеет не одной головой, а по крайней мере десятком. Поэтому он лучше всех знает, что происходит на рыночной площади. К тому же и прилавок его с краю, откуда лучше обзор.

– Резонно, – поразмыслив, кивнул Тенис. – И что же утверждает Ваутер Ваутерс?

– То, что Йерун ван Акен дружески разговаривал с теми бродягами, ел с ними каштаны, а потом куда-то пошел.

– Возможно, Йерун общался с ними до того, как они совершили свое злобное деяние, то есть на тот момент, когда они вместе ели каштаны, те бродяги еще не были настолько злокозненны, насколько стали впоследствии, когда совершили похищение Аалт ван дер Вин. К тому же, как утверждает торговка репой, а она чрезвычайно осведомленная женщина, Аалт ван дер Вин сама схватила одного из бродяг за руку.

– Разумеется это неправда, – сказал Гисберт ван дер Вин.

Примечания