Хорошо в деревне летом
– Может, и построим. Лизка совсем взбесилась. Загорелась этим ту… турбизнесом. Летом, говорит, домики для городских сколотишь. Будто у меня других дел летом нет! И так в огороде пашу не разгибаясь. А грибы! А рыбалка! Корова еще эта… Жить-то когда?
– Домики, говоришь… Смотри, городские конкуренцию не любят.
– Да хрен бы с ними, – Мураш в сердцах сплюнул на снег. – Все одно эту базу первой же цунамой смоет.
Последняя «цунама» в Двупалом была в восемьдесят шестом и облизнула лишь территорию завода. Новые домики стояли как раз на этом месте, так что он мог оказаться прав.
Иван Ильич постоял для приличия еще немного на крыльце, пожал руку Кешке и неспешно зашагал вниз. Единственная улица спускалась прямо к морскому берегу. Посреди бухты из незамерзающей даже в самую лютую зиму воды выглядывала небольшая двуглавая скала. Два пальца. Мальчишкой он там не раз рыбачил.
Места здесь, конечно, живописные. Не только художник оценит. Теперь правую часть пейзажа безнадежно портит новая база отдыха, выстроенная в начале осени какими-то неразговорчивыми парнями. Поговаривали, что здесь замешан тот самый директор рыбзавода. Вообще много чего поговаривали, но Иван Ильич не доверял слухам.
Дома Бондарей и Мурашовых – первые на въезде в деревню. Почти одинаковые пятистенки, только один обнесен высоким сплошным забором, а другой окружает жиденький штакетник. От них до начала улицы метров полтораста вдоль берега. На отшибе стоят – потому и хутор.
Мурашовский дом расположен на перекрестке: посередине основная дорога, влево к реке уходит раздолбанная колея, а справа ровный, отсыпанный щебнем подъезд к базе отдыха.
Иван Ильич недобро покосился на двухметровый забор из рабицы. База была для местных бельмом на глазу. Вообще построено хорошо, новенькие домики из кругляка – это даже красиво, но какое-то все нездешнее. И вывеска «Солнышко» перед воротами казалась настоящим издевательством над вымирающей деревней.
Он подошел к высокому забору Бондарей. Калитка оказалась незапертой. Петр уезжал впопыхах, мог и дом не закрыть. Иван Ильич пересек двор, дернул за ручку дверь – не поддалась. Он хмыкнул и направился к ближайшему сараю, где с давних времен хранили запасные ключи.
Связка висела не неприметном гвоздике над старым верстаком. На самом верстаке сиротливо валялись инструменты: пила, молоток, топор, которым Василий рубил лед на реке. Лезвие совсем затупилось. Иван Ильич вернулся к дому и вставил потертый ключ в замок.
Об ногу потерлось что-то теплое. Он вскрикнул от неожиданности, но, взглянув вниз, узнал Васиного кота. Тот жалобно щурил на солнце глаза и еле слышно мяукал – совсем, бедолага, ослаб за сутки на улице.
– Кешка… Ах ты, дурилка картонная!
Вошли вместе. На веранде Кешка приплясывал от нетерпения, а на кухне сразу метнулся в свой угол, где стояли миски с кормом и водой. Ничего замерзнуть не успело, хотя холод уже начинал окутывать дом своими щупальцами. Иван Ильич положил авоську на стол и принялся растапливать печь.
Сухие дрова занялись быстро, в топке заплясало пламя. Уже через несколько минут на кухне стало теплее. Здесь царил обычный «живой» беспорядок, будто хозяин на минутку выскочил. Чайная кружка с остатками заварки, хлебные крошки на клеенке… Иван Ильич подавил вздох и прошел в комнату.
Петр забрал родителей в город лет десять тому назад, тогда Василий и превратил половину дома в художественную мастерскую. Жил фактически на кухне, а здесь только работал и спал на стареньком диванчике. По периметру комнаты стояли картины – десятки картин на подрамниках – и все лицом к стене.
– Мяу!
Кеша сидел на пороге комнаты и с некошачьей грустью глядел на Ивана Ильича.
– Хозяин-то тебя, выходит, подвел. Все думают, это он сам, значит… Плохо ему, стало быть, жилось, что аж умереть захотелось. А я вот не замечал ничего, – Иван Ильич присел на корточки и неумело почесал коту за ухом. – Ну да, пил. А кто в деревне не пьет? Скучно же! Он зато рисовал много, ни дня не пропускал – до запоев ли тут? Я вот тоже развлекаюсь, читать люблю, а Кешка Мурашов, тезка твой, до последнего класса – по слогам. А потом обижается, как его пацаны прозвали. А чего обижаться на правду? Но Василию до такого далеко было…
Тетя Зоя верно подметила: он и в безвестности не унывал, рисовал и рисовал. Каждый день. Самые лучшие работы отправлял с братом в город, там они понемногу продавались. Какая-никакая а копеечка. Сейчас мольберт пустовал – значит, и последнюю картину художник закончил. Иван Ильич постоял еще минуту посреди мастерской, а потом принялся за работу.
Через два часа дом был готов к зимовке. Он перемыл всю посуду, повыливал воду, которой хозяин натаскал с запасом, собрал все важные документы. В деревне народ хороший, но пустое жилье всегда дурное притягивает.
Все, что весной превратилось бы в гниющую мерзость, Иван Ильич распихал по пакетам и вынес к калитке – позже подъедет и отвезет на мусорку. Особого порядка не добивался: Василий в целом жил аккуратно, но не будет в опустевшем доме уюта, как ни бейся.
Покончив с делами, он уселся на табуретку посреди кухни и открыл свое пиво. Вспомнив теткин наказ, предложил коту:
– Будешь?
Понюхав горлышко бутылки, Кешка мяукнул что-то невразумительное. Иван Ильич пожал плечами и угостился сам, после чего задал собутыльнику второй насущный вопрос:
– Чего ж с тобой делать-то?
Выгонять на улицу нельзя – пропадет. Василий зверя избаловал: держал в доме, завел лоток и кормил на совесть – вон, морду какую отъел! Наружу-то выходил только погулять да отработать перед природой должок за выданную для чего-то шикарную шубу. Кот, конечно, загляденье: хвост трубой, шерсть сияет, глазищи изумрудные прямо в душу глядят. И воспитанный, что в деревне вообще редкость.
Тетке предложить? Себе взять? Иван Ильич покачал головой – только зверей в доме не хватало. Еще неизвестно, как к хвостатым отец Геннадий относится. Добрососедские отношения и без того не складываются, а тут кто-то еще углы метить начнет… Нет уж, пусть законному наследнику достается.
Он потянулся за курткой, пошарил во внутреннем кармане и выудил маленькую записную книжку. Городской номер Петра там был. На всякий случай.
Вернув на место ключи от дома, Иван Ильич пошел звонить. Телефон-автомат висел на стене бывшего дома культуры. Культуры в деревне давно не было, но аппарат работал исправно и даже служил неким символом народного единства. Прямо к рычагу был подвешен на леске жетон для многократного использования.
Можно было запросто оборвать леску и стать единоличным владельцем жетона, но он почему-то неизменно оказывался на своем месте. Какие бы волчьи рожи не строили друг другу односельчане, в душе они оставались приличными людьми. По крайней мере, Ивану Ильичу в это очень хотелось верить.
– Алло? Петя, это Иван. И-ван! Из деревни, вчера распрощались… Я нынче заходил к вам, дом прибрал. Воду повыливал, продукты выкинул, отключил все… да не за что, ты чего! Тут такое дело: кот у Василия остался. Домашний… Нельзя его на улицу, пропадет!.. Да кому он тут нужен?.. Я с теткой поговорю, конечно, но сомневаюсь…
– Мне этот кот тоже незачем, – знакомый голос в телефонной трубке звучал как совсем незнакомый. – У нас и так собак полный дом.
– Ну, нельзя так, Петь! Живая тварь ведь… В общем, покормил я его и в доме оставил, натоплено там…
– Тебе охота – топи и корми, – сухо буркнула трубка. – Дом все одно на продажу пойдет, а до весны пусть живет. А ты как внутрь попал-то?
– Так запасные ключи ж в сарае. А дом… неужто продашь?
Иван Ильич не смог сдержать удивления. Многие уезжали из деревни, но старые связи так просто не оборвешь. На Дальнем Востоке триста километров – не расстояние; семейные гнезда потихоньку превращались в дачи. Совсем заброшенными становились только те, чьи хозяева умерли, а наследники уехали на запад. Оттуда возврата нет. Но Петька-то здешний, владивостокский!
– Людмила деревню не любит, – ответил предатель малой родины. – Да и мне там теперь мало радости. Продам… У тебя все? Мне еще насчет банкета договориться надо…
– Даже банкет будет?
– А… ну, ты приезжай, – предложила трубка довольно фальшиво, потом посопела и добавила уже вполне человеческим голосом: – Ей-богу, Ваня. Вы с Васькой столько лет дружили, приезжай.
– Когда?
– Завтра в полдень, сперва у меня панихида. Адрес помнишь?
– Помню. Буду.
Он повесил трубку и пошел домой. У Петра Иван Ильич побывал однажды, передал какой-то гостинец от Василия родителям. Лет восемь тому…
К обеду он опоздал. Тетка оставила на плите кастрюлю с гречневым супом. Иван Ильич поднял крышку, поморщился от запаха, но тарелку все-таки наполнил. Не голодным же ходить! Потом отрезал себе хлеба, нещадно крошащегося под ножом, выложив его на блюдце аккуратной стопкой, заварил чай кипятком из термоса и с обедом на подносе пошел в теткину комнату.
– Теть Зой, ты как к котам относишься?
– Вороватых не люблю, – она оторвалась от детектива в мягкой обложке и сдвинула очки на лоб. – Не притащил, надеюсь?
– Пока нет, – он поставил поднос на стол. – Но придется, скорей всего. У Васьки остался…
– Час от часу не легче. Может, Петя заберет?
– Звонил ему – говорит, не нужен. И дом будет продавать весной.
– Ничего себе новости! – тетка даже книгу отложила. – Уезжать, что ли, собрались?
– Нет, просто ни к чему, говорит, – расставив посуду на столе, Иван Ильич убрал поднос и уселся. – На похороны позвал. Завтра с утра отправляюсь. Надо нам в городе чего-нибудь?
– Да вроде нет, хотя… хорошей корицы поищи, моя что-то совсем выдохлась. Творог у Мурашовых сейчас копеечный, а до чего замечательно в выпечку идет. Сейчас тебе сладенького к чаю принесу. Не волнуйся, в дорогу еще сделаю…
Тетка вышла из комнаты. Племянник только вздохнул.
Зое Ивановне скоро семьдесят. Когда отец Ивана Ильича, владивостокский таксист, уходил на фронт, она заканчивала десятилетку – каждый день моталась в райцентр на попутках, а то и пешком. Вскоре пришла «похоронка», а она уехала в пединститут, после которого сама попросилась в родную деревню.
Думала, что это ненадолго. В городе у нее был жених. Думала, если любит, приедет. Не приехал. Зато появилась невестка с пятилетним племянником и объяснила: у меня новый муж и новая жизнь. Хочешь – бери, не хочешь – в детдом пойдет. Взяла.
Глава третья
Иван Ильич решил ехать на машине до райцентра, а там пересесть на автобус. Зимой это был самый удобный и безопасный маршрут: петляющие между сопок дороги покрывали снежные заносы, и на перевалах его «старушка» стонала, как с похмелья. К тому же рулить по городу он с восьмидесятых не пытался. Столько лет прожил с владивостокской пропиской, но так и не привык к своеобразной планировке города и хамоватой манере вождения, характерной для местных. Жаль, конечно: на своих колесах за три часа можно добраться до города, а на автобусе – все пять тащиться.
Проснувшись до рассвета, он быстро оделся. Теткиных ватрушек совсем не хотелось, поэтому спешил. Завтракать не стал, чтоб не столкнуться с отцом Геннадием: молодой священник встал спозаранку и пил на кухне какой-то вонючий растительный отвар перед тем как уйти в свою часовню. Иван Ильич мышкой прошмыгнул по коридору, в полумраке натянул боты, запахнул куртку и выскочил на крыльцо.
Сам он в часовне ни разу не был, но слыхал, что стараниями Василия она выглядела вполне прилично. Стены внутри украшены сценами из Библии, а на крыше приладили православный крест. Позолоченный, на закате блестит – глазам больно. Почти так же больно, как смотреть на здорового мужика в платье…
Машина стояла в большом сарае. Сегодня завелась на удивление быстро. Иван Ильич вырулил на пустую дорогу, запер ворота и некоторое время курил снаружи, прислушиваясь к кашлянию мотора. Сама мысль о возвращении в ледяной салон была мучительной, но до первого автобуса оставалось меньше часа, а как оно придется в дороге – неизвестно. Он выбросил окурок и нырнул в холодные объятия сидения, словно в прорубь.
За окном замелькали серые штакетины заборов. Деревня спала, только редкие старушки копошились во дворах возле дровников. Вот позади остался дом Бондарей, и дорога нырнула в заснеженный лес. Деревья подступали к самой обочине, сосны тянули к машине свои лапы из сумрака…
Иван Ильич включил приемник, чтобы ехать веселее. Здесь ловились только центральные станции и Китай – сейчас последний явно выигрывал. Лучше уж слушать песни на непонятном языке, чем передачи для московских полуночников. Он не прогадал: музыка оказалась заводная, а бойкая ведущая острила и смеялась над собственными шутками. Время в пути до райцентра пролетело почти незаметно.
Улицы стояли пустые. Сонный ПГТ встретил раннего визитера равнодушно. Визитер оставил машину на стоянке возле мэрии – там хоть не разуют – и бодро зашагал к автовокзалу.
– Доброе утро, – сказал Иван Ильич немолодой кассирше в пуховике, едва открывшей свою амбразуру. – Мне до города, пожалуйста.
– Водитель уже отметился, – глухо ответила женщина, протягивая ему билет. – Можете сразу садиться. А то задубнете.
Автобус действительно стоял под парами с обратной стороны вокзала. Иван Ильич показал билет нахохлившемуся водителю, в пустом салоне занял лучшее место – над печкой – и уставился в окно. Утренний сумрак понемногу рассеивался, снег уже отливал белым вместо серого, а вершины сопок порозовели. Еще четверть часа – и встанет над краем желтое солнце. Всех задубевших пригреет.
Сколько раз он пытался уехать отсюда? Служил во флоте, потом в городе решил остаться, из рейсов месяцами не вылазил, полмира повидал – все не то. Край тебя забудет, ты его…
Владивосток всегда напоминал ему тигра: раскинулся по сопкам, да глазеет то на море, то в небо – вдруг что? Он всегда наготове, сторожит берега, самые дальние подступы к рубежам… На людей ему плевать: не выплывут – приедут новые. Понаедут.
За мыслями о жизни и малой родине Иван Ильич задремал, и четыре с лишним часа тряски промелькнули незаметно. Он сошел с автобуса в пригороде. Петр жил здесь с конца восьмидесятых, выстроил коттедж одним из первых. Раньше, как многие, возил иномарки, а потом: киоск, магазин, ресторан… Один бог ведает, что сейчас у него за душой.
От трассы спускалась дорога, прямая как стрела. Шагая по обледенелому и присыпанному угольной крошкой асфальту, Иван Ильич с удивлением крутил головой: раньше здесь рос лес, лишь несколько коттеджей стояло далеко внизу, у старого аэродрома. Пригород всегда был малолюдным, зеленым. Это земли военных; любое строительство – на свой страх и риск. Однако ж сколько рисковых нашлось!
Чем ближе он подходил к раздолбанной взлетно-посадочной полосе, тем плотнее становилась застройка, тем теснее стояли коттеджи, тем выше были заборы из профлиста. Тоже элита – живут у черта на рогах, а огородились, будто кругом черти с вилами. Друг от друга, не иначе. Однако, найти нужный дом будет непросто.
К счастью, Иван Ильич заметил впереди приметную машину – переделанный из микроавтобуса катафалк. Черный, наглухо тонированный, внутри еще и занавески наверняка, чтоб покойнику красивее жилось.
– Бондаря хоронят? – спросил Иван Ильич водителя катафалка, который уютно пристроился на сиденье с подогревом и решал сканворд.
– А хрен знает, – буркнул тот, не подымая головы от журнала. – Мне накладную не показывали… Копытное из пяти букв?
– Козел.
Он вошел в приоткрытые ворота и тут же был атакован стаей мелких шавок. Пара болонок, пекинес и, кажется, пудель – все лохматые, страшные, чумазые – истошно визжали и скакали вокруг, не причиняя, впрочем, посетителю никакого вреда. На шум выскочил хозяин с галстуком в руках.
– Здорово, Петь. Рановато я, а?
– Нормально… Пшли, пшли на хер отсюда! – Петр ласковыми пинками разогнал свору и втащил гостя внутрь. – Ты извини, жена развела – тащит в дом всякую дрянь, наступить некуда… Внутрь не пускаю, а во двор хоть не выходи. Гробарям концерт устроили – срам один.
– Может, запереть? – предложил Иван Ильич, стягивая шапку с головы.
– Поймаешь их – разбегаются, суки. Люська на курорт улетела после нового года, я тут с ними с ног сбился. Похороны еще… Ты раздевайся, проходи. Ноги вытирай только, тапок не держим.
Он забрал у гостя верхнюю одежду и сунул в шкаф с зеркальными раздвижными дверями. Вроде «купе» называются. В деревне таких нет, а в городе у многих уже стоят – модно и место экономят. Иван Ильич с любопытством огляделся. Красиво, удобно, простенько, но со вкусом. А в тот раз его и за калитку не впустили.
Причина нынешнего гостеприимства Петра стояла посреди просторного холла на трех табуретках. Василий, как и брат, был высоким. Гроб длинный. Прислоненная к стене крышка – выше двери.
– Народ к двенадцати соберется. Помянем тут, потом на кладбище – участок хороший, рядом с дорогой – а дальше в ресторан на банкет. В общем, все как положено… – старший брат болтал и старался не смотреть в лицо младшему. – Выпить хочешь?
– Не рано? – засомневался Иван Ильич.
– Нормально!
Они прошли на кухню. Там была встроенная мебель с резными фасадами, столешница под мрамор, огромная плита с вытяжкой и даже кухонный комбайн – тетке бы понравилось. За круглым столом в углу закусывали «гробари». Петр достал из недр ближайшего шкафа бутыль с янтарно-коричневой жидкостью и позвал Ивана Ильича в гостиную.
– Виски. Односолодовый. – объявил он, разливая напиток по стаканам. – Хрен знает, что такое, но вкусный, мягонький. Люська привезла из Америки.
– Путешествовать любит? – спросил Иван Ильич, принимая стакан. Из вежливости спросил – супругу земляка он в глаза не видел.
– А кто не любит, когда время и деньги есть? Она с работы давно уволилась: сперва за отцом ходила, потом за матерью. Теперь вот развлекается как может. Дети разлетелись, а нам куда деваться? Ну, земля пухом… хотя рано про это еще.
Судя по всему, Петр начал поминать еще с устра. Приветлив, любезен, разговорчив – дивное дело. Он, может, за всю жизнь столько не наболтал, сколько за последние десять минут. Неужели смерть брата так подействовала? Они как будто и не особенно ладили. Василий не любил вспоминать о семейных делах, да и вообще о личном говорил мало. Больше о живописи. О вечном, так сказать.
– Народу много будет?
– До хрена. Однокурсники его бывшие, преподаватели, поклонники.
– Кто? – изумился Иван Ильич. – Василий же лет тридцать в городе не был!
– Мало ли, что не был. Работать-то не прекращал. Даже выставка у него была тут в картинной галерее.
– Когда?
– Да в семидесятых еще.
Это не укладывалось в голове. Вот так Васька-скромник! Даже не заикался, что среди местной богемы знаменит. Во владивостокской «картинке» подлинник Айвазовского висит – и там же работы его друга, получается, выставляли. Двадцать лет назад.
Петр шмыгнул носом и снова потянулся к бутылке. Иван Ильич протестующе поднял руку:
– Хватит нам пока, не гони.
– Чего? Да я в норме, – хозяин потер покрасневшие глаза. – Это простыл немного, беготни сколько было…
– Все равно. Силы до вечера побереги. Похороны – дело такое… – снаружи раздался собачий визг, он бросил взгляд за окно и поднялся. – Я, наверно, погляжу, чего можно с ними сделать. Время к двенадцати, не годится это…
Оставив Петра на кухне, он направился к входной двери, но у гроба невольно замедлил шаги. Другого случая спокойно проститься с другом не будет. Понаедут.
Василий лежал в незнакомом костюме, с необычно причесанными на пробор волосами. Обычно ходил лохматым и в свитере. Вообще лицо как будто незнакомое. Это были не первые похороны в жизни Ивана Ильича, он уже знал, что мертвецы неуловимо меняются – порой настолько, что теряется сходство с прижизненным «оригиналом». Знал, но никак не мог привыкнуть.
Взгляд, будто отказываясь смотреть на застывшие черты друга, переместился ниже, к скрещенным на груди рукам. Пальцы сжимают не зажженную пока свечу… Но Иван Ильич и без огня разглядел, как они изранены.
Он изумленно наклонился к телу: руки Василий берег особо, грубой работой занимался исключительно в перчатках и со всей возможной аккуратностью. Однако же кончики пальцев сплошь покрыты ссадинами, на указательном ноготь едва не сорван, а на безымянном виднеется порез. И как Иван Ильич не заметил этого, доставая тело из проруби? Психанул, должно быть.
Собаки снаружи закатились с особенным рвением: мимо забора проехала незнакомая машина. Друг в последний раз посмотрел в лицо покойника – действительно, совсем чужое – и вышел.
Следующие полчаса пролетели в погоне за шавками по двору. В конце концов все были отловлены и заключены в выстроенный позади дома вольер. Землю там устилал разрытый слой опилок вперемешку с собачьими отходами. Алюминиевые миски с примерзшими остатками пищи валялись тут и там. Оказавшись взаперти, собаки принялись от безысходности выгрызать лакомые кусочки. И затихли, слава богу.
На похороны пришло много народу. Так много, что Иван Ильич растерялся. В просторном коттедже стало тесно; все беспорядочно толклись вокруг гроба с напряженно-скорбными лицами. Лучший друг покойного от греха подальше отирался по углам и слушал напыщенные прощальные речи от людей, едва знавших Василия. Петр слова не брал, он тоже.
Последним – с опозданием – прибыл священник. Не старше отца Геннадия, но с гонором как у целого патриарха. С порога потребовал водки, потом несколько раз назвал покойного Владимиром. В переполненной людьми комнате он размахивал кадилом так, будто вокруг никого не было. Скорбящие смиренно уворачивались.
Потом гроб погрузили в катафалк. Прибывших на такси ожидал комфортный автобус. После короткого прощания у края могилы гроб заколотили, опустили в яму и начали закапывать, а скорбящая богема поспешила на банкет.
В ресторане много ели и пили. Говорили тоже много.
Словом, хлопотный был день.
На последний автобус Иван Ильич, конечно, опоздал. Да и за руль собственной «старушки» все равно бы не сел в таком состоянии. Банкетный зал пустел, а он разглядывал недоеденный блин и раздумывал, допивать ли водку. На этом краю стола собрались одни старухи – пожилые дамы по-городскому. Пили немного, зато ели за семерых, еще по кулькам да сумочкам рассовывали «для собачек». Что ж удивительного, если разносолов ресторанных деревенскому гостю почти не досталось, а водку пришлось кушать в одно лицо?
– Кукуешь? – над ним, покачиваясь, стоял Петр.
Иван Ильич обвел зал мутным взглядом. Все дамы с собачками разошлись. Пожилые официантки убирали со стола, два самых слабых художника дремали лицами в тарелках. Тишина и благолепие.
– Откуковали уж, – криво усмехнулся он.
– Где ночевать надумал?
– В гостиницу поеду.
– Хрен тебе! – решительно возразил Петр. – У меня проспишься. Художники эти совсем малохольные: остатков с банкета еще на сорок дней хватит. Не дело, надо допи… доесть. Поехали!
Иван Ильич без эмоций нацепил куртку, обмотал шею шарфом и вывалился следом за разгулявшимся знакомцем на крыльцо ресторана. Вечерний город ослепил миллионами огней. На опустевшей стоянке коптила воздух единственная машина с эмблемой такси на боку. Официантки выносили пакеты с остатками банкета и под бдительным взором таксиста укладывали в разверстую пасть багажника.
– Под завязку! – наконец констатировал шофер и захлопнул крышку.
Пассажиры уже посапывали на заднем сиденье. Старший Бондарь всегда отличался предусмотрительностью и машину заказал заранее.
Дома хозяин с гостем общими усилиями утрамбовали в холодильник ресторанные деликатесы, а после переместились в гостиную. Там они с новыми силами принялись поминать друга и брата.
– Слушай… ну, какой он был, а? Какой! – восторженно бормотал Иван Ильич.
– Во какой! – отзывался Петр, покачивая головой в такт музыке – по телевизору транслировали какой-то концерт.
– А рисовал как…
– Охренительно!
– При жизни-то не ценили, а на похороны вон сколько народу пришло, – ему вдруг стало очень обидно за друга. Почти что до слез. – А в деревне бы кто навестил, кроме тебя?
– Ни одна падла, – кивнул Петр, снова берясь за бутылку.
– У нас-то не забудут… Он ведь и клуб, церковь эту нынешнюю, разрисовал… Не забудут…
– Пусть попробуют! Уж Васькину память я в обиду никому не дам.
Петр погрозил кулаком Пугачевой в телевизоре.
– Слушай, – сказал Иван Ильич, когда примадонна ушла со сцены, – а ты руки его видел?
– Чьи? – озадаченно уставился на экран Петр.
– Васины! Они ж все покарябанные!
Петр хмуро оглядел стол, вышел на кухню, вернулся с новой бутылкой и сел обратно.
– Видел, – наконец сказал он, – ну и что?
– Что-что… Васька руки берег, вот что! Всегда в перчатках работал. Так порезаться он только об лед и мог, когда…
– Ну, хватит, – негромко сказал Петр. – Ясно, что только там, и что с того?