Жёны Шанго
Но Даниэла уже понесло всерьёз. В эти минуты его красивое лицо делалось бледным и жёстким, губы складывались в нитку, и Эва чувствовала, что её начинает подташнивать. Точно так же её когда-то до полусмерти пугала мать.
– Ну, уж уволь меня от этого, детка! Лебезить перед отцом этой наглой выскочки, которая каждое своё слово считает истиной в последней инстанции?!
– Ана вовсе не глупа…
– Эви-инья! Я понимаю, что ты чувствуешь себя ей обязанной! Ведь она так нахваливает твои работы! Но ты ведь всё-таки художник, детка! Нельзя же так откровенно пресмыкаться перед власть имущими!
– Дан, прошу тебя, прекрати!
Но тот и не думал останавливаться. Не замечая того, что на них оборачиваются прохожие, Даниэл встал перед Эвой, вынуждая её остановиться тоже. Голубые глаза парня, когда он злился, превращались в два кусочка льда из коктейля. Когда-то Эве это нравилось…
– Послушай, мы ведь с тобой не чужие люди! Я ценю твоё искусство, Эвинья, но ведь ты же не станешь отрицать, что всё это – самый настоящий китч? Ярмарочный товар? Поделки для туристов? Ты же и начинала как мастерица «чудес», не так ли? Работала на продажу?
– Но что же в этом…
– То, что дешёвая статуэтка в сувенирном магазине ещё не есть искусство, моя девочка! У тебя совершенно нет вкуса, вот что! Ты никогда не замечала той грани, перед которой надо остановиться! Твои статуэтки – это стилизация под дешёвую баиянскую керамику, и только! Твои картины – просто красивая натура! И не спорь, я видел эту твою «Ошун на берегу реки»! Дешёвый постер на стену в офис, вот что это такое! Африканский «наив», помноженный на роскошную внешность модели! Ты говорила тогда, что работала с настоящей натурщицей, и я делал вид, что верил, но… Но ведь мы оба знаем, что на такую натурщицу у тебя попросту не хватило бы денег! Женщина с такими данными не стала бы позировать студентке-первокурснице! Это всего лишь…
Даниэл умолк на полуслове, заметив вдруг, что Эва не слушает его. Она смотрела через его плечо и улыбалась. Недоумевая, парень обернулся. И – потерял дар речи. Впрочем, вместе с ним этот дар утратила вся улица. Дорожное движение встало. Два грузовика на углу чуть не столкнулись, воздух наполнился резкими сигналами и гневными воплями водителей. Полицейская машина остановилась посреди пешеходного перехода, и из неё высунулись четыре головы в фуражках. Продавец фруктов уронил ящик с апельсинами, оранжевые шары покатились по асфальту и тут же были расхватаны ловкими мальчишками. А виновница этого столпотворения не спеша переходила улицу, пробираясь между отчаянно сигналящими машинами и помахивая ладошкой восхищённым зрителям. Ветерок приподнимал её жёлтое платье, обнажая стройные шоколадные ноги в золочёных босоножках. Позвякивали серебряные браслеты, облако волос падало на хрупкие точёные плечи. И, глядя на эту чёрную красавицу, Даниэл понял, что пресловутая картина Эвы была лишь бледной копией оригинала.
– Так это в самом деле?.. – хрипло начал он, оборачиваясь к Эве. Но той уже давно не было рядом. Она неслась к чёрной девушке с истошными воплями:
– Ошун! Ты здесь? Почему? Что случилось? Что-то с ребятами? С тётей?!
– Ай, ничего, Эвинья, ничего! – Беззаботный смех негритянки выбил испарину на спине Даниэла. – Клянусь тебе, всё прекрасно! Всё замечательно! Неужели я не могу просто приехать навестить тебя?
– Но ведь через две недели я сама бы приехала! Скоро же каникулы! А ты летела из Баии по самой жаре! Ошун, Ошун, как же я рада тебя видеть! – Эва кинулась на шею подруге.
– Ну-ну, незачем реветь, моя радость! – Ошун, как всегда, легко прочла её мысли. – Всё хорошо, правда же! Я так рада обнять тебя, девочка моя!
– Так это правда? – вернул Эву в действительность растерянный голос Даниэла. – Эта сеньорита – твоя модель? Ты меня не представишь?
Эва и Ошун обернулись к нему одновременно. Даниэл увидел тёмное, прекрасное лицо, ровную полоску белых зубов, огромные чёрные глаза с лукавым блеском. Запах влажных цветов и речной свежести, идущий от эбеновой красавицы, кружил голову. Асфальт предательски уходил из-под ног.
Эва смотрела на парня с грустной улыбкой. Удивлялась про себя: почему даже сейчас она не чувствует ничего, кроме горечи?
– Ошун, это Даниэл да Вита, мой… друг. Дан, это Ошун. Жена моего брата.
– Вот как? – Даниэл явно пытался взять себя в руки и вернуть свой обычный иронический тон. – Что ж, мне очень приятно, сеньорита! А мы с Эвой как раз говорили о том, кто позировал ей для её последней картины! Видит бог, я отдал бы всё, что у меня есть, за такую прелестную натурщицу!
– Да у тебя же ничего нет, малыш, – безмятежно сказала Ошун, глядя на Даниэла сощуренными глазами. Эва знала: это выражение лица подруги не предвещает ничего хорошего. Она вдруг сообразила: Ошун наверняка слышала, как они с Даниэлом ругались… Да что Ошун – вся улица слышала!
– Ошун, прошу тебя, идём, посидим где-нибудь… Тебе надо отдохнуть.
– Сию минуту, моя дорогая! – Ошун и с места не двинулась, продолжая внимательно разглядывать Даниэла. Тот явно почувствовал себя не в своей тарелке.
– Уверяю вас, вы ошибаетесь, сеньорита! Сколько вы берёте в час? Я готов заплатить…
– Да нечем, нечем тебе платить, мой сладкий! – Ошун зевнула, снова улыбнулась, показав сияющую подкову безупречных зубов. – Кредитная карточка – отца, квартира – отца, машина – тоже, и за учёбу платит папочка… Свой у тебя только бананчик – да и тот не самый лучший… Что такое, Эвинья? Ты станешь спорить? Ты забыла, что такое настоящее мужское копьё?! Не-е-ет, пора возвращаться в Баию, пока ты не превратилась тут в сушёную грингу!
– Синьорита, что вы себе… Как вы смеете! – оторопел Даниэл.
– С-с-смею, радость моя! – Улыбка пропала с лица Ошун. Негритянка по-мужски выдвинула вперёд нижнюю челюсть, подобралась, словно для драки. «Вот что значит три года жить с Шанго!» – подумала Эва. Но даже в гневе Ошун была прекрасна, и Эва поймала себя на мысли, что любуется ею – вместе с толпой, собравшейся рядом. А подруга как будто не замечала сгрудившихся вокруг людей. Её тонкий палец с накрашенным ногтем угрожающе рассекал воздух перед самым носом Даниэла:
– Ты, дешёвка! Папин сынок! Выплюнутая жвачка! Гроша не заработал сам, ничего путного не сделал и даже не нарисовал! Ты знать не знаешь, что такое на свете жить по-настоящему! Я ни черта не понимаю в этом вашем искусстве, – но в тот дом, где стоит «чудо» нашей Эвы, приходит счастье! Приходит – и остаётся, слышишь, ты, кусок дерьма?! А ты кого обрадовал в своей жизни? Кому принёс радость? Эти твои инса… исту… истула… Дьявол, Эвинья, как надо сказать?!.
– Ин-стал-ля-ции… Замолчи, ради бога, на нас смотрят!
– Да-да-да!!! Ты на днях присылала фото, и я чуть с ума не сошла! Смотрела сверху, снизу, крутила во все стороны! Поняла, что я круглая дура, пошла к Шанго! Он послал меня к чёрту! Тогда я поехала к Оба! Она тоже сказала, что ничего не понимает! Мы поймали с ней такси и подались к нашему Марэ: уж он-то должен знать! Ну и что? Только выбросили на ветер пять реалов! Марэ посмотрел на эти кривульки, засмеялся и сказал, что это… ну, как же… Тьфу, будь проклята моя безграмотность, надо было школу оканчивать!.. В общем, это всё гроша не стоит и просто… просто… ерунда из проволочек с какашкой сверху! Взрыв в пляжном туалете на Барра, вот что!
Толпа грохнула хохотом. Даниэл онемел. А Эвинья почувствовала, что не может сдержать смеха: ведь последняя инсталляция Даниэла под пафосным названием «Человек в мире машин» в самом деле напоминала проволочную пирамидку. С неудобоваримым предметом наверху.
– Всё, Эвинья, хватит тратить время! Идём отсюда! – Крепкие пальцы подруги ухватили Эву за руку выше локтя и решительно повлекли сквозь смеющуюся толпу. Даниэл что-то кричал им вслед, но ни Эва, ни Ошун не обернулись.
– Зачем тебе понадобился этот слизняк? – требовательно вопросила Ошун, когда подруги выбрались из толпы и, пройдя несколько переулков, оказались перед фонтаном. – Я ведь не хотела вмешиваться в твои дела! Шла за вами от самого университета и ждала, когда твой дружок перестанет над тобой издеваться! Или когда ты сама дашь ему по морде и пошлёшь куда подальше! И что?! Всё равно пришлось влезть и разобраться самой! Почему ты позволяешь так обращаться с собой, девочка моя?
Эва только вздохнула, понимая, что Ошун права. Но год назад, когда её приняли в знаменитый университет Сан-Паулу, назначив стипендию штата, когда её работами заинтересовались специалисты, когда Даниэл, красавец-старшекурсник, подошёл к ней в студенческой столовой и сделал несколько комплиментов её рисункам, а потом пригласил в кафе под завистливыми вглядами других девушек… Никогда прежде на Эву не наваливалось столько счастья! Никогда жизнь не казалась такой радужной, лёгкой и безоблачной! К тому же, впервые за все её восемнадцать лет, рядом не было матери и некому было отравлять Эве каждый миг жизни. Она влюбилась в Даниэла сразу же, в тот же вечер. Целый месяц они были неразлучны, а потом Эва собрала свои книги и вещи и переехала из студенческого общежития в квартиру Даниэла.
Даниэл был младшим отпрыском знаменитой семьи да Вита: отец – театральный режиссёр, мать – известная актриса, старшая сестра – кинокритик… Дан учился на последнем курсе университета и имел свою квартиру с огромной мастерской, где нашлось место и для керамики Эвы, и для её мольберта и красок. И снова каждый миг казался наполненным счастьем: ведь впервые Эву кто-то любил! Впервые кто-то восхищался ею, говорил, как она красива, какие у неё тонкие руки и как прекрасна её грудь, как замечательна её гладкая кожа баиянской мулатки цвета кофе с капелькой молока! Впервые она просыпалась рядом с мужчиной, который даже во сне не хотел выпускать её из рук и бормотал, не разжимая объятий: «Эвинья, любовь моя, куда ты? Останься со мной, не пойдём сегодня на лекции, будем целый день в постели…» И Эва оставалась! И они занимались любовью до вечера, а потом шли в театр или в ресторан, Даниэл покупал ей розы и орхидеи, приглашал танцевать – и не хотел верить в то, что Эва не умеет, отчаянно ревновал её ко всем мужчинам вокруг и обещал, что на каникулы они вместе поедут в Европу. Эва верила и ждала.
Однако, в Европу Даниэл уехал с родителями.
«Ты не представляешь, малышка, какой нудный мой старикан! – с улыбкой сказал он Эве накануне отъезда. – Чтобы тебе поехать со мной, ты должна быть, по меньшей мере, моей женой! И то уже лет десять! Ты ведь простишь меня? Не будешь сильно скучать?»
Эва лишь улыбнулась в ответ, никак не показывая захлестнувшей сердце горечи. Она восемнадцать лет прожила с матерью. Она хорошо умела прятать обиду.
В ту ночь, когда Даниэл улетел в Париж, Эва так и не уснула. То лежала в постели, кажущейся такой широкой, то бродила по квартире, тоже странно пустой и огромной. И в сердце тоже было пусто, и в голове билась одна и та же мысль: «Хочу домой… домой… домой…»
Домой, в Баию. В город разноцветных церквей, раскинувшийся на холмах. К заливу Всех Святых, к белым пляжам, по которым бегают дети всех цветов и оттенков, узким улочкам квартала Рио-Вермельо и площади Пелоуриньо. К капоэйре на песке, бою атабаке и зудению беримбау, к самбе, которую пляшет шестилетняя чёрная малышка прямо на асфальте под ритмичное кваканье гитары и агого, к сертанежу[31] из каждого окна. К белым, ничем не примечательным Домам Святых, где по вечерам открывается террейро[32] и ориша спускаются к своим детям… Как давно она не была на макумбе, она – Эуа, ориша Луны, дождя и превращений, мать тех, кто не живёт без творчества? Как давно не входила в дом своей тётки Жанаины – Йеманжи… Там, в Баие, ориша живут среди смертных и сами, как смертные, любят, ненавидят, ссорятся и воюют, делают глупости и совершают подвиги – всё, как у тех людей, что обращают к ним свои мольбы. Бесшумно меря босыми ногами пол, Эва вспоминала тётю, братьев, свою старшую сестру Оба… И, конечно же, Эшу – уличного пацана с вечной ухмылкой на обезьяньей физиономии, драчуна, вруна и бабника, для которого не было закрытых дверей и запретных дел. Каждый раз, вспоминая Эшу, Эва чувствовала, что улыбается. Эшу был ей братом – и не братом тоже… Он таскал Эву по тайным закоулкам города, где она, сама баиянка, не была ни разу в жизни. С ним Эва ела ватапу[33] в крошечном рыбацком кафе на пляже и пила лучший в мире кофе. Он показал ей безлюдный пляж, скрытый от туристов густыми мангровыми зарослями, где за целый день так и не появилось ни одного человека. Он учил её капоэйре. Он в конце концов и стал её первым мужчиной – в пустой рыбачьей лодке, в объятиях тёмной, как бархат, баиянской ночи с лунными бликами на воронёной глади моря. И Эва до сих пор помнила ту душную ночь, воду, чуть слышно плещущую о борт лодки, нетерпеливый и страстный мужской шёпот, горячие губы, жадно исследующие её плечи и грудь, полные нестерпимой нежности слова, поцелуи, поцелуи, поцелуи – и незнакомую горячую дрожь, идущую из самой глубины тела… Они заснули под утро в объятиях друг друга – а на рассвете Эва проснулась в одиночестве. Море и пляж были пустыми, солнце едва показало свой край из-за холмов. Эва оделась и отправилась домой. Эшу оставил её одну, не приехал даже проводить в аэропорт, – но не обижаться же было, в самом деле, на этого бандита?.. Когда полгода спустя Эва вернулась на каникулы в Баию, Эшу в городе не оказалось, и никто, даже его мать, не знал, где он. Эва ничуть этому не удивилась: Эшу – он и есть Эшу. Но она улыбалась всякий раз, когда вспоминала о нём.
С этой улыбкой на губах Эва и вошла в мастерскую. Зажгла свет. Сняла влажную ткань с комка глины. И, привычно отделив ладонью кусок, уселась с ним прямо на пол. Так всегда работала её бабушка – мастерица «чудес» дона Энграсия, научившая любимую внучку всему, что умела сама. Над этой её «рыночной манерой» всегда смеялся Даниэл, но сейчас Эве это было всё равно. Ладони ритмично разминали глину. В ушах, нарастая, гремели баиянские барабаны. «Кто придёт первым?» – спросила у самой себя Эва. Спросила просто так: ведь первым всегда приходил Эшу.
К рассвету глиняный Эшу уже сидел на краю стола: с сигаретой в ухмыляющемся рту, в сбитой на затылок бейсболке, в майке, спущенной с плеча – такой, каким запомнила его Эва. Она улыбнулась ему в ответ. Сходила в кухню за кофе – и отделила от глиняной массы ещё один кусок.
Эва не помнила, чтобы когда-то работала с таким упоением. Шли каникулы, не нужно было ехать в университет. Даниэла не было дома, и никто не тащил её то в гости, то в ресторан, то в постель, то в театр… День сменял ночь, на кухне время от времени закипал кофе, в мусорном ведре росли пустые бутылки из-под воды, есть Эва совсем не могла, – а на столе рядом с Эшу появлялись Огун, Шанго, Ошосси, Ошумарэ… Эва едва находила час-другой для сна – и, проснувшись, снова бросалась к куску глины. Последним из рук её вышел Обалуайе – её брат Обалу с изуродованным телом и безобразным лицом, ориша всех болезней. Когда Эва поставила ещё влажную статуэтку на край стола, в окно заглянула голубая луна, а из-за спины послышался негромкий голос:
– Рирро, Эуа…
Она обернулась, ничуть не удивлённая. Её брат Ошумарэ сидел на подоконнике и, улыбаясь, смотрел на неё своими мягкими глазами цвета кофе эспрессо.
– Марэ? Ты здесь? – слабо улыбнулась она. – Как хорошо, что ты пришёл…
– Эвинья, так нельзя, – с упрёком сказал Марэ, подходя к ней. – Я знаю, мы оба с тобой сумасшедшие, но – так нельзя! Я из-за тебя целую неделю не могу спать! Чем ты так занята? Вот это?.. Боже мой…
Он подошёл к столу и, удерживая чуть живую Эву за талию рядом с собой, принялся рассматривать статуэтки.
– Господи, Эвинья… Мне даже страшно! Это ты сама… Сестрёнка… это сделала ты?!
– Совсем плохо? – испугалась Эва.
– Плохо?! Это прекрасно! Я и подумать не мог, что… Наша бабушка была лучше всех, но вот это… Боже, как жаль, что она этого не увидит!
Марэ долго не сводил взгляда со статуэток. Затем вдруг повернулся к сестре и нахмурился.
– Но… ты же отдала им всю свою аше[34]! Как ты держишься на ногах, Эвинья?! Я сначала не хотел вмешиваться: сам иногда так работаю… Но Обалу в эти дни просто с ума сходил! Он ведь твою ори чувствует ещё лучше, чем я! Он замучил меня: иди к сестре, она себя угробит, она не знает меры, вы с ней оба полоумные… И вот – я здесь! И вовремя, похоже! Сядь в кресло! Закрой глаза, расслабься… Сейчас пойдёт.
Эва слабо улыбнулась, протягивая брату руку. И аше Марэ – сияющая, радужная – сразу же вошла в её ладонь и поднялась выше, к сердцу и голове, наполняя всё тело светом и силой. И – словно не было этих дней непрерывной работы, усталости, сна урывками, торопливых глотков остывшего кофе, головокружения…
– Боже, как хорошо… – прошептала Эва, глубоко вздыхая и откидывая голову на спинку кресла. Марэ, усевшись рядом на полу, с мягкой улыбкой смотрел на сестру.
– Нельзя так загонять себя, малышка. Наша с тобой аше – лучшая, но ведь и она может закончиться.
– Почему – лучшая? – сонно спросила Эва, закрыв глаза. – Я думала, самая лучшая – у Шанго…
– У него – самая сильная. Может из могилы поднять. Очень многое может наша мать. У Ошун тоже прекрасная аше, но нашим воинам – Огуну, Ошосси, Эшу – она ни капли не годится. Но вот наша с тобой – просто универсальная! Думаю, это из-за радуг и дождя. Вода, свет и воздух есть во всём на земле. Без них ничто не может жить…
– Эшу однажды попробовал поделиться со мной своей аше, – задумчиво вспомнила Эва. – И мне было… немного плохо.
– Немного?! Эшу что – с ума сошёл? – вознегодовал Марэ. – Вот болван! Это всё равно что запивать таблетки кашасой! Впрочем, что с него взять… Отдыхай, Эвинья. Ты сделала потрясающие вещи, но теперь нужно поспать. И обещай, что завтра пойдёшь в кафе и закажешь кучу еды! Ты, надеюсь, не на диете, как все эти вяленые паулисты? Ты же баиянка, держи форму!
– Нет… – Веки уже слипались. – Марэ… Не уходи… Я хочу ещё с тобой… поговорить…
Эва уснула на полуслове, с улыбкой на губах. Марэ поднялся. Ушёл в глубину квартиры, вернулся с лёгким пледом, прикрыл сестру.
– Мы ещё поговорим с тобой, сестрёнка, – негромко пообещал он. Ненадолго задержался у стола, глядя на фигурки ориша и восхищённо покачивая головой. Затем вышел на балкон, где уже меркла ночь и таяли над крышами небоскрёбов звёзды, аккуратно прикрыл за собой дверь – и исчез.
Когда Даниэл вернулся из Европы, Эва покрывала статуэтки цветной глазурью. Увидев в дверях мастерской возлюбленного, она повернула к нему лицо – исхудалое, напряжённое, перепачканное краской. В курчавых, кое-как стянутых в узел волосах Эвы торчали кисти.
– Ты?.. Здравствуй… Мне осталось совсем немного…
– Эвинья, я дома! – изумлённо сказал Даниэл. – Ты скучала?
– Конечно. Иди отдыхай, я скоро… – Не договорив, Эва повернулась к керамическому Огуну и вытащила из волос очередную кисточку. О том, что её любимый вернулся домой, она вспомнила лишь поздним вечером. То, что Даниэл, кажется, обиделся, поняла лишь два дня спустя.
… – Эвинья, я расстроила тебя? – встревоженно спросила Ошун, присев на каменный край фонтана и потянув задумавшуюся Эву за руку. – Ты совсем замутилась, красотка! Что такое, а? Неужто ты всерьёз любишь это надутое чучело? Неужто на весь Сан-Паулу не нашлось ничего лучше? Стоило уезжать из Баии! Там такого добра полны помойки! Впрочем… Впрочем, не мне тебя учить, да уж! – Ошун вдруг запустила обе руки в волосы и с ожесточением сказала, – Я сама замужем за таким разбойником, что застрелиться хочется!
– Ошун! – Эва тут же забыла обо всех обидах и горестях. – Всё-таки что-то случилось? Ты приехала не просто так? Шанго снова что-то натворил?
– Ай, девочка, твой брат постоянно что-то творит! Не хочу даже портить тебе настроение… – Ошун, отвернувшись, зачерпнула воды из фонтана, плеснула себе в лицо и поморщилась. – Ужас какой! Пахнет бензином! Как вы тут живёте, несчастные?!. Так! – она развернулась к подруге и свирепо уставилась на неё. – Когда ты последний раз вспоминала, кто ты такая? Устрой-ка нам дождик – и уйдём отсюда!
– Куда?.. – растерялась Эва.
– Живо дождь, сестра, говорят тебе! Тьфу, чему вас только учат в этом трижды протухшем университете!
И Эва поняла, что именно это ей сейчас и нужно. И на мгновение сжала в ладонях влажное от пота ожерелье на своей груди – подарок брата. Это было украшение из перламутровых пластинок, изображавших радугу, которую держали в пастях две свернувшиеся змеи – символы Ошумарэ. Эве показалось, что бронзовые змейки тепло и живо шевельнулись в её ладонях. И она тихо позвала:
– Арроробой, Ошумарэ… – и шёпотом приказала, глядя в смеющееся лицо Ошун, – Дождь! Пусть пойдёт дождь!
И сразу же дымчато-золотистые тучки сошлись в блёклом небе над площадью, на глазах набрякли густой синевой. Налетел свежий ветер, от которого захлопали полотняные навесы уличных кафе. Затрепетали, показывая серебристую изнанку, листья пальм. Со стуком прокатились по асфальту несколько мохнатых кокосов, сброшенных с лотка торговца. Тяжёлые капли застучали по горячему асфальту, заставили вскипеть воду в фонтане. Эву обдало свежестью. Ошун, вся мокрая, хохочущая, в облепившем фигуру жёлтом сарафане, с прилипшими к лицу волосами, вскочила на край фонтана и, опасно балансируя, протянула руку Эве:
– Давай ко мне, сестрёнка! Ты просто…
Но удар грома заглушил её слова, а сама Ошун, не удержавшись на скользком краю каменной чаши, неловко соскользнула прямо в фонтан. Брызги поднялись столбом, а когда Эва прыгнула следом, водяная метель скрыла обеих девушек от любопытных прохожих. Из вихря капель послышался весёлый призыв Ошун:
– Рирро, рирро, Эуа! – и всё стихло. В фонтане больше никого не было. Дождь стучал по асфальту и мутными потоками бежал вниз по улице. В небе кружились тучи.
Когда Эва открыла глаза, рядом не было ни каменных домов, ни фонтана. Вместо горячего асфальта под ногами влажно хлюпал мох. Наверху сходились, закрывая небо, могучие ветви деревьев-гигантов, сплошь перевитые лианами. Пахло сыростью, прелым листом. Отовсюду доносился гомон птиц, изредка прерываемый воплями обезьян. Зеленоватые лучи солнца тут и там пронизывали сплетения листьев и ветвей, играя на каплях испарений и туманясь во влажном воздухе. Огромный тукан сел на узловатую ветку в двух шагах от Эвы и, балансируя клювом, с любопытством уставился на девушку. Рядом протопал с чрезвычайно озабоченным видом рыжий муравьед, и Эва поспешно убрала руку. Муравьед, неприязненно скользнув по ней похожими на чёрные бусины глазами, скрылся в зарослях папоротников. Где-то рядом слышался шум воды, в котором Эве почудился негромкий смех. Улыбнувшись, она смахнула с лица липкую паутинку (сердитый красный паук резво убежал в листву), встала (ноги по щиколотку утонули в буроватом мхе) и позвала:
– Ошун!
– Иди ко мне! – весело раздалось в ответ.
Ошун ждала её, сидя на поваленном стволе дерева возле воды. Это был небольшой ручей, бегущий между мшистыми камнями. По берегам его бродили, забавно кивая, маленькие белые птицы. Ручей образовался из небольшого водопада, падающего в каменистую чашу. Луч солнца, прорываясь сквозь листву, время от времени заставлял воду искриться и играть над зеленью короткими радугами. И на душе у Эвы стало легко и спокойно.
– Люблю это место, – промурлыкала Ошун, выскальзывая из платья, под которым у неё, как обычно, не было белья. – Приглашаю тебя сюда. Приходи, когда захочешь. Это моё царство. Знаешь, в Африке есть целая река – Ошун… Ошун – это любовь… Я родилась там давным-давно, когда камни были молодыми…
– А в России есть целая река под названием Амур[35], – задумчиво процитировала Эва. Но подруга уже не слышала её: она ловко прыгала с камня на камень, приближаясь к водопаду. Птицы разлетались со звонким щебетом из-под её ног. В панике лезли на мокрые камни разноцветные, похожие на эмалевые броши лягушки. Нехотя поднимались в воздух огромные бабочки. Что-то громко плеснуло в ручье и ушло на глубину.
Эва не пошла за подругой и сидела на наклоненном стволе добрых полчаса, глядя на то, как Ошун плещется под водопадом, рассыпая вокруг себя снопы искр и радужных капель. На это зрелище можно было смотреть бесконечно, и Эва знала: любой мужчина в Бразилии отдал бы полжизни (а то и всю!), чтобы хоть раз увидеть, как купается в водопаде ориша Ошун. И Эва уже видела, какой будет её следующая картина: полная золотисто-голубого света, свежей зелени, птичьего писка и криков жаб, тихого плеска воды и бормотания камней. И от этой эбеново-чёрной, блестящей кожи, волос, похожих на испанский мох, неповторимых изгибов стройного тела, переплетённых рук, сияющей улыбки застынет в благоговении каждый… И пусть Даниэл сколько угодно говорит, что это дешёвый китч!
– Эвинья, очнись! Куда ты опять «ушла»?!
Вздрогнув, Эва увидела, что Ошун уже сидит рядом с ней, болтая ногой в воде, и широко улыбается, а на плече у неё сидит большая синяя бабочка.
– Ух, как ты на Марэ похожа, когда вот так… – Ошун изобразила застывший взгляд и загадочную улыбку. – Не пойдёшь купаться?