Борясь с желание зареветь, бросится к ней за утешением, занялся чаем, негромко говоря что-то обыденное, положенное такому вот чаепитию в летний полдень. С хрустом ломая баранку, по кусочку кладу в рот, и, щурясь, запиваю чаем…
… и говорю, говорю… Неважно, что! Важны интонации, обыденность действий, уверенность. Словом, какие-то якоря, за которые можно зацепиться.
– Посидим, подумаем… – я подливаю маме кипятку, и с облегчением вижу, что она стала реагировать более осмысленно.
– Документы нужно будет просмотреть, – отозвалась она, и я выдохнул прерывисто… ну всё, пришла в себя!
– Посмотрим, – киваю с деланным спокойствием, – а пока смотреть будем, как раз успокоимся, и мысли в порядок приведём. Что, как… сейчас, в конце концов, не тридцать седьмой год!
– Разве? – едва заметно усмехнулась мама, вставая с табуретки, и я улыбнулся в ответ, разом став слабее от нахлынувшего облегчения. Шутит… и это значит, что всё хорошо…
– Достань, пожалуйста, тот чемоданчик, – попросила она, – Да, фанерный…
Открыв его, она закопалась в документы, перебирая бумаги одну за одной, откладывая их в сторонку, раскладывая по стопкам и снова тасуя. Особой логики в её действиях не видно, а так… будто карточную колоду бездумно тасует.
– Ма-ам…
– Да? – рассеянно отозвалась она, отрываясь от бумаг.
– Давай сперва чай попьём, – мягко предлагаю ей, – с мятой!
– С мятой? – она непонимающе поглядела на меня, на бумаги в руках… – Да, надо успокоиться!
Выплеснув старую заварку в помойное ведро, и наскоро ополоснув чашки и чайничек, я снова разжёг примус и закопался в мешочки с сухими травами. Мама, не в силах, по-видимому, сидеть на месте, начала помогать мне, и в четыре руки мы быстро закончили, усевшись за столик во дворе.
Именно во дворе, а не во времянке, и это почему-то очень важно мне. Не назло противной бабке, у которой мы вроде как отвоевали территорию… хотя, наверное, какая-то толика самоутверждения имеется, не без этого.
Но больше, и намного, просто от нежелания прятаться в полутёмной комнатушке, сырой, пахнущей плесенью, трухой и мышами. Не знаю, как у мамы, а у меня, после того, как забрали отца, времянка навевает какие-то нехорошие тюремные ассоциации. Чёрт его знает…
– Орёт что-то, – прислушавшись к воплям домохозяйки откуда-то из глубин дома, констатировал я, откусывая пряник и подбирая с подола рубахи кусочки осыпавшейся глазури.
– Да уж… – обронила мама, беря чашку и тут же ставя её назад, чтобы не расплескать кипяток дрожащими руками, – своеобразная женщина.
– Не ругайся! – погрозил я ей пальцем.
– Но я и не… – начала было мама, удивлённо округляя глаза.
– Но подумала! – перебиваю её, и вижу на губах слабую улыбку, от которой хочется орать от радости.
Не обращая внимания на вопли хозяйки, пьём чай и говорим о всякой ерунде. Здесь, в Подмосковье, снабжение много лучше, чем в нашем посёлке, и казалось бы, мелочь… но какими же, оказываются, вкусными, могут быть свежие, не зачерствевшие в прошлом году пряники, и баранки, не пахнущие мышатиной!
– … разные категории снабжения, – рассказывает мама то, что, в общем-то, уже известно мне, но не перебиваю – пусть о чём угодно говорит, лишь бы говорила!
Замолчав, мама склонила голову, с недоумением вслушиваясь в нарастающий шум, и я, поставив на стол чашку и отряхнувшись от крошек, пошёл к калитке, желая выяснить, что же там происходит?! Я уже почти взялся за ручку, как калитка, распахнувшись внезапно, сильно ударила меня по предплечью, по самой косточке, до слёз!
– А-а! – сильные руки вздёрнули меня за грудки, поднимая вверх, и физиономия, густо и неровно поросшая седой щетиной, выплюнула мне в лицо, – Вот ты где, пащенок?! Сбежать хотел?!
Ничего не понимая, вздёрнутый наверх так, что едва касаюсь дорожки носками кед, и почти задушенный собственной рубашкой, с оторопью гляжу на высокого, мощного старика, выплёвывающего мне в лицо оскорбления пополам со слюной.
– … жидёнок чёртов, думал…
Прорычав что-то, старик встряхнул меня, буквально волоча дальше, во двор. А толпа деревенских за его спиной наступает с лицами такими суровыми и решительными, что у меня сама собой вылезла мысль о, мать его, погроме!
Страх… липкий, обволакивающий, мешающий думать и действовать…
… а потом какой-то тучный, немолодой мужчина с нездоровой одышкой и багровым лицом, шагнул к маме, встающей из-за стола, и ткнул её в лицо растопыренной пятернёй.
Слабость и страх прошли, накатило холодное, яростное бешенство, и вспомнилось всё, чему меня когда учили!
Сцепив руки в замок, я с силой подал их вверх, и давление на ворот резко ослабло, но сил у меня, очевидно, недостаточно, да и пальцы у этого… клещи, а не пальцы!
Да и вообще, какой он, к чёрту, старик! Руки узловатые, мозолистые, в несмывающемся мазуте и с чернотой под заскорузлыми ногтями, но никаких морщин… и они уже снова смыкаются на моём горле[7 - Бэкграунд у всех разный, и есть люди, которые вообще не дрались, и не потому, что трусы, а просто не было необходимости. Но я лично знаю людей, которых вот так, сходу, не пытаясь разобраться в ситуации, забивали ногами и дрекольем, и некоторых – насмерть. Мало того, что невиновного, так в большей половине случаев повод для столь масштабных разборок был совершенно ничтожнейший. Русская провинция, по крайней мере в Липецкой области, она вот такая…]!
Сложенными клювом пальцами бью в ямки меж ключиц – так сильно, как могу… а могу, очевидно, не очень! Поэтому, не жалея, отвожу ослабевшие руки агрессора в стороны и с силой бью сложенными лодочкой ладонями по волосатым ушам.
Он согнулся, а я, помня о том, что нельзя оставлять недобитых врагов, хватаю его обеими руками за грязную шею и изо всех сил, по всем правилам тайского бокса – коленом в лицо! Н-на!
Оттолкнув его ногой, хватаю со стола нож, и бью того, багроволицего, закруглённой рукоятью под мясистое ухо. Нокаут! Но пока он падает, не жалея, добавляю в голову носком кеда – как могу… а могу, к сожалению, не очень!
Тут же, развернув нож от себя, полосую воздух металлом, и налипшие на нём крошки и повидло, право слово, выглядят ничуть не смешно!
– Вот этот! – визжит бабка с крыльца, тыча в меня пальцем, – Вот он! Вот они! Я! Я сразу увидела, что они не наши! Сразу!
– Не подходи, с-сука… – слушаю её кусочком сознания и полосую перед собой воздух, видя перед собой не людей, а – массу…
Колышащееся, аморфное нечто, и в этом нечто изредка появляются лица обычных стариков и старух, немолодых деревенских мужчин и женщин. Люди… но не сейчас! Сейчас это – нечто хтоническое, страшное…
… и у меня, из глубин, навстречу такое же хтоническое, страшное…
– Не подходи!
Крепкий парнишка лет семнадцати, с пробивающимися усиками и прыщами протолкался через толпу, и, встав в низкую борцовскую стойку, попытался упасть мне в ноги. Н-на! Коленом в лицо – навстречу, локтем по затылку – как точку в споре, и тут же черчу лезвием ножа перед глазами какого-то решительного идиота…
– Не подходи!
– В Кагэбэ их надо! – пуча глаза, истошным, срывающимся фальцетом орёт бабка, подхватывая стоящий в углу крыльца грязный веник, и тыча им в нашу сторону, как маршальским жезлом, – На опыты! Я таких вражин сразу вижу, я их в тридцатых пачками, десятками! В овраг! Мужик у них за главного, я сразу увидела, сразу позвонила! Сигнализировала!
– … уголовники какие-то! – шумит толпа.
– Вон, с ножом, попробуй такого… – раздаётся откуда-то из глубины серой массы.
– А эта, жидовка, ишь, зыркает!
– Милицию позвать, – слышится глас разума.
– На опыты! На опыты! – визжит бабка, тыча в нашу сторону веником и приседая зачем-то, – В Кагебэ! Выкинуть их как есть, без вещей! Я пострадавшая сторона, пусть мне компенсируют! Они, жиды, богатые, у них добра много, а я всю жизнь в колхозе, наломалась! Вот пусть эти жидята…
Дальше она понесла вовсе уж какую-то околесицу про КГБ, опыты, про её бдительность, за которые у неё грамоты, и про то, что раньше за её, бабкину, бдительность, поощряли материально за счёт добра арестованных. Шуметь в толпе стали потише, и, судя по всему, народ стал задаваться вопросом…
