Поймём ли мы когда-нибудь друг друга?
Вера ГЕоргиевна Синельникова
Героиню книги, друг которой погибает у неё на глазах при взрыве мины, сохранившейся в густых зарослях с времён Великой Отечественной войны, с детства мучают вопросы: почему не кончаются войны? Почему в мире живуча ненависть? Что можно и нужно сделать, чтобы на земле наконец воцарился мир? Поискам ответа на эти мучительные вопросы она посвящает всю жизнь и ответ находит через драматически сложившуюся большую Любовь.
Вера Синельникова
Поймём ли мы когда-нибудь друг друга?
Моему сыну Иваниву Алексею Фёдоровичу
Глава первая
(Переписка Даны и Михаила 1963-1964гг)
21.07.1963 г
Дана Смыслова
Малгородок
Здравствуй!
В общем, так. Я решила написать всё начистоту. А там – будь, что будет. Если то, чем полно моё сердце – мираж, пусть он исчезнет. А если правда …. О! Если это правда!
Твоя немногословность всегда действовала на меня, как магнит. Но понять, почему ты молчишь сейчас, я не в силах. И не только это. Ещё в тот день, когда ты провожал меня в аэропорт, я спросила себя: а может, ничего не было, и нет? Ведь ты почти не смотрел на меня. Ты был сосредоточен на страшно важном деле – выпускал дым в окно автобуса. Потом вдруг вспомнил о какой-то старой фотоплёнке, и всё порывался найти её, усердно выворачивая карманы. На вопрос, писать ли тебе, ответил: как хочешь. И, в конце концов, пожал мне руку!
Я ревела всю дорогу. А потом стала думать: нет, тут что-то не так, нелепость нашего расставания, наверное, мучает его самого, он обязательно напишет, и всё прояснится. Пять дней – такой я установила срок ожидания. Потом накинула ещё пять на нелётную погоду. И ещё пять – на твою замедленную реакцию. Но напрасно я терзала крышку нашего фанерного почтового ящика …
Если бы что-то случилось с тобой, я бы почувствовала сразу. А то ведь знаю: сидишь, как обычно, целыми днями на кафедре, отвлекаясь от своих железяк лишь затем, чтобы проглотить пару холодных сарделек.
Но скажи: неужели ты не вспоминаешь обо мне? Неужели у тебя не болит душа? Отзовись же! Я жду.
Я сама не верю, что отправлю это письмо. У меня такое чувство, какое бывало в детстве, когда я, поспорив с мальчишками, ходила в полночь купаться на пруд за городским кладбищем. Я знала, что водяной не схватит меня за ногу и не утащит в подводное царство, но дыхание перехватывало от ощущения жуткой тайны. Так и теперь. В глубине души я не сомневаюсь, что ты ждёшь моего письма и будешь ему рад. Но мысль «а вдруг» заставляет замирать сердце. А вдруг ты не ответишь, вдруг ничего не поймёшь? Не поверишь?
Но неужели моё сердце обманывает меня?
_ _ _
30. 07. 1963г
Михаил Глыба
Славгород
Ты не ошиблась, Данусь! Твоё письмо обрадовало меня. Но и озадачило порядком. Не скрою, два дня я скакал телёнком. Но теперь, когда ко мне вернулась способность хоть немного соображать, меня неотступно преследуют вопросы и сомнения. И это не потому, что я не понимаю тебя или тебе не верю. Просто, может быть, ты и сама не представляешь себе всей сложности или даже недосягаемости того, что ты надумала, к чему прикоснулась.
Сегодня я прошёл все семь наших любимых маршрутов, искурил, бог знает, сколько папирос, думал о своей жизни, о нас с тобой и, разумеется, ни к чему мудрому не пришёл. Пытался я рассуждать более или менее здраво. Что из этого вышло, судить тебе. По крайней мере, не сомневайся в искренности моих признаний.
Встреча и дружба с тобой были для меня полнейшей неожиданностью. В сущности, я уже ничего не ждал и не искал. Сказать, что я чуждаюсь людей, было бы слишком сильно и, пожалуй, несправедливо, но всё же я предпочитаю одиночество. Я приучил себя к мысли, что не следует ждать от жизни подарков, кроме, разве, мелких житейских радостей. Я не отрицаю жизнь. Нет. Просто не могу уже пить её с прежней жаждой, всякий раз предчувствуя тяжкое похмелье.
Радость, которую дала мне ты, была выше всех моих ожиданий и надежд. Ничего чище и светлее судьба мне не дарила. Но если у меня и возникал когда-нибудь соблазн удержать эту радость, я убивал его в зародыше. Почему? Всякий ответ, Данусь, будет приблизительным. Счастье, радость эфемерны по своей природе. Можно ли продлить цветение черёмухи? Но дело не только в этом. Тебя, пожалуй, удивит моё признание, но я не только не роптал, а даже считал своей удачей то, что в твоей жизни есть Реня. Существует странная закономерность, которую я не могу объяснить – могу только обозначить. В каждом общении заложено зерно разлада и не прорастает оно лишь при очень коротком или протяжённом во времени, но поверхностном знакомстве. Мы ищем в человеке не то, что в нём есть, а то, что нам нужно. Мы обманываем себя, позволяем разыгрываться своему воображению, льстим себя необоснованными надеждами, а потом, найдя совсем не то, на что рассчитывали, кричим «караул!». Так что, если не хочешь терять человека, не стоит подходить к нему слишком близко. Я даже благодарил судьбу, что между нами стоит Реня, о соперничестве, с которым нечего было и помышлять – поэт, красавец, именной стипендиат! Случалось, правда, кулаки мои чесались, когда я видел вас вместе, но всякий раз меня удерживал мой собственный эгоизм. Я рассчитывал, что ты скоро уедешь, и мне удастся сохранить монолитным, без единой трещинки, огромный кусок радости. Простившись с тобой в аэропорту, я поздравил себя с выдержкой. А потом с головой ушёл в работу – это здорово спасает от тоски.
Сейчас, видя, с какой отчаянной решимостью ты идёшь мне навстречу, я не знаю, радоваться мне или плакать. Не могу не задаваться вопросами, чем же был и что есть для тебя Реня, что найдёшь ты во мне, и что ждёт нас обоих?
Тебя привлекает моё немногословие. Я не стал бы это качество причислять к бесспорным достоинствам. Нетрудно в век лицемерия, беспримерного и всеобъемлющего, когда лозунги опошлены, идеи скомпрометированы, искренность высмеяна, научиться не придавать значения словам. Если бы я не был столь неуклюжим и в такой же степени немузыкален, (это касается способности к воспроизведению – с восприятием у меня всё в порядке), я бы выражался посредством балетных «па» или виртуозных пассажей – в танце и в музыке, по крайней мере, почти невозможно солгать, сфальшивить. Втайне я надеюсь, что придёт время, когда люди научатся понимать друг друга без слов.
По отношению ко мне, Данусь, ты слишком доверяешь своему воображению. Я не чудовище, но наверняка не то, что ты обо мне думаешь, и уж точно не ангел. Было бы жаль, если бы ты не приняла моих предупреждений всерьёз. Из того, что ты, насколько мне известно, высоко ценишь в людях, я в себе не нахожу ничего. По утрам я не занимаюсь гимнастикой. При наличии повода не отказываюсь выпить и плотно закусить. Я не умею танцевать, дарить женщинам цветы. Предпочитаю хорошую русскую баньку всем политическим дискуссиям, вместе взятым. Не склонен к борьбе за «лучезарное будущее» и т.д. и т.п.
И я говорю тебе: пока не поздно, улыбнись своей фантазии, не уверяй себя в том, что со мной ты много потеряешь, и я вполне примирюсь с участием тех, кто постепенно стирается в памяти …
Но всю жизнь я буду признателен тебе за дни, проведённые с тобой, за искреннее твоё ко мне участие, за нашу дружбу.
Мир павшим.
_ _ _
7. 08. 1963г
Дана
Малгородок
Ну, здравствуй, не чудовище и не ангел!
Обходиться без слов! Да разве можно представить себе немую Землю? Землю без стихов, без песен, без сказок?
Поселись на необитаемом острове, воздвигни вокруг своего жилья стены, закрой наглухо ставнями окна – от чего ты не сможешь укрыться в этом оплоте одиночества? От тоски по слову – живой нити, связующей нас с людьми. Рука сама потянется к книжной полке.
Представь себе, что не было на Земле верных рыцарей Слова. Что Гомер, Блок, Лермонтов, Есенин унесли с собой открытые ими тайны красоты и печали мира. Что было бы с нами? Мы были бы нищими и копались бы в пыли будней, отыскивая зёрна истин, которые сегодня у нас в крови.
А твоё письмо! Если бы не оно, разве был бы напоен радостью воздух? Разве я чувствовала бы за спиной лёгкие сильные крылья?
Скажи, ты летаешь во сне? У меня это обычное дело. Я давно верю, что умею летать. И летала бы уже наяву. Но каждый раз в тот момент, когда остаётся только легонько оттолкнуться от земли, кто-нибудь обязательно всё испортит. Вот сегодня. Всё утро меня подмывало что-нибудь сотворить, и разговаривая в саду с мамой, я ни с того, ни с чего сделала переворот и чистенькое сальто. Без разбега и почти без напряжения. Ещё бы чуть-чуть, и я взлетела бы над садом. Но мама! Она посмотрела на меня с таким отчаянием! Она всплеснула руками и воскликнула:
– Господи! И когда ты, наконец, повзрослеешь?!
Девчонки в общежитии тоже нередко задавали мне этот вопрос. Интересно, что они имели в виду? Что в их понятии – повзрослеть? Избавиться от радости жизни? Перестать мечтать?
О да! Я фантазёрка! Но скажи, разве так не бывает на свете, что человек мечтает о чём-нибудь страстно и сосредоточенно, и мечта его сбывается? Кто-то кого-то очень ждёт, и кто-то к кому-то, наконец, приходит?
Кроме того, господин Скептик, иногда скачущий телёнком, но чаще рассуждающий слишком здраво, позвольте доложить Вам, что всё же по части фантазий вы перещеголяли меня. Чего стоит одна изящная теория, объясняющая, почему Вы не поцеловали меня в аэропорту. Какая прозорливость! Какая несравненная, неземная логика! Потерять, чтобы не разбить! Отдать, чтобы сохранить подольше!
Скажи, неужели ты действительно не знал, в кого был влюблён Реня все студенческие годы? На осенних фотовыставках нашего факультета всегда было несколько стендов, посвященных Ей. Она стоит у окна. Улыбается. Грустит. Задумалась. Плачет. Сдаёт экзамен. Когда в университетской газете появились Ренины стихи, ни для кого не было секретом, кому они посвящены. Как он любил её! И любит, наверное, до сих пор. Когда они были рядом, казалось, нет людей, в большей степени созданных друг для друга. Почему она его отвергла? Почему вышла замуж за обжору-хоккеиста? Вот драма сердца и загадка для ума. Но я в этой драме не играла главную роль.
Я была для Рени громоотводом. Он изливал передо мной душу и читал предназначенные Ей стихи. Нас часто видели вместе, и, наверное, это очень походило на роман. Он водил меня в театр, в филармонию, в тир. Даже на футбол т на заседание ЛИТО. Он достал мне велосипед, и мы ездили вдвоём за город. Зная моё пристрастие к цитрусовым, он тратил на них добрую половину своей стипендии. «Что-то запахло апельсинами, кажется, твой папаша идёт», – говорили мои девчонки. Реня из-за моего маленького роста и «пионерского» характера называл меня дочкой. Трудно сказать, чем бы закончилась наша апельсиновая дружба, если бы однажды на выставке Родена я не встретилась взглядом стобой. Я сразу поняла тогда, что это неспроста, и меня наполнило предчувствие продолжения. Ты стал появляться на танцах. Ненадолго. Молча стоял у двери. Я не смотрела в твою сторону, но всегда безошибочно определяла твой приход. Исчезновение тоже. К тому времени, как ты заговорил со мной впервые, мне казалось, что мы знакомы сто тысяч лет. Я догадывалась, что любимое твоё занятие – бродить в раздумьях по набережной Вольной реки, что никакая пропаганда не в силах привить тебе любовь к утренней гимнастике и что мне надо привыкать обходиться без цветов. Только всё это, можешь себе представить, ничуточки меня не пугало. А сейчас я угадала в тебе то, что несравненно дороже спортивной подтянутости или изысканных манер и что ты не смог замаскировать отрезвляющими приёмчиками своего послания. Пока ты разглагольствовал о собственном эгоизме, выдержке и пренебрежении к словам, я по шаткой лесенке из корявых букв пробралась прямо к твоему сердцу и обнаружила в нём доброту и любовь к людям. Скажи, зачем ты прячешь эти сокровища так глубоко, в скорлупе скепсиса и недоверия к жизни? Ты всё равно не помещаешься в своём укрытии – хвостик торчит снаружи. Считай, что тебя застукали, и выбирайся поскорее на белый свет. Объясни мне себя. Расскажи, откуда эта нерешительность, эта непроглядная тьма. Расскажи мне всё. Я пойму.
Что касается твоих предупреждений, считай, что я приняла их совершенно всерьёз. Я не стану требовать от тебя букетов, в субботу сама буду отправлять тебя в баньку, а после – выдавать тебе ма-а-ленькую рюмочку напитка под названием горилка. На большее можешь не рассчитывать. Вот теперь и прикинь, кому из нас следует глубже задуматься, стоит ли продолжать общение.
Пока
