Казалось, что я пролежал так целую вечность. Тишина пустого дома казалась такой же оглушительной, как и собственные хриплые глухие стоны. Никогда я не хотел, чтобы кто-то убил меня, но было так больно, что я просто надеялся на избавление от страданий.
Потом я услышал, как Энди вошел в дом через заднюю дверь и крикнул: «Привет, как дела?» – он всегда именно так здоровался. Я хотел ответить: «Энди, я наверху», – но не смог и лишь беззвучно рыдал. Я слышал, что Энди поднимается по лестнице: должно быть, он увидел мой бумажник на кухне. В конце концов он дошел до второго этажа и пересек коридор.
– О черт, вот это и случилось, – промолвил он, входя в мою комнату.
Было приятно, что Энди здесь. Было приятно думать, что в момент смерти он будет со мной. Энди, впрочем, думал совсем иначе: он натянул на меня штаны и попытался сдвинуть с места. Вероятно, сыграл свою роль адреналиновый шок, иначе он ни за что не смог бы поднять девяносто кило моего располневшего тела. Он тащил меня вниз по лестнице к машине, а жгучая, колющая боль пошла вниз от кишок к бедрам и опоясала низ спины. Я молил о смерти.
Врач, лечивший меня с самого детства, жил всего в двух кварталах, так что Энди отвез меня к нему. И хотя с доктором Брэдом Томасом нас связывали длительные отношения, я избегал встречаться с ним с тех пор, как окончательно превратился в алкоголика. Энди и доктор Томас дотащили меня до кабинета на первом этаже. Я слышал, как они обсуждают, что со мной делать, потом почувствовал укол в задницу. Демерол. Никакого эффекта. Еще один укол демерола – и снова никакого облегчения. И еще один укол – и опять ничего. Боль продолжала расползаться по телу, и я впал в панику и застонал пуще прежнего, потому что в голове у меня был сплошной туман.
Было решено, что меня надо срочно доставить в отделение неотложной помощи Северо-западной больницы. Доктор Томас велел Энди отвезти меня, потому что это быстрее, чем ждать скорую. Он сказал, что встретит нас в больнице. Энди гнал, но старался избегать резких движений, потому что я орал и рыдал от малейшей тряски.
Когда в больнице мне в левую руку поставили капельницу с морфином, тамошние врачи начали задавать вопросы, на которые я даже не мог ответить:
– Имя? Адрес?
Немой от боли, я только и мог стонать в ответ. Морфин действовал не так, как я предполагал. Да, к тому моменту я кое-что знал об опиатах – знал, какую теплую волну они приносят с собой, но не ощущал ее. Они вкатили меня в комнату, где на каталке лежал другой парень, и я скорчился в агонии, пережидая приступ.
– Чувак, я сломал спину, – сказал этот парень, – но сейчас зверски рад, что я не на твоем месте.
Доктор Томас и оператор УЗИ начали водить сканером по моему телу, и я увидел, как побелели их лица. Поджелудочная железа, которая из-за выпивки раздулась до размеров футбольного мяча, лопнула, и это повлекло за собой ожоги третьей степени на всех внутренних органах, ведь из поджелудочной вытекли разные кислотно-щелочные ферменты. Вообще, они очень полезны в смысле пищеварения, но явно не должны вытекать в брюшную полость и попадать на внешнюю оболочку внутренних органов. Итог – химический ожог тканей.
Хирург в очках с толстыми стеклами объяснил, что нужна срочная операция. Надо удалить верхнюю часть поджелудочной железы, отрезать насовсем. А потом зашить меня, и всю оставшуюся жизнь мне придется провести на искусственной почке.
Внезапно я понял, о чем молили несчастные во все века – из тех, кто еще жил после того, как его пронзили ржавым мечом или облили горячим маслом. Теперь и я попал в их число.
Я собрал все силы, чтобы прошептать врачу скорой помощи: «Убейте меня». И умолял, не затыкаясь:
– Пожалуйста, убейте меня. Просто убейте меня. Убейте меня, пожалуйста…
Глава 2
Ты стареешь по мгновениям – вот как это происходит в реальной жизни. И лишь только число морщин на лице рассказывает о том, что ты действительно прожил годы. Я не чувствую никакой разницы между собой-молодым и собой-сегодняшним – в моей голове все еще крутятся дерзкие подростковые мысли, и я все еще шучу старые глупые шутки. Я смотрю на покрытую кедром крышу своего дома в Сиэтле, которая теперь выглядит несколько потрепанной, и задумываюсь: стоп, разве я не переделывал ее только недавно?
Но настоящий вопрос заключается в другом: а как мне вообще удалось пережить эту крышу? Другими словами, как я попал в эту жизнь из той, другой? Как я вообще очутился в этой другой жизни? Это я как раз и пытался выяснить, пока писал книгу, – ведь подразумевается, что история моей жизни едва ли окажется чем-то большим, чем зловещая поучительная притча. В этой истории было все: секс, наркотики, рок-н-ролл, слава, богатство и падение. Но просто история превратилась в нечто иное.
Вот то, что мне известно, – раз уж я решил задаваться подобными вопросами. Я бездумно утратил представление о том, что имело для меня значение в жизни, даже в тот момент, когда Guns N’ Roses только раскручивались. В те редкие моменты, когда я вообще задумывался об этом, я мог бы придумать миллион оправданий тому, почему покатился по кривой дорожке. Казалось, виной всему – моя неспособность разобраться с несколькими важными понятиями: что значит быть успешным, быть взрослым, наконец, просто быть мужчиной. Я воспринимал себя по-особенному – и это восприятие расходилось с теми действиями, которые действительно определяли мою личность. Такое разъединение демонстрировало почти фатальный уровень моего самообмана.
Но я забегаю вперед.
Боюсь, моя история – из тех, на которые уходит много времени. Я не из тех, кто быстро прозревает: мне потребовалась целая жизнь, чтобы начать понимать хоть что-то из того, что со мной происходило. Так что придется начать рассказ с самого начала.
Мой отец был ветераном Второй мировой войны. Дети у них с мамой начали рождаться, едва отцу исполнилось восемнадцать, а самый последний ребенок появился, когда ему уже стукнуло тридцать восемь. Прямо с войны он попал в пожарную службу Сиэтла, отчаянно пытаясь обеспечить семью, в которой к моменту моего появления на свет – 5 февраля 1964 года под именем Майкла МакКагана – числилось восемь детей.
В моем квартале было несколько Майклов, в том числе один мальчик из соседнего дома. Вместе с этим Майклом жил дедушка из Ирландии, и этот дедушка дал мне прозвище «Дафф», чтобы было проще различать нас. Позже, когда Guns N’ Roses стали знаменитыми, мой отец принялся приписывать себе эту заслугу – он говорил, что называл меня в детстве МакДаффом. Но в любом случае, сколько себя помню, меня всегда звали Даффом.
Не уверен, что маленький мальчик мог бы желать большего, чем иметь отца-пожарного. И если в младших классах меня и смущало, что мои мама и папа были намного старше родителей моих друзей и одноклассников, по крайней мере, я находил утешение в том, что папа был героем.
Мои родители взрослели во время Великой депрессии, и этот опыт определил их взгляды на деньги, на работу и на жизнь в целом. Помню, мама рассказывала истории о том, каково было расти во времена депрессии, как не хватало денег на отопление дома зимой и приходилось постоянно носить свитера и пальто, как ее мать чинила сломанные роликовые коньки или куклу, это был единственный мамин подарок на Рождество.
Если вам случится побывать на ужине в семействе МакКаганов (конечно, народу там будет немало), попробуйте негромко сказать: «FHB»[10 - FHB – здесь «Family hold back», что уместнее всего перевести как «Семья экономит».] – и увидите, что произойдет. Восемь братьев и сестер немедленно возьмут себе по крохотной порции, сидя за заурядным фуршетным столом. «Семья экономит», – так говорили в нашей семье на протяжении многих лет: детей было много, и родителям не хватало денег прокормить нас. Но почти всегда кто-то приглашал на ужин друга, и вот тогда звучал секретный код «FHB»: убедитесь, что гостю досталось вволю еды, а сами берите небольшие порции и помалкивайте. Детей учили бережливости и экономии на живом примере.
Еще у моего старика имелся сторонний бизнес по покраске домов, и я никогда не забуду, как был счастлив, когда дорос до того, чтобы взбираться на строительные леса, отскребать старую краску и наносить новую в компании старших братьев и других пожарных, которым отчаянно был нужен дополнительный заработок. А поскольку Каскадные горы торчали чуть ли не у нас на заднем дворе, папа брал нас с братом Мэттом и нашей верной собакой Му в поход в район Альпийских озер, чтобы порыбачить и разбить лагерь под звездами. Там мы видели медведей и оленей, и мой отец казался всезнающим и способным на все. Но я подметил, что, когда мы возвращались с уик-энда, покрасив очередной дом или проведя время в горах, дома царило напряжение. Даже в юном возрасте мне было до боли очевидно, что брак моих родителей оказался несчастливым. Отец казался вечно взбудораженным, и его вспышки гнева возмущали и меня. Мать для меня была святой, так что, видя боль в ее глазах, я приходил в ярость.
Когда мне было семь, отец уволился из пожарной службы и вскоре подыскал новую работу – пожарный инспектор в страховой компании. Это подразумевало частые разъезды (по крайней мере, так говорили нам). Я помню, как чувствовал облегчение, когда он уезжал и все приходило в норму: дети переставили ходить на цыпочках и могли смеяться, шутить и включать музыку.
Вскоре после выхода отца на пенсию мама решила пройти профессиональное обучение в Общественном колледже северного Сиэтла, чтобы в сорок пять лет, родив восемь детей, наконец-то начать работать вне дома. Это случилось, когда мне было девять. Буквально через пару дней после того как мама вышла на работу, я вернулся из школы и обнаружил отца (который приехал домой на неделю) в постели с женой нашего соседа. Это была мать моего лучшего друга. Конечно, они сделали вид, что ничего необычного не произошло, – да я уверен, что, по их мнению, я был слишком мал, чтобы понять. Но я все уловил правильно: понял, что из себя представляют секс и измена, а еще – что якобы героическая жизнь моего отца была обманом. Я осознал, что мне придется скрыть эту историю от мамы, чтобы она не страдала. Это было суровое вступление во взрослую жизнь.
С того дня я перестал разговаривать с отцом – вообще ни слова. Вскоре он и соседка разошлись с супругами и вместе переехали в отдельную квартиру. Мои родители пережили развод, и мы с моим лучшим другом оказались в страннейшем затруднительном положении: кто виноват в том, что у нас теперь неполные семьи, – его мама или мой отец? Мы принялись ссориться, а он вдобавок стал изводить собственного отца – несколько лет спустя на день рождения он преподнес отцу в подарок отрубленную голову их домашней кошки в подарочной упаковке. Однажды ночью (когда я, к счастью, лежал на другой стороне кровати) он прорубил топором внешнюю стену моей спальни. И все потому, что мой отец не мог удерживать член в штанах.
Тогда я решил, что я сам, наверное, в чем-то виноват: так уж мы мыслим, когда еще слишком малы, чтобы видеть картину целиком. Многое из того, за что я тогда хватался, чтобы разобраться в ситуации, – то, что я сейчас назвал бы механизмами преодоления, – еще вернется, чтобы навредить в будущем. Когда несколько лет спустя у меня начались острые панические атаки, я прибег к самолечению с помощью алкоголя и наркотиков. Конечно, всем приходилось сталкиваться в детстве с пренеприятнейшими ситуациями, так что я едва ли могу винить детские впечатления за пристрастие к наркотикам и алкоголю во взрослые годы. Наверное, точнее было бы сказать, что меня снесло волной факторов до того, как я смог разобраться хоть с одним из них: предрасположенность к алкоголизму, семейная история панических расстройств, необходимость хранить тайну и защищать маму и наступление совершеннолетия в то время, когда эксперименты с наркотиками осуждали не так сильно, как сегодня.
Маме пришлось самостоятельно обеспечивать семью деньгами. А значит, у нее не оставалось другого выбора, кроме как возложить на меня большую ответственность – я же далеко не сразу оказался на высоте. Хотел бы я быть лучшим сыном в те трудные для матери переходные годы! Все еще корю себя за тот ад, через который заставил ее пройти. Думаю, я пытался найти свое место в мире без отца, на которого можно было бы положиться.
После ухода отца брат моей мамы, врач по профессии, разрешил нам провести летние каникулы в его домике на озере в горах к востоку от Сиэтла. Однажды, летом между шестым и седьмым классами, я катался там на водных лыжах с братом Мэттом – из восьми детей он был ближе всех ко мне по возрасту, всего-то на два с половиной года старше – и парой других ребят. Мэтт и его друг управляли катером, а мы с еще одним мальчишкой неслись за ним на водных лыжах, прицепившись за двойной трос. В какой-то момент я потерял равновесие, и ремень, прикрепленный к буксирному тросу, сорвался. Я упал вперед, трос захлестнулся в воде петлей, и моя рука попала в нее. Затем я почувствовал, как петля затянулась, и трос вновь потащил меня вперед. Жгучая боль пронзила мое предплечье.
О черт, катер не остановился! Мой брат уверен, что со мной все в порядке!
Ужас обуял меня. Вода хлынула в рот и нос, я не мог перевести дыхание. Трос прорезал правую руку до кости и оторвал мышцу от плеча до локтя – просто снял ее с кости, как носок. Я сейчас утону. Я сейчас умру!
Внезапно показалось, что остановилось само время – все вокруг начало замедляться. Я пристально посмотрел на холодный зеленый свет, преломленный водной поверхностью, на частицы, взвешенные в солнечных лучах и пляшущие, как в замедленной съемке. Шум воды сменился тишиной. Все, что я видел, – бледный солнечный свет, падавший сверху, а потом под водой начал разгораться все ярче и ярче другой тусклый свет, вскоре он захватил меня целиком. Нахлынуло чувство тепла и блаженства, и я почувствовал приветливое присутствие людей – казалось, меня окружает семья, целые поколения людей, мои предки, которых я никогда не встречал, но каким-то образом знал. Когда меня вытащили из воды, я был уже без сознания. Поднялся крик, подбежали еще люди с берега, и кто-то из них смог привести меня в чувство, а потом меня отвезли в больницу. Врачи восстановили целостность мышц и костей, но денег у нас было не густо, так что мы не смогли позволить себе косметическую операцию. По сей день мое предплечье выглядит так, как будто кто-то вырубил оттуда топором кусок мышцы.
Вскоре после этого происшествия мама пригласила меня принять участие в исследовании Вашингтонского университета, посвященного предсмертным переживаниям. Мои воспоминания приводят в разделе «Ближе к свету: изучение предсмертного опыта у детей». Это пережитое теплое и мирное объятие избавило меня от всякого страха смерти в будущем. Я и раньше чувствовал себя исключительным, но теперь жил в твердом убеждении, что умру молодым. Я полагал, что тот случай был просто предвестником смерти, которая наступит скорее раньше, чем позже, и уж точно не позднее тридцатилетия.
Я заглянул на другую сторону, и увиденное показалось мне прекрасным.
Глава 3
Сентябрь 1984 года. Я на своем «Форд Мэврик» 1971 года еду на юг. Мне двадцать, а в бумажнике – 360 долларов.
Уезжая из города, я был преисполнен ощущения, что на моих плечах – весь Сиэтл. Очевидно, что это настоящая драма, если вы едва вышли из подросткового возраста, тем более если, как и любой подросток, вы ощущаете себя гораздо более значимым, чем есть на самом деле. Да, таким я и был. Но я был к тому же вундеркиндом местной рок-сцены, восьмиклассником, играющим в группах с 20-летними музыкантами, парнем, овладевшим всеми инструментами – гитара, бас и барабаны. Ни на чем из этого я не играл особо хорошо, но все же на достаточном уровне для участия в рок-группе. Теперь, когда мой путь лежал на Лос-Анджелес, а башня «Space Needle»[11 - «Space Needle» («Космическая игла») – главный архитектурный символ Сиэтла, башня обозрения, построенная к Всемирной выставке 1962 г. Высота – 184 м.] осталась в зеркале заднего вида, я чувствовал, что друзья будто бы рассчитывают, что я буду «тем парнем». Несомненно, я сам все это напридумывал, но люди начали обсуждать мой отъезд, стоило мне только сказать, что я покидаю Сиэтл. Они спорили: смогу ли я сделать музыкальную карьеру в Лос-Анджелесе – или просто тихо вернусь домой?
Моя первая остановка – Сан-Франциско. Я попал в панковский сквот. Хотел только переночевать, но застрял на неделю… Да, в той истории была замешана девушка. Конечно, я знал и любил панков, играющих в тех краях, однако не собирался присоединяться к какой-то группе и играть все тот же старый материал. Когда я наконец-то вырвался из Сан-Франциско, кошелек похудел с 360 до 60 баксов. Ситуация казалась ужасной, и я позвонил с таксофона на заправке Мэтту, который тогда учился в Калифорнийском государственном университете Нортридж, находившемся в агломерации Большого Лос-Анджелеса.
– Эй, ты слышал, что я приезжаю в Лос-Анджелес?
– Да, слышал, – ответил Мэтт, – куда конкретно ты поедешь?
– Полагаю, что в Голливуд. Есть вакансии в «Black Angus»?
Мэтт платил за учебу, работая поваром в стейк-хаусе в долине Сан-Фернандо. А вообще он играл на тромбоне и хотел стать учителем музыки.
– Может быть, – сказал Мэтт.
– У меня есть рекомендация из кафе «Лейк Юнион», – посулил я.
Так назывался ресторан, где я проработал последние два года.
– Возможно, я смогу тебе чем-нибудь помочь, – ответил Мэтт.
