Король Волшебников
Трудно было понять, шутит она или нет.
– Если честно, Илейн, я практически ничего не знаю о нем. Это ведь просто сказка? Много у вас бывает таких искателей?
– Нет, но это единственное, чем мы знамениты – если не считать золотых жуков.
На небо взбирался месяц, оранжевый, как сигаретные огоньки – казалось, его рог вот-вот зацепит снасти «Мунтжака». Луна в Филлори никогда не бывает полной и каждые сутки, ровно в полдень, проходит между планетой и солнцем, вызывая затмение. Птицы до сих пор не привыкли к этому и каждый раз замолкают, а вот Квентин уже и замечать перестал.
– На самом деле ключа здесь нет, – сказала Илейн.
– Я так и думал. – Квентин подлил себе рому из графина – просто так, спиртного ему больше не хотелось. Интересно, раскрыли ли уже дело Джоллиби.
– Искать его нужно на Крайнем. Следующем за нами острове.
– Простите, не уловил. Где-где?
– За нами есть еще один остров под названием Крайний. Плыть до него дня два или три. Мне самой не доводилось, но ключ находится там.
– Вы, полагаю, шутите?
– А разве похоже?
Кто ее разберет. Улыбка, во всяком разе, имела место.
– По-моему, этот ключ чисто метафорический. Клочок бумаги, на котором написано что-то вроде «поспешишь – людей насмешишь». Или там «рано в кровать, рано вставать».
– Нет, Квентин. Самый настоящий золотой ключик, с бородкой, как полагается. Если верить молве – волшебный.
Квентин уставился на дно своего бокала. Мыслительный аппарат отказывался работать, и винить за это было некого, кроме себя самого. Поспешишь – людей насмешишь.
– Кому нужен золотой ключ? Слишком мягкий материал, гнуться будет.
– Смотря куда его вставить.
Квентину стало жарко, кровь прилила к щекам. Хорошо еще, что ночь прохладная и бриз поднимается.
– Волшебный золотой ключ в двух днях пути от вашего острова. Почему вы сами до сих пор за ним не отправились?
– Не знаю. Возможно, за неимением волшебных замков.
– Мне даже в голову не приходило, что он настоящий.
Это не просто искушало: во мраке большими неоновыми буквами зажглась вывеска ПРИКЛЮЧЕНИЕ. Остров Дальний оказался обманкой, пустым номером, но теперь выяснялось, что конечным пунктом был вовсе не он.
Илейн выглядела более собранной и трезвой, чем Квентин. Еще бы, она пьет этот ром каждый вечер. Что будет, если он возьмет и поцелует ее? Если они вместе лягут в постель? Тропическая ночь… луна светит… Зря он в таком случае столько выпил. И если подумать, не так уж ему и хочется припасть поцелуем к этим улыбающимся тонким губам.
– С вашего позволения, Квентин… я не уверена, стоит ли вам искать этот ключ. Дальний довольно безопасен для острова, но его можно рассматривать и как отправную точку. Именно здесь кончается Филлори. Здесь вы всемогущий король, а там, – она махнула рукой за темную бухту, где светились огни «Мунтжака» и глухо шумел прибой, – там вы всего лишь Квентин. По-вашему, этого достаточно?
Квентин хорошо ее понимал. Он снова оказался на кромке, за которой начинается неизведанное. Край поляны, где погиб Джоллиби. Окно кабинета, за которым внезапно возникли трое его друзей. Здесь он может все, там – еще неизвестно.
– Понятия не имею, – сказал он. – Это и заставляет нас искать приключений – мы хотим узнать, достаточно этого или нет. Надо только быть уверенным, что действительно хочешь узнать.
– Вы совершенно правы, ваше высочество, – сказала Илейн.
Квентин лег позже всех и последний встал утром. В Филлори, при отсутствии мигающих электронных часов реального мира, его чувство времени приятно растянулось, но солнце давало понять, что он сильно заспался. Как не стыдно валяться в потных простынях, когда другие давно встали и занимаются своими делами. В комнате, несмотря на распахнутые окна, стояла удушливая жара.
Ром, такой привлекательный прошлым вечером, проявил свою истинную натуру как мерзкий токсин, от которого сохнет во рту и мозги не шурупят. Квентин обругал себя вчерашнего за неумеренность и пошел искать воду.
Недостатка в ней не было. Не певчие ли птички снабжают островитян ключевой водой на манер золотых жуков? После холодной ванны и обильного питья голове стало легче. Когда сидишь в пресной воде и смотришь на океан, ощущение свежести и чистоты становится особенно сильным.
Память о прошлой ночи показывала ему зернистые, невнятно бормочущие фигуры, но одно представало со всей четкостью: золотой ключ. Илейн сказала, что он настоящий. В чем его волшебство? Что им можно открыть? Может, она и об этом говорила, а он забыл? Вроде бы нет. Зато она точно сказала, что ключ находится на острове Крайнем. Надо получить еще какую-то информацию и решить, куда двигаться дальше: на Крайний или домой.
Илейн он, спустившись к завтраку, уже не застал. Она оставила ему записку с напоминанием о сундуке с золотом и пожеланием всего наилучшего. К записке прилагалась тонкая серая книжка под названием «Семь золотых ключей» – на этом и все.
Золотых жуков и свой замечательный штамп она ему, стало быть, не покажет. Хорошо, что он вечером воздержался от приставаний.
Элинор, однако, была на месте, сидела за маминым столом и рисовала на посольской бумаге крылатых заек. Квентин заглянул ей через плечо – шапки действительно были красивые.
– Доброе утро, Элинор. Не знаешь, где твоя мама?
Он не часто имел дело с детьми и потому говорил с ними, как со взрослыми, но Элинор как будто не возражала.
– Не-а, – ответила она весело, продолжая рисовать.
– А когда вернется, не знаешь?
Девочка потрясла головой. Куда это годится – оставлять пятилетнего ребенка совсем одного? Квентин пожалел малышку, вызывавшую в нем неведомые доселе, но приятные отцовские чувства. Ей явно недоставало как внимания, так и материнской любви.
– Нам пора уезжать, но мы ее подождем.
– Это не обязательно.
– Нет уж, мы подождем. Знаешь что? По-моему, твои пегасы – зайцы, а не кролики. Зайцы больше, и характер у них покруче.
– Все равно они зайки. У меня для тебя что-то есть. – Девочка выдвинула ящик стола; разбухший от влажности, он вывалился совсем, и она достала из него пачку исчерченных цветными карандашами листков. – Это паспорта. За границей они вам понадобятся.
– Кто тебе сказал, что мы собираемся за границу?
– Я так, на всякий случай их сделала. Их надо сложить пополам.
Свои паспорта она, как видно, срисовывала с настоящих официальных бумаг: вид у них был внушительный. Сложив листок пополам, Квентин увидел на обложке герб Филлори, а внутри – свой портрет с широкой улыбкой и золотой короной на голове. Задняя сторона обложки являла взору герб острова Дальний: пальму и бабочку. Девочка нарисовала такие всем, даже ленивцу, которым очень интересовалась заочно. Скучно ей, должно быть, без сверстников, вот она и выдумывает.
Квентин как единственный ребенок хорошо ее понимал. Его родители тоже были не из тех, кто подчиняет ребенку всю свою жизнь: они предоставляли ему большую свободу и не предъявляли особых требований. А когда с тебя ничего не требуют, тебе начинает казаться, что ты ни на что путное в общем и не способен – странно, да?
– Спасибо, Элинор. Ты очень-очень нам помогла. – Нагнувшись, он чмокнул ее в беленькую макушку.
– Это тебе за пирог, – застенчиво сказала она.
– Я так и понял.
Бедная крошка. Надо будет учредить в Белом Шпиле что-то вроде попечительства над детьми.
– Вот дождемся твою маму и отплывем.
– Это не обязательно.
Но он все-таки решил подождать. Весь день они слонялись по дому и рыбачили с пристани. Квентин еще раз попытался научить Элинор узнавать время по часовой пальме и опять получил отпор. Около четырех он велел Бенедикту отвести Элинор – вопреки ее энергичным протестам – в город и оставить с кем-нибудь понадежнее. Все остальные отправились на «Мунтжак», успевший пополнить запасы воды и провизии.
Час спустя вернулся и Бенедикт, утомленный, но торжествующий. Якорь подняли при появлении первых звезд. Игра окончена, корабль идет в Белый Шпиль.
Глава 6
Странная вещь приключилась с Джулией, когда она поняла, что ее работа по обществоведению – просто фальшивка. Прямо фокус-покус какой-то: была одна Джулия, и вдруг стало две, каждая со своей памятью. Первая, с нормальными воспоминаниями, продолжала вести нормальную жизнь: ходила в школу, делала уроки, играла на гобое. И переспала с Джеймсом, что давно собиралась сделать, но почему-то откладывала.
Вторая Джулия все это время росла в ней, как паразит или страшная опухоль. Первоначальная клетка сомнения делилась без передышки. Этой Джулии не было никакого дела до школы, гобоя и Джеймса. То, что Джеймс подтверждал историю первой Джулии – он помнил, как зашел к ней в библиотеку, – ровным счетом ничего не доказывало. Таинственные силы, дописавшие за нее эссе, и с Джеймсом заодно поработали, а он на это купился: второй Джеймс так и не появился на свет.
Беда Джулии была в том, что она всегда докапывалась до правды. Всяческие несоответствия мучили ее с раннего детства: в пять лет она задавалась вопросом, почему Гуфи умеет говорить, а Плуто нет. Как может одна собака считаться хозяином другой? А сейчас ей очень хотелось знать, кто был тот ленивый ублюдок, который лазил за справками в Википедию, дописывая ее работу. Версия об агентах тайной школы волшебников, не слишком ее устраивавшая, подкреплялась второй памятью, крепнущей день ото дня.
Джулия-два крепла вместе с памятью и пила соки из первой Джулии, которая слабела, худела и скоро достигла такой прозрачности, что паразитическая вторая сущность начала просвечивать сквозь нее.
Самым смешным в этой уморительной комедии было то, что никто ничего не замечал. Незамеченным прошло как ее затягивающееся молчание при общении с Джеймсом, так и то, что произошло в волчьей стае, именуемой юношеским оркестром при Манхэттенской консерватории: за три недели до праздничного концерта Джулия уступила партию первого гобоя куда менее одаренной Эвелин О, так и не исполнив утиное соло из «Пети и волка». Гобой Эвелин, вечно крякающий и вякающий, наконец попал в тему.
Вторую Джулию, как уже говорилось выше, попросту не интересовали ни Джеймс, ни гобой, ни школа. Отсутствие интереса к последней подвигло ее на большую глупость: делая вид, что подала заявку в престижный колледж, она на самом деле ничего такого не сделала. Это тоже прошло незамеченным, но обещало открыться в апреле, когда блестящая Джулия поступит в нечто отстойное. Бомба с часовым механизмом, заложенная номером два, только и ждала, чтобы подорвать судьбу первого номера.
Так прошел декабрь, а к марту их с Джеймсом отношения повисли на волоске. Волосы и ногти она теперь красила в черный цвет, чтобы лучше соответствовать второй Джулии. Поначалу Джеймс находил это готическим, эротическим и прилагал больше стараний по части секса; ее это не то чтобы вдохновляло, но позволяло меньше с ним разговаривать. Они никогда не были такой идеальной парой, какой казались со стороны. Джеймс к настоящим вундеркиндам только примазывался: ну сколько можно растолковывать собеседнику свои ссылки на Геделя-Эшера-Баха? [10] Довольно скоро он обнаружил, что Джулия не просто косит под сексуально депрессивного гота, а на самом деле стала такой.
Ей это доставляло безумное удовольствие. Обмакнув ногу в водоем плохого поведения, она сочла температуру как раз подходящей. Когда ведешь себя хорошо слишком долго, люди начинают о тебе забывать. Раз ты ни для кого не проблема, тебя просто вычеркивают из списка вещей, о которых следует беспокоиться, и машут крыльями не над тобой, а над плохими девчонками. Теперь на Джулию, благодаря тихой подрывной работе второго номера, тоже начали обращать внимание, и ее это радовало.
Потом приехал на каникулы Квентин. Когда она задумывалась над тем, куда он делся после первого семестра, мысли сразу начинали путаться – знакомое чувство: точно такой же туман окутывал потерянную ей половину дня. А легенда Квентина о суперэксклюзивном экспериментальном колледже сильно отдавала Джулией-один, то есть враньем.
Квентин, в общем, всегда ей нравился. Саркастичный, умный до жути, но в глубине души добрый – полечить его, и будет совсем хорошо. Подавить как-то непрерывную циркуляцию серотонина в его черепушке. То, что Квентин влюблен в нее, а она не чувствует к нему никакого влечения, угнетало ее, но не так чтобы очень. Из себя он был вполне ничего, лучше, чем сам полагал, но эти его филлорийские штучки расхолаживали ее как не знаю что – и проблема, как она хорошо понимала, была не в ней.
Тогда, в марте, она почувствовала в нем перемену. Глаза у него блестели по-новому. Он ничего не рассказывал, но этого и не требовалось: он кое-что повидал. От его пальцев шел запах, как в научном музее после запуска большого генератора Ван де Граафа, повелителя молний.
Они втроем сидели на лодочной пристани у канала Гоэнус, и Джулия курила сигарету за сигаретой. Квентин, знала она, прошел туда, куда ее не пустили.
Она вроде бы видела его там. В Брекбиллсе, на экзамене. В зале с нарисованными мелом часами, стаканами воды и постепенно исчезающими абитуриентами. Теперь она поняла, что он точно там был. Только у него-то вышло иначе: пришел и с ходу все сдал. Как же, школа волшебников! Он всю жизнь ждал чего-то такого – со дня на день, можно сказать, готовился.
А вот Джулию это застало врасплох. Никогда она не думала, что с ней случится нечто необычайное. В ее жизненные планы входило делать необычайные вещи самой, что было куда разумнее с точки зрения теории вероятности: кто же знал, что диво вроде Брекбиллса вдруг хлопнется ей на колени ни с того ни с сего? Попав туда, она просто рот разинула – а ведь могла бы управиться, например, с математическими задачами. Видит бог, могла бы. На математику она ходила вместе с Квентином с десяти лет; все, что он сумел, сумела бы и она – с закрытыми глазами в случае надобности.
Но она слишком много времени озиралась по сторонам, соображая, что тут к чему. Не приняла все это с первого взгляда, как Квентин. Как можно сидеть и спокойно решать дифференциальную геометрию, стучало у нее в голове, когда вокруг нас нарушаются фундаментальные законы термодинамики и Ньютоновой физики? Эта фигня и занимала ее мозги вместо экзамена. Вся ее вина в том, что она реагировала на происходящее как разумный, рассудительный человек.
В итоге Квентин прошел, а она сидит и смолит без продыху на пристани у Гоэнуса, рядом со своим оркообразным дружком. Квентин сдал, она провалилась. Здравый смысл, похоже, оказал ей плохую услугу. Надо было почаще читать про Филлори.
В тот день, после ухода Квентина, Джулия рухнула окончательно. Если состояние, когда чувствуешь себя паршиво нон-стоп, называется депрессией, то, значит, это она и была. Джулия заразилась этим недугом от всего остального мира.
Мозгоправ, к которому ее послали, поставил более точный диагноз: дистимия. Неспособность радоваться тому, что в принципе должно радовать. Джулия признала его правоту, хотя в качестве дистимичного семиотика могла бы поспорить с термином «должно», будь у нее на это энергия. То единственное, чему она в принципе бы порадовалась, с долженствованием не имело ничего общего. Речь шла о магии.
Нормальный будничный мир превратился для нее в постапокалиптическую пустыню. Пустые магазины, пустые дома, обгоревшие автомобили, погасшие светофоры над опустевшими улицами. Выпавший из ноября кусок дня всосал в себя ее жизнь подобно черной дыре: пройдя радиус Шварцшильда[11], чертовски трудно выкарабкаться назад.
Она распечатала и прикрепила к двери своей комнаты отрывок из Донна.
Неверный свет часов на семь проглянет:Здоровья солнцу недостанетДля настоящего огня;Се запустенья царство;Земля в водянке опилась лекарства,А жизнь снесла столь многие мытарства,Что дух ее в сухотке в землю слег;Они мертвы, и я их некролог [12].Точка с запятой, видимо, была писком моды в семнадцатом веке, но в целом это верно отражало состояние духа Джулии. Жизнь в сухотке… все соки ушли из нее, оставив только мертвую невесомую шелуху: тронь, и рассыплется.
Примерно раз в неделю мать спрашивала: «Может быть, тебя изнасиловали?» Ответить «да» было бы, вероятно, проще. Родители не понимали ее и жили в страхе перед ненасытным дочкиным интеллектом. Сестра, на четыре года моложе, робкая черненькая антиматематичка, обходила старшую на цыпочках, как дикого зверя: вдруг вцепится, лучше не совать пальцы в клетку.
Джулия, конечно, задавалась вопросом, не сошла ли она с ума. Какой нормальный человек (ха!) не задавался бы? Выглядела она определенно ненормальней, чем раньше. Приобрела дурные привычки: грызла ногти, не каждый день принимала душ, ничего не ела и целыми днями не выходила из комнаты. Доктор Джулия полагала, что страдает шизофренией – отсюда и гаррипоттеровские галлюцинации с параноидальным оттенком.
Да нет, доктор, не так все просто. Для галлюцинации эта штука слишком твердая и сухая на ощупь. Во-первых, она единственная и ни во что другое не переходит, во-вторых, никакая это не галлюцинация. Это было на самом деле.
Если это и безумие, то совершенно нового вида, не задокументированное пока в «Диагностически-статистическом справочнике психических заболеваний». У нее учебофрения. Воспаление ботанизма.
С Джеймсом она порвала – вернее, просто перестала отвечать на его звонки и здороваться, встречаясь с ним в школе. Проверив свой средний балл, весьма солидный на тот момент, она обнаружила, что можно посещать школу два дня из пяти, хватать одни двойки и все-таки получить аттестат. Главное – не сорваться с каната, а она теперь стала заправским канатоходцем.
Она продолжала регулярно ходить к мозгоправу. Он был, в общем, приличный дядька, хотел как лучше, носил щетину и лелеял определенные надежды на будущее. О тайной школе волшебников Джулия ему не рассказывала – если она и была сумасшедшей, то дурой уж точно нет. Она смотрела «Терминатор-2» и помнила, что произошло с Сарой Коннор.
Время от времени ее убежденность слабела. Она знала то, что знала, но не находила никакой пищи для своей веры. Гугл время от времени выдавал пару упоминаний о Брекбиллсе, но через несколько минут они исчезали словно по волшебству – видимо, кто-то бдительный исправно чистил гугловский кэш.
В апреле они наконец прокололись. Джулия нашла в почтовом ящике семь конвертов: из Гарварда, Йеля, Принстона, Колумбийского, Стэнфорда, Массачусетского и Калифорнийского технологических. Поздравляем, рады видеть вас в числе наших студентов. Ха-ха-ха, врите больше! Она прямо обхохоталась. Родители тоже смеялись – от облегчения. Продолжая угорать, она порвала конверты с письмами пополам, один за другим, и выкинула в мусорное ведро.
Вот идиоты. Хватило же ума придумать такое. Неудивительно, что вы приняли Квентина: такие же хреновы умники, как и он. Думали купить меня за пачку конвертов? Надеялись, что я променяю на них волшебное королевство, принадлежащее мне по праву рождения?
Зря надеялись. Если это игра на выжидание, то я никуда не спешу. Вы хотели решить эту проблему по-быстрому, но быстрого решения нет. Садитесь, друзья, поудобнее – Джулия сейчас сделает первый ход.
Глава 7
На обратном пути король вменил себе в обязанность совершать ежедневный обход корабля. Первым его шагом после отплытия с Дальнего стал Бенедикт. «Мунтжак» мчался вдаль под тропическим солнцем, и Квентин чувствовал себя глуповато: стоило снаряжать такой корабль для столь банальной поездки. Бенедикт у себя в каюте скрючился над складным письменным столиком. На разостланной перед ним морской карте виднелось несколько маленьких островков и стояли циферки, обозначавшие, видимо, глубину океана. Мели кто-то позаботился окрасить в бледно-голубой цвет.
Во время путешествия их отношения не стали теплее, но Квентину чем-то нравился этот юнец: может быть, стойкой непочтительностью к своему королю, для чего ему требовался недюжинный внутренний стержень. Кроме того, Бенедикт был величайшим на все Филлори ботаником и притом относился к виду, который в реальном мире уже не встречается: ботаник-географ.
– Ну, что поделываешь? – спросил Квентин.
– Травлю в основном, – пожал плечами юный ученый.
Все это время Квентин не часто с ним виделся, хотя пару уроков математики дать успел. Невзирая на то, что в Филлори эта наука пребывала на зачаточном уровне, парень очень быстро считал в уме; удивительно, как далеко он сумел продвинуться собственными усилиями.
– А это что у тебя?
– Старая карта, – пробурчал, не подымая глаз, юноша. – По-настоящему старая. Ей лет двести.
Квентин, сцепив руки за спиной, взглянул через его плечо.
– Из посольства взял?
– Скажете тоже. Она там на стенке висит.
– Я вижу здесь печать Дальнего.
– Я ее скопировал.
– И печать тоже?
– Все, что было на карте.
У Бенедикта, если он только не врал, был настоящий талант. Копия получилась точная и четкая, без единой помарки.
– Удивительно. У тебя просто дар к этому делу.
Бенедикт покраснел до ушей. Хвалу и хулу со стороны Квентина он сносил одинаково плохо.
– А как тебе геодезия? Ты, наверно, к другой привык?
– Терпеть этого не могу. Чертова путаница. Все не так, как должно быть. Не подчиняется математике. – С досады он даже вылез на время из своей раковины. – Неправильно все. Прямых линий попросту не бывает! Я всегда знал, что карты – вещь приблизительная, но только теперь понял, насколько. Нет уж, хватит с меня.
– Как это? Не хочешь больше быть картографом?
– Смысла нет. Гляньте вон туда, – Бенедикт махнул на стенку, за которой катились волны, – а теперь сюда посмотрите, – он ткнул пальцем в карту. – Здесь совершенство, там хаос.
– Но ведь карта – просто условность. Почему бы ей не быть совершенством?
– Карты морской болезни не вызывают.
От Квентина не укрылась ирония – это ведь он велел плыть обратно, к Белому Шпилю. Он присмотрелся к карте. Ну да, конечно: под одним из островков, расположенном чуть ли не на полях, значилось Крайний.
– Ага. – Квентин дотронулся до него, втайне опасаясь получить электрический шок. – Он ведь не по пути нам?
– Он в противоположной стороне. На востоке.
– Далеко до него?
– Два-три дня. Я ж говорю: карта старая, а острова эти движутся.
Красноречиво показывая мимикой, как ужасает его невежество Квентина, Бенедикт объяснил, что далекие острова Восточного океана никогда не остаются на том месте, где их нанесли на карту. Гласность им не по нраву, вот они и блуждают по морю с помощью некой тектонической магии, внося еще больше хаоса в географию.
Потом он шепотом сделал в уме какие-то вычисления и с высочайшей точностью – кто бы поверил, что это возможно с нависающей на глаза челкой? – от руки нарисовал карандашом вокруг Крайнего правильный круг.
– Должен быть где-то в этих пределах.
Квентин смотрел на точку острова, запутавшуюся в паутине меридианов и параллелей. В их сеть лучше не попадаться: это уже не Филлори, но где-то там сияет волшебный ключ, и он, Квентин, мог бы вернуться во дворец вместе с ним.
В памяти всплыла альбомная обложка семидесятых годов: парусник на краю бездны, в которую рушатся зеленые воды моря. Он уже кренится, и течение увлекает его туда, но умный галс при хорошем ветре еще может его спасти. Одна команда капитана, и корабль избежит губительной участи.
Куда же он пойдет в таком разе? Домой? Э, нет. Рановато.
– Можно мне позаимствовать эту карту? – спросил Квентин. – Хочу показать ее капитану.
При смене курса теплый синий океан остался позади. Впереди вздыбился черный, и температура упала сразу на тридцать градусов. Холодный дождь шквалами поливал палубу. Квентин не заметил, в какой именно точке вода преобразилась в совершенно иную стихию: она не распадалась покорно под килем, а оказывала активное сопротивление, но «Мунтжак» не терялся и резал ее почем зря.
Корабль преподнес им сюрприз, отрастив себе ниже ватерлинии – насколько было видно сквозь пену – два деревянных плавника. Квентин, не зная, магия это или часть механизма, был бесконечно благодарен старому «оленю», с лихвой вознаградившему короля за свое возрождение.
Ленивец, не вылезавший из трюма, должен был кое-что знать об этом, но когда Квентин пришел к нему, он крепко спал в обычном висячем состоянии, покачиваясь вместе с «Мунтжаком»: непогода ничуть не нарушила его безмятежности. В трюме стояла теплая, влажная, ленивая атмосфера, под ногами хлюпало ассорти из гнилых фруктовых кожурок.
Джулия тоже могла обладать какими-то сведениями; кроме того, Квентин хотел поговорить с ней о волшебном ключе. Больше на «Мунтжаке» волшебников не было, к тому же она владела недоступной Квентину магией. И он беспокоился за нее.
В плохую погоду она совсем затворилась в своей каюте: ледяная изморось даже Джулию, при всем ее духовном родстве с Филлори, пронимала. Квентина, идущего по проходу, швыряло от одной переборки к другой.