Но что это? За стеной Вовин папа громко включил магнитофон, и строчки проникли в мою душу:
Не только за свою страну
Солдаты гибли в ту войну,
А чтобы люди всей Земли
Спокойно ночью спать могли.
Я знала эту песню, но сейчас вдруг услышала слова совсем по-другому. Я подумала о нас, живущих в мирное время, и об олимпийцах, ежедневно тренирующихся до изнеможения, о том, что они – настоящие миротворцы, они – объединяют и примиряют людей на всей нашей беспокойной планете.
Я подумала о дедушке – гармонисте и плотнике, погибшем на фронте. Дедушка так смотрел на меня с фотографии на стене, как будто хотел сказать мне сегодня что-то очень важное. «Я стану тренером, – проговорила я вслух, как будто дедушка мог меня слышать, – я буду готовить будущих олимпийских чемпионов, и – подготовлю! Я тебе обещаю!»
Поскольку сидеть мне дома предстояло ещё примерно неделю, я решила начать с одной маленькой, но очень важной вещи – сделать новые «вешки» для трассы.
Я включала телевизор и болела за наших, одновременно покрывая красной акварелью картонки – устаревшие перфокарты для огромного компьютера. День напролет, сидя по-турецки на пушистом ковре, я водила по ним кистью, мечтая проводить тренировки и соревнования в нашем лесу. Я всё представляла так четко, как будто это уже со мной было.
…Доктор сказал: «Вика полностью поправилась». В школу я пошла, но, увы, на тренировку мама меня не пустила: «Доча, я уже извелась… твоя пневмония – это последняя капля моего терпения!» – в сердцах воскликнула она.
Конечно, тренировки я не бросила. Я стала ходить в секцию тайно, всегда успевая помогать маме в домашнем хозяйстве. Зато я научилась правильному дыханию, а, когда отрабатывали лыжную технику на малой петле, я увидела сосну, большую, росшую в окружении маленьких сосенок. Будто бы наседка с цыплятами или… как наша группа вокруг тренера, когда он велит остановиться и посчитать пульс на шейной артерии!
После занятия я подошла к этой сосне, прижалась к стволу, набираясь сил. Уловив запах смолы, я сняла перчатку, чтобы отковырнуть кусочек и пожевать вместо жвачки. Но сразу же устыдилась этого желания, погладила застывшие слёзы дерева, и тут разглядела зарубку от топора. «Бедняжка, кто тебя так? Только не засыхай, пожалуйста! – попросила я. – Ты такая прекрасная, такая сильная, у тебя столько деток…»
По пути домой я встретила соседа Вову из параллельного класса – вот кто никогда не простужался: в любую погоду ворот нараспашку, алый пионерский галстук по ветру. И доверила ему секрет о моих тренировках.
И все-таки я открылась маме, месяца через два, в мой день рождения. Мама молча и внимательно меня выслушала, казалось – она смирилась с моим выбором.
А потом, уже не таясь, я рассказала ей, что летом хочу поехать в спортивный лагерь, и после ещё и ещё раз повторила это. Мама только хмыкала в ответ, а я, решив, что она со мной согласна, очень радовалась.
Незадолго до моего отъезда в лагерь мама пошла в отпуск и неожиданно затеяла ремонт. Мы всегда всё дома делали сообща, вот и теперь бок о бок белили, красили. Дом наполнился резким запахом краски, под ногами шуршали газеты, найти ничего нельзя было – часть вещей убрали по коробкам, чтобы не испачкать. Каждое утро я вставала и надеялась – вот, к вечеру закончим! Докрасим, доклеим!.. Наступал вечер, я оглядывалась и понимала – нет, конца ещё нет…
И вот, наконец, подошло время моего отъезда.
– Нет, – твёрдо сказала мама, – что ж поделаешь!
– Ты меня не отпускаешь в лагерь? – не желая верить в то, что говорю, переспросила я.
– Нет, – повторила мама.
Перепачканная известью, я стояла в ванной, глядя на себя в наше маленькое старое зеркало, ревела, умываясь холодной водой, и снова принималась реветь, но мама не сдавалась:
– Знаешь что, доченька? – отрезала она, – сначала дело, а финтифлюшки потом!
– Финтифлюшки? Ты называешь мою мечту… – Я замолчала, глядя, как мама упрямо скребёт стену, выравнивая угол. – Хорошо.
– Умойся, – устало сказала мама. – И не реви. Принеси ведерко из прихожей.
Все уехали в лагерь без меня. Теперь меня не радовали любимые песни, не хотелось что-либо делать; спасали только книги, которые я читала подряд. Закрывала последнюю страницу – брала следующую, лишь бы время шло быстрее, и скорее проходила моя обида.
В конце той, тяжкой для меня, недели ребята из нашей пятиэтажки за домом, на полянке между деревьев, собрались испечь картошку. Я по-прежнему грустила, всё вокруг казалось мне хмурым и безрадостным. Больше всего мне хотелось сесть в угол и сидеть там, отвернувшись к стене, но я, видя, как они готовят костёр, вышла к друзьям, захватив перфокарты, словно обрывки моей несбывшейся мечты.
– Вот здорово! – обрадовался Вова моим вешкам для трассы, откладывая в сторону газету «Пионерская правда». – Хорошо, что принесла растопку, мне газеты нужны… Кстати, стихи мои в «Пионерке» напечатают, представляешь?
– Ты… молодец, это здорово! – я нашла в себе силы улыбнуться.
Вдруг вместе со мною улыбнулось небо. На курносом лице мальчика появился рисунок из света и тени, словно сплетенный солнцем и клёном.
Я присмотрелась к Вове. Как ловко он движется, управляясь с костром, и как играет рисунок на его лице: свет перетекает в тень и наоборот. Чёрная полоса… Белая… Финтифлюшки…
Потом я присела на ящик и стала смотреть в огонь. Языки пламени вспыхивали, как разметка на трассе. А Вова ходил рядом и говорил, говорил, пытаясь меня растормошить: «Ты спросишь, почему я уверен, что стихи появятся в газете? Прикинь, у меня редакция запросила фотографию!»
Последнее слово вдруг обожгло меня… и в памяти прокрутилось несколько мгновений из недавнего злосчастного ремонта.
…Мама готовила завтрак, а я в комнате освобождала сервант. Коробка от конфет внезапно выскользнула из рук, рассыпались бумаги. Я села на корточки, не глядя, сгребла какие-то письма и положила на место. Рядом валялся диплом педучилища и фотография. Я подняла её и встала у окна.
На снимке… да, это моя мама, но ещё худенькая, как тростинка, со стайкой ребятишек на лесной поляне, окруживших её, доверчиво глядящих, улыбающихся… На обороте чернильным карандашом: «Экскурсия по природоведению, 1953 год»…
Вообще-то в нашей семье фотографии размещены в альбомах, а самые важные – висят на стене. Почему же эта спрятана? Во время завтрака я спросила о фотографии. Мама, помолчав, ответила:
– В молодости я учила детей в далёкой деревне. Но проверяющий из района написал плохой отзыв о моей работе, и я уволилась. Может, теперь бы я разумнее поступила. А тогда я вспылила, как это так: инспектор за один и тот же урок устно хвалил, а написал всё иначе? Это лицемерие. У меня будто крылья отрубили… А какие у меня были славные ребятишки!.. Короче, Вика, иди на инженера. Это надёжнее.
Я молча смотрела на маму. А если бы я не нашла эту фотографию? Мама бы заговорила со мной об этом? Подумав, я достала из портфеля свой калькулятор и протянула маме со словами:
– Забери, пожалуйста! Только не указывай мне дорогу, ладно? У меня – своя дорога.
Мама лишь отмахнулась и убрала калькулятор в ящик стола.
…Я смотрела на костер, в который Вова только что подложил несколько сухих веток, и мысль проявилась словно из ниоткуда. Важная мысль, такая важная, что я чуть не вскрикнула сквозь слезы: «Мамочка! Пойми: я не хочу работать с железками! Это важно и нужно, но я – не хочу! Я люблю лыжи, я люблю бегать в лесу, я хочу учить младших тому, что умею сама!» Но ведь мама хотела меня уберечь от предательства, мама вовсе не от меня отмахнулась, не от моей мечты. Она отмахнулась, потому что я её не понимала. А она – меня.
Вовин голос вернул меня в лето.
– А вот и картошка готова! Берёшь, Вика?
Я встала с ящика, сказала: «Да, Вова» – и разжала кулак, протягивая ему руку. Вова, обжигаясь, осторожно положил мне в ладонь картофелину, горячую, черную от золы, ароматную. Перекидывая её с ладони на ладонь, чтобы не обжечься, я ощутила боль в горле и сразу вспомнила про ту сосну, и смолу из пореза на коре, и сосенки вокруг. Мне так захотелось показать её Вове, ничего не объясняя и не говоря. Просто прийти с ним туда и показать.
Я знала, что ничего никогда не расскажу Вове. И что я ещё очень долго одна, без чьей-либо помощи буду решать важную задачу: если раненые сосны становятся лекарями и лечат людей, то кем становятся люди, чьи души ранены в самом детстве теми, кто желал им только добра?
Папа, дай кису!
В траве у забора кузнечики исполняли хвалебную песню уходящему июлю. Солнце отражалось в большой бочке, где жили рачки-бокоплавы, похожие на чёрные жирные запятые. Огромные сосны, растущие вокруг огорода, возомнили себя защитниками ясной погоды. Своими кронами они крепко держали малую отару белых облаков, не давая им вырваться и превратиться в чёрные тучи, грозящие ливнем.
Родители шестилетней Наташи проводили выходной у овдовевшей больше года назад папиной матери – бабушки Дуни. Они занялись делом: мама собирала чёрную смородину, а папа возился у колодца с насосом, переставшим качать воду.
А Наташа-«ураганчик», не получившая занятия по силам, пронеслась по дорожкам всего участка. В самых опасных местах она закрывала ладошкой нос, приговаривая: «Я – любопытная, но не Варвара!» В бочке устроила нешуточный шторм, чтобы бокоплавы не скучали. Кузнечики замерли и, наверное, решили тихо поучить ноты, пока девочка бегала среди зарослей травы.
Наташа зашла в дом и попросила:
– Бабушка, дай что-то поделаю, а? Я уже большая! Баба Саня мне всегда работать даёт!
