Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День первый. Настоящее
По выражению лица самого владыки Рима трудно было догадаться, весел он был, печален, равнодушен ко всему или зол. Филипп напустил на себя нарочито каменный вид и выражение.
Круг телохранителей, доказывая собственную необходимость, значимость и незаменимость для императорского туловища, извивался вокруг своего властителя, как только мог, иногда принимая форму то эллипса, то овалов Кассини, то овалов Декарта (да-да, ни Кассини, ни Декарта природа-мать ещё не породила, а их овалы правили уже если не миром, то целым разделом математики), а то и других геометрических фигур.
По весьма достоверным слухам (народ почём зря врать не станет), статуя Богини Победы когда-то в далёкой древности была изваяна руками греков, а, следовательно, изначально звалась Никой. Коротко, просто и для всех эллинов ясно. Но, будучи в качестве трофея привезённой Октавианом Августом в Рим из Тарента, получила законное ромейское имя Виктории. Так сказать, обрела своё лицо, нашла себя и истинное призвание в жизни. Это вовсе не означало, что историю кто-то невзначай или нарочито подправил, переписал или сфальсифицировал – просто у каждого времени и государства были, есть и будут свои собственные не только герои или… безбожники, но и Боги. Патриотизм как противовес либерализму рулил и был на марше во все времена, хотя и не при всех нравах.
«Богиня Победы! Моей победы! Это знак свыше! Да что там знак – целое предзнаменование!» – уверился и уверовал Филипп Араб, во весь рост становясь рядом и вровень с мраморной скульптурой. На одну ступеньку с Богиней… со всеми Богами чохом!
«Надо бы достроить… поднастроить… донадстроить… дополнительных ступенек, тогда стану и встану ещё выше!» – в линию спрямил свою мысль император, припоминая мутную байку о Вавилонской башне, сохранившуюся с давних времен как письменное свидетельство и наследие некогда отправленного на крест Галилеянина, чья популярность, впрочем, в римской державе с тех пор лишь росла (не по дням, а по часам).
Переносные раскладные сенаторские кресла, больше похожие на стульчики, были расставлены лицом к центральному входу. Получалось, что величественная статуя Виктории высилась не впереди, а позади спинок курульных сидений, а её мёртвый каменный взор упирался прямо в живые затылки смертных (своего рода президиум наоборот).
Как только Филипп оказался рядом с Викторией, всему знатному народцу пришлось развернуться их корпусами на сто восемьдесят градусов. А тем, кто ещё сидел – подняться на ноги, несмотря на старость и полуразложившуюся дряхлость (основная масса молодых и здоровых почтительно вскочила уже прежде – тогда, когда фигура императора только показалась в дверях помещения).
Развернуться в любом случае пришлось всем, хотя бы вполоборота.
Никаких исключений из правил римский дворцовый этикет не допускал.
*****
Филипп Араб с торжествующим видом, но с доброжелательной улыбкой на губах оглядел зал. Пространство было разделено на три части. Справа и слева – сенаторские сиденья, плотнячком расставленные на трёх широких и низких ступеньках (те самые три яруса).
«Президиум», в котором сейчас находился император, представлял из себя просторный подиум, где рядом с Богиней Викторией стояли почётные кресла для действующих державных чиновников-высших магистратов. Но сейчас все они были пустыми: магистраты или скромничали, или, во избежание неприятностей, не хотели ни себя, ни свои груди выпячивать – в пекло поперёк императора не совались. Не светились.
В кресла магистратов один за другим стали рассаживаться смуглые и кривоногие телохранители Филиппа: поначалу боязливо и будто стесняясь, а потом – словно с цепи сорвались, почувствовав молчаливое одобрение своего и всеримского хозяина.
За спинами императора и изваяния Богини скрывалась пара запасных выходов. Но эти двери были заперты сейчас на засов: вряд ли они сегодня пригодятся…
Филипп обратил на эти заблокированные выходы внимание, а его охрана их почему-то профессионально проигнорировала: каждый цепной пёс самодержавия уже мыслил себя не простым стражем туловища, а державным деятелем со стремительной и блестящей карьерой и с сотнями снующих туда-сюда подчинённых.
Один из сенаторов оказался самым ловким и проворным, а потому сумел прорваться к телу первым и кинуться в ноги, восклицая при этом совсем другое:
– Без всякой лести целую руки вашей чести.
И облобызал ступни.
Император оживился, но тут пришли в себя и спохватились телохранители.
Ловкача от туловища отеснили и из курии вывели.
Чьи заслуги «заслужистее»?
«Когда она меня спросила:
"Не жемчуг ли сверкает на траве?" —
Тогда в ответ сказать бы сразу мне,
Что это лишь роса, —
И с той росой исчезнуть…»
Ямабэ Акахито
Филипп огляделся.
Сенаторские лица и их фигуры владыку Рима не впечатлили. Его резко поскучневший взгляд стал попеременно падать то на столбы-пилястры, словно мощной рукой Атланта вдавленные в четыре угла (внутри одной из пилястр была лестница, ведущая на крышу), то на трёхъярусные ряды сенаторских кресел, то на три больших окна курии, то на высоченный потолок (благодаря которому акустика преобразовывала любой неожиданный звук, возникающий в тишине из ниоткуда, в мелкую дрожь, с непривычки рябью прокатывающуюся по всему телу Филиппа – мурашки по коже, как от постороннего зубовного скрежета).
Взор римского властителя прогулялся по правой и левой сторонам стен, где в тени ниш укрывались скульптуры Богов, героев и прежних императоров, не развенчанных наследниками и не преданных проклятию памяти. Края углублений были обрамлены колоннами на консолях. Что за ордер был у окультуренных столбов, император не разобрал.
«Хотелось бы, чтобы коринфский. Впрочем, и ионический с дорическим сойдут! На безрыбье и рак – щука!» – вяло и не к месту подумал властитель Рима.
…В «президиуме» тем временем уже по-хозяйски расселись Филипповы телохранители. Вальяжно позакидывали ногу на ногу. Ни одного свободного места не осталось. Кому-то пришлось даже обидеться, не показывая при этом вида, хотя устроить публичный скандал соратникам ох как хотелось!
*****
Филипп Араб в который раз за день выпрямил спину, втянул живот, выпятил грудь и расправил плечи – свои он считал накачанными похлеще, чем у любого римского легионера или действующего гладиатора. И на всякий случай заявил, то ли гордо пуще прежнего подняв голову, то ли высокомерно задрав к потолку нос:
– Любая критика императора в столь трудное для страны время – это особо тяжкое преступление! Тяжелейшее! Тяжелей не бывает! Нет у прилагательного в латыни такой сравнительной степени, которая если уж не зеркально, то адекватно могла бы отразить эту «тяжелейшесть»!
– Время не трудное, а счастливое – мы же вас лицезреем! Вот не созерцали бы, было бы трудным! – нашёлся один из сенаторов (Филипп не всех мог идентифицировать в лицо, а вернее – почти никого, но этого первопроходца на будущее постарался запомнить).
Тем не менее Араб изобразил хмурость и оборвал то ли строптивца, то ли, напротив, лизоблюда:
– Любое время трудное… эээ… я хотел сказать, что сейчас оно, разумеется, для всех вас радостное, но критиковать и хулить своего императора запрещено во всякие периоды! Тем более в счастливые! Август священен и неприкосновенен даже словом!
Критиковать и тем более хулить, впрочем, никто и не намеревался: натворить делов в Риме Филипп ещё не успел, а потому смертельных или заклятых врагов себе не нажил (а те из сенаторов, кто императорами не стал, но о диадеме и пурпуре грезил, являлись всего лишь чёрными или, на крайний случай, только белыми завистниками).
– Мёртвые… – обозначил начало своей мысли император, но на миг задумался и не успел облечь её в завершённую и совершенную словесную оболочку.
– … сраму не имут? – словно подсказал властителю Рима разговорчивый, но не идентифицированный сенатор.
– Мёртвые достойны если не славы и симпатии, то уважения! – взял октавой выше император. – Отныне и навсегда мой предшественник Marcus Antonius Gordianus, а попросту Гордиан III, подобно своему деду Гордиану I и дяде Гордиану II, уже прежде обожествлённым, тоже назначается Богом!
– Ave! Ave! Ave! – послышалось со всех сторон. – Мы как знали! Мы предвидели! Мы не ошиблись в гипотезах, расчётах и прогнозах, когда своим решением обожествили двух прежних Гордианов! Слава всем Гордианам разом! В Пантеон их всех!!! На подиумы! На пьедесталы! На… столбы! И Гордиана III – туда же! Мы все – за! Один – за всех, и все – за одного!
Неожиданно языки правящей элиты развязались, и завязался диспут на тему, кто же был автором столь гениальной идеи обожествления двух предыдущих Гордианов. Сначала спор был умеренным и аккуратным, размеренным и спокойным, а потом суть да дело – и чуть до драки не дошло. Каждый сенатор (за исключением той грязи под ногтями, кому слова не полагалось, ибо в князи она ещё не выбилась) выпячивал свою грудь и роль, принижал значимость соседа и, в конце концов забывшись, где и по какой причине находится, безо всяких обиняков и экивоков славил уже исключительно себя.
«А мне? Где мне “слава”? Почему мои заслуги никто не оценил и публично не отметил? Если я скромный парень, то это вовсе не значит, что я не Величайший! – закололо ревностью внутри у Филиппа, но он взял свои чувства в собственные же руки, обув их по ходу дела в ежовые рукавицы. – Я уже дважды… нет, трижды Maximus: Величайший! А буду – четырежды! Нет, многажды!»
– Богом! Я назначаю, а вы утверждаете Гордиана III Богом! – взбугривая желваки, со злобой в голосе повторил император добрые слова о своём предшественнике и, подумав, уточнил. – Но не Юпитером! Кивайте активно! Ещё активней!!!
– Ave! Ave! Ave!!!
Где же все императорские инсигнации?
«К заливу Таго
Я выйду и словно бы вижу:
О, белотканый —
Над высокой вершиной Фудзи
Падает, падает снег…»
Ямабэ Акахито
Филипп Араб обвёл глазами просторный зал и подумал: «Чего-то тут не хватает! Всё как будто есть, но чего-то не хватает! А если не хватает, то и курия уже не курия, а обычная забегаловка для черни».
Он не смог себя удержать, и из его гортани само собой вырвалось:
– Где мой трон? Мне срочно надо сесть! Присесть! И не просто присесть, а воссесть на престол!
Воцарилась тишина: сенаторы опасливо смолчали, поглядывая кто друг на друга, кто в потолок или в окна, кто в ниши на затенённые мраморные изваяния, а кто для вящей убедительности, чтобы не ошибиться, вообще потупил глаза долу.
Пауза затягивалась: надо было ловить момент – ковать железо, спасать и сенат, и положение, пока горячо. Вернее, пока просто тепло и обстановка не раскалилась добела.
– Да вон же он! Вы мимо него прошли, не заметив, как слона! – указывая перстом на скромное креслице, расположенное в противоположном от Виктории конце зала (прямо у центрального входа), осмелился высказаться Луций Анний Арриан, в прошлом году побывавший первым ординарным консулом, а потому не тварь дрожащая, а право имеющий, хоть незаменимых и неприкосновенных в Риме отродясь не было.
– Какой же это трон?! – дёрнулся император, скривил рот, нахмурился и возвысил голос до самых сводов курии. – Ааа! Какой же это трон, я спрашиваю?! Ах, ты, такой-сякой! Да ты издеваешься надо мной, стервец! Хочешь унизить своего государя? Развенчать культ моей личности? Это не трон, а какая-то табуретка без спинки. Походный раскладной стульчик! А я ведь с добром ко всем вам явился! Эх, вы! У меня ведь и в мыслях не было кого-то из вас на кре… на плаху отправить или ваши головы от тел поотделять…
– Это не табуретка. И не стульчик! – осмелился вступиться за римскую святыню Гай Цервоний Пап, занимавший в том же, прошлом, году должность второго ординарного консула (одна шайка-лейка). – Это самое настоящее и оригинальное курульное кресло. Подлинник! Оригинал! И спинка на нём имеется! Приглядитесь-ка повнимательней! Можно откинуться… ну, в смысле: на спинку – спиной, поясницей, хребтиной, а не копытами… и не ступнями! И отдохнуть от трудов праведных.
– Это не спинка, а какая-то доска-распорка! – не сдавался Филипп Араб, подозрительно созерцая блёклый и непрезентабельный предмет мебели.
– Вы только ещё разок всмотритесь, о, владыка Рима! Вперьте в сиденье свой зоркий и не ангажированный взгляд! На нём же тройной слой позолоты! Лишь за три скребка соскрести возможно! Качество высочайшее! Римское! – Пап словно профессионально занялся проведением тренинга-ликбеза. – Курульное кресло – оно и есть как трон. И даже лучше! Одно с успехом заменяет другое. А функционал у обеих сущностей вообще одинаков – под пятую точку! Чтобы не искать правды в ногах…
– А где же полностью золотой престол? Который большой и роскошный! Или, на худой конец, бронзовый с тройной позолотой? Где? Куда он подевался? Украли, пока я в Риме отсутствовал?
– А вы отсутствовали? – чуть не выпал в осадок Пап.
– Ну, не присутствовал же!.. Где престол, я вас спрашиваю?!
– Какой ещё престол? Тот, который был у шести легендарных римских царей?
– Да!.. эээ… а какие у них были троны?
– Из слоновой кости! С ножками в виде мощных звериных лап. Сидение и спинка тоже на темы животного мира изузоривались. Хищниками! Преимущественно львами! Ну, бывало, что и волками, а порой и… птичками-невеличками… У шестёрки царей Рима и в Храмах Богов стояли однотипные престолы. Одного поля ягоды.
– Вот и я такой хочу! Вносите!
– С тех пор, как с треском обрушилась и завершилась древняя царская эпоха, троны как класс из нашего обхода исчезли. Есть версия (не побоюсь её высказать), что наши римские цари были не коренными римлянами, а приблудными этрусками, – пустился в философские разглагольствования седовласый Пап. – Авторитарной культуре именно этого рода-племени был присущ атрибут «трона» или «престола». А когда царей свергли, ушли в небытие и троны. Сгинули и этруски, растворившись в общеримском этносе. Так что престолов римским… правителям не полагается… Царей нет, но остались принципы… эээ… принцепсы! Первые среди равных!.. или… или… или вы не истинный римлянин?
Филипп Араб скрежетнул и щёлкнул зубами, как голодный волк или лев, но сдержался, никого до поры до времени не съел – повёл себя, как подобает птичке-невеличке из разряда новичков:
– А равные – это кто, стесняюсь спросить?
– Не надо стесняться, государь! Тут все свои! И все хоть и свободные граждане, но ваши верные подданные! Спрашивайте, чего хотели!
– Тогда не стесняюсь и любопытствую: кто тут среди вас… равные?
– Все сенаторы! – безо всякого стыда и смущения рубанул Пап. – А вы среди них… среди нас… первый!
«Наглец! Первый ты… парень на деревне… эээ… первый в очереди на заклание. Жертвенный ягнёнок! Овца!!! Позор на твою седую голову! Срам!» – внутренне разнервничался Филипп Араб, на заметку Папа взял, но вслух о его печальной участи опять пока не высказался.
– Можно, однако, изменить традицию. Даже не изменить и не подправить, а… вернуться к исконной! – бросился развивать свою мысль Гай Цервоний Пап. – К нашим истокам! К Конституции и конституционной монархии… эээ, оговорился… не к севрюжине с хреном, а к просвещённому абсолютизму! К Ромулу, к Нуме Помпилию, к Туллу Гостилию, к Анку Марцию, к Луцию Тарквинию Приску, к Сервию Туллию, к Луцию Торквинию Гордому! Всем настоящим царям полагались и нынче полагаются троны. А вы-то государь самый что ни на есть настоящий! Подлинный и оригинальный! Без сучка, без задоринки! Без червоточины! Чего изволите? Хотя… вот на этом самом креслице и Гай Юлий Цезарь, и Октавиан Август посиживали. Умещались. Не гнушались. Их пятым точкам было там уютно, комфортно и тепло…
– Стоп! Не надо меня убеждать! Я человек с понятиями! Коли не полагается золотых тронов, так и не полагается. Я чту наши устои! Я даже пешком могу постоять! Садитесь! Всем сесть, я сказал! – гаркнул Филипп, а затем как будто поправился. – Присядьте, господа сенаторы, в ногах правды нет…
Император остановил свою речь и подумал: «Вы все у меня когда-нибудь да сядете! Не сейчас, так вовремя… В своё время и в свой час… Всему свой черёд».
– О Божественный император! – крякнув и придерживая руками поясницу, чтобы она не сломалась, склонился в варварском земном поклоне седовласый Пап. – Мы все, как один, хотим скинуться денежкой и заказать такой трон, который удовлетворит самому изысканному и взыскательному вкусу. Вашему вкусу! Других вкусов мы ни у себя не держим, ни лучшим мастерам не заказываем!
«А ведь он не столь плох, каким мог бы оказаться, если бы я с ходу, не раздумывая, резким решением и поступком последовал за своими первыми отрицательными эмоциями. Каждому сенатору надо предоставлять второй шанс! А иногда, возможно, и третий! А четвёртому не бывать!» – подумал Филипп, но вслух внушительно заявил:
– Впредь, зарубите это себе на носу, никакого панибратства я больше не потерплю! Я уважать себя заставлю и лучше выдумать не смогу!
Мечты, мечты… где ваша сладость?
«Всё дальше милая страна,
Что я оставил…
Чем дальше, тем желаннее она,
И с завистью смотрю, как белая волна
Бежит назад к оставленному краю…»
Ямабэ Акахито
– Каким вы лично представляете себе престол, на который с радостью опустилась бы ваша Божественная императорская точка? – с одной стороны, с трудом разогнувшись, а с другой, сам усевшись на нового конька, сенатор Гай Цервоний Пап теперь уже не хотел с него слезать. – Каков ваш образ будущего? В грядущее надо смотреть без боязни! Юпитер не выдаст – свинья не съест!
– Что ещё за точка? – приподнял брови вверх император.
– Пятая, разумеется. Другие на трон не опускаются…
Проникнувшись уточнением, Филип расслабился, закрыл глаза и стал будить свою фантазию так, чтобы в мечтах получить удовольствие:
– Хочу, чтобы перед троном стояло и было частью самого престола бронзовое… нет, золотое… нет, платиновое… ну, в крайнем случае позолоченное дерево, на ветвях которого сидели бы птицы разных отрядов, семейств и видов. Тоже бронзовые… нет, золотые… ну, на самый крайняк, в три слоя позолоченные. И чтобы все пернатые были певчими. Чтобы они в золочёной листве кишмя кишели. Чтобы пели, щебетали, восхваляя меня, разными голосами. Высокими и низкими – басами, баритонами и тенорами, но, пожалуй, без фальцетов. Каждая птица – на свой лад и сообразно своему рангу в отряде, семействе и виде. И чтобы особо наяривали павлины – эти пусть под деревьями чинно-благородно прогуливаются, иногда приплясывают, хвосты веерами распустив. Нечего им по веткам скакать, словно древние укры из Шумерии! И чтобы общий щебет стоял на весь зал! На всю округу! На всю Ивановскую! Хоровое пение! Чтобы трон мой охраняли грандиозных размеров бронзовые… нет, золотые… ну, в крайнем случае в пять слоёв позолоченные львы, которые при нажатии тайной кнопки били бы хвостами о землю, расхабаливали бы пасти, скалили клыки и зубы, высовывали свои длинные языки и грозно бы рычали! Ух! Так, чтобы мороз по коже!!! Брр! Чтобы сам престол мог менять свою форму: длину, ширину и высоту. Ну, пусть и окраску! Чтобы при необходимости он мог взмывать ввысь, воспарять в небеса… ах, эта романтика!.. ну, если не к облакам, то хотя бы к потолку, откуда я мог бы, словно Бог, с загадочной, но доброй и всезнающей ухмылкой взирать на сенаторов, послов, на своих придворных, на прочих просителей и посетителей. Чтобы для такой надобности тоже были соответствующие кнопки. Целая панель кнопок… в три слоя и ряда! Чтобы поднявшись вверх, я успевал незаметно переодеться – облачиться в иную тогу, а то и тунику, чтобы опуститься затем уже в ином наряде. Нижнее белье успевать менять не обязательно, да и не ношу я его – не считать же нижним бельём набедренную повязку или вторую тунику под первой!.. Снова – раз! – и вверх за новым облачением! Два – и опять вниз! Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз! Туда-сюда, как на качелях
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги