Русская княжна Мария. Рукопись Платона

– У него были причины желать вам вреда? – спросил отец-иезуит, подливая калеке вина.

Инвалид немного помедлил с ответом, с сомнением заглянул в кубок и задумчиво шевельнул бородой.

– Признаться, да, – сказал он. – Мне неприятно об этом вспоминать, но ведь вы, в конце концов, священник и я могу быть откровенным с вами, не так ли?

– Считай, что ты на исповеди, сын мой, – успокоил его иезуит. – Покайся в своих грехах, и властью, данной мне Господом, я отпущу их тебе.

– Что ж, пожалуй, – сказал калека. – Грешок, святой отец, был из тех, что вполне простительны солдату, уходящему на войну. Перед самым началом злосчастной русской кампании мне повстречалась в Нанте одна сговорчивая служанка. Дело это вполне житейское и даже обыкновенное. Девица, однако же, оказалась настолько глупа, что уже едва ли не заказала себе подвенечное платье. Само собой, женитьба не входила в мои планы; начались преследования, скандалы, слезы, и я был счастлив, получив приказ о выступлении. И только перейдя Березину, я совершенно случайно узнал, что мой капрал Арман доводится родным братом той самой вздорной особе. Наведя справки, я выяснил, что он настоятельно добивался перевода именно в мой взвод; вот тут-то, признаюсь, мне стало не по себе. На войне как на войне, святой отец, и порой случается так, что, идя в атаку на противника, человек погибает от пули, угодившей ему почему-то не в лоб, а в затылок. Но Арман показал себя отменным служакой и ни разу ни словом, ни взглядом не дал понять, что ему хоть что-нибудь известно о моих отношениях с его сестрой. В конце концов я уверился в том, что он ничего не знает, ибо в противном случае… Ну, словом, подобного коварства было трудно ожидать от саперного капрала, да еще на войне, где он сам в любой момент рисковал погибнуть.

Отец-иезуит, имевший на сей счет несколько иное мнение, почел за благо лишь уклончиво пожать плечами. Впрочем, его собеседник, основательно подогретый вином, которое щедрой рукой подливал святой отец, казалось, не нуждался в поощрительных репликах: рассказ о собственных злоключениях захватил его, словно описываемые события имели место не три года, а три дня назад.

– Признаться, я настолько замерз, – продолжал бывший лейтенант саперных войск Клод Бертье, – что был даже рад случаю сдвинуться с места. Понимаю, это звучит странно, но в тот момент я думал не столько об опасности, сколько о том, что в подвалах башни хоть чуточку теплее, чем на этом пронзительном зимнем ветру. Поэтому я без раздумий последовал за капралом, который с неожиданной быстротой пошел вперед, освещая дорогу смоляным факелом.

Миновав выбитые двери, мы спустились в подземелье по длинной лестнице с выщербленными каменными ступенями. Поначалу под ногами у нас путался разнообразный мусор – битый кирпич, брошенное оружие, какое-то трофейное тряпье и даже парочка окоченевших до каменной твердости трупов, – но по мере того как мы углублялись в лабиринт каменных коридоров и казематов, эти следы войны становились все менее заметными. Арман уверенно шагал впереди; в пляшущем свете факела я хорошо видел выдолбленную в каменном полу канавку, по которой был проложен фитиль. Он выглядел неповрежденным; когда я спросил, что вызвало тревогу капрала, тот ответил, что мы уже почти дошли: по его словам, подозрительный участок находился за поворотом коридора.

Поворот открылся перед нами буквально через десяток шагов. Здесь капрал остановился, поднял повыше факел и указал мне вниз, на фитиль. «Взгляните, мой лейтенант, – сказал он, – здесь что-то странное». Гадая, что непонятного может быть для опытного сапера в пороховом фитиле, пусть даже поврежденном или отсыревшем, я наклонился, и в этот момент Арман ударил меня по затылку рукояткой своего тесака. Помнится, перед тем как потерять сознание, я подумал, какого свалял дурака, попавшись на столь примитивную хитрость мстительного мясника.

Да, святой отец, до поступления на военную службу мой капрал был мясником. Несмотря на нечеловеческие лишения, которые он претерпел со всей армией, рука его сохранила завидную твердость. Удар был нанесен так мастерски, что я лишился чувств раньше, чем мои вытянутые вперед руки коснулись пола.

Впрочем, я очень быстро пришел в себя. Этот негодяй, очевидно, этого и добивался. Очнувшись, я увидел склонившееся надо мной лицо капрала, в дымном свете факела напоминавшее дьявольский оскал химеры. В улыбке, которой он приветствовал мое пробуждение, было столько злобного торжества, что я все понял раньше, чем он заговорил.

«Вот и все, похотливый мерзавец, – сказал он. – Настал час расплаты, которого я ждал так долго! Теперь тебе не уйти, и, вернувшись домой, я буду с удовольствием вспоминать, как ты корчился передо мной на земле, жалкий червяк!»

В его руке, свободной от факела, я заметил пистолет – мой пистолет, черт бы его побрал! «Я не хочу выслушивать оскорбления от тупоумного мясника, – сказал я, превозмогая адскую боль в голове. – Я вижу, ты еще глупее своей сестры, но она, по крайней мере, смазлива, чего не скажешь о тебе, болван. Стреляй, и покончим с этим».

«Как бы не так, – ухмыльнулся он. – Тебе не удастся так легко отделаться, приятель! Ты умрешь здесь, но не сразу. Ты будешь лежать, медленно истекая кровью, и наблюдать за тем, как тлеет фитиль. Бочонки с порохом находятся в соседнем каземате; их там достаточно, чтобы твое дерьмо долетело отсюда до Луны».

Ладонь моя скользнула по пустым ножнам на поясе; заметив это движение, он расхохотался.

«Смейся, болван, – сказал я ему, незаметно шаря вокруг себя в поисках какого-нибудь оружия. На худой конец сошел бы и обломок кирпича, но его не было. – Смейся, торжествуй! Чем дольше ты будешь куражиться, тем больше шансов на то, что твое дерьмо прилипнет к Луне вместе с моим. Ферно и Дюпон, верно, уже подожгли фитили; радуйся же тому, что мы оба подохнем здесь из-за этой безмозглой потаскухи, твоей сестры!»

«Вы правы, лейтенант, время не ждет, – сказал он, продолжая скалиться, как лошадиный череп на шесте. – Поэтому прощайте!»

Сказав так, негодяй поднял пистолет и одним метким выстрелом раздробил мне колено. Боль была адская, святой отец. Испустив жуткий вопль, я снова лишился чувств.

Не знаю, сколько времени я провел в забытьи – очевидно, не так уж много, ибо в противном случае я бы попросту истек кровью. В бреду мне снова явилась пресвятая Дева Мария. На этот раз я увидел ее ангельский лик, исполненный сострадания, и ощутил исходившую от нее неземную нежность. Я знаю, святой отец, что в моих устах подобные слова звучат странно, но клянусь вам, я видел святую Деву так же ясно, как сейчас вижу вас!

– Что ж, – сказал святой отец, подавляя желание взглянуть на часы, – в этом нет ничего удивительного. Пресвятая Дева Мария – утешительница страждущих, а вы, как никто другой, нуждались в тот момент в утешении.

– Черта с два! – запальчиво воскликнул калека. – Я просто валялся без сознания с раздробленным коленом, истекая кровью, как зарезанная свинья… Сострадание и утешение понадобились мне позже, когда я пришел в себя, но ничего похожего я не получил. Святая Дева говорила со мной, но она вовсе не пыталась меня утешить. «Ты будешь жить, – сказал она, – и сослужишь службу моему божественному сыну». Да, так и сказала: сослужишь службу. Помнится, я еще подумал, что меня угораздило попасть из армии императора Наполеона в воинство Христово, и мысль эта меня позабавила.

– Не богохульствуй, сын мой, – кротко вставил отец-иезуит.

– Я не богохульствую, святой отец, – строптиво возразил калека, – я излагаю все как было. Так вот, когда я очнулся во второй раз, капрала в подземелье уже не было. Разумеется, уходя, этот ублюдок захватил с собой факел, но глаза мои привыкли к темноте. К тому же в подземелье был еще какой-то источник света, и я не сразу понял, что это. Лишь с огромным трудом приподнявшись на локтях, я обнаружил, откуда исходит этот мигающий красноватый свет: то были отблески горящего фитиля. Фитиль тлел, шипя, разбрасывая искры и испуская клубы дыма. Я понял, что жить мне осталось считанные минуты, и удивился: неужто, обещая мне жизнь, пресвятая Дева подразумевала эти жалкие мгновения?

Вам должно быть известно, святой отец, что перед лицом смертельной угрозы тело наше не внемлет доводам рассудка: оно продолжает бороться за жизнь даже тогда, когда разум приходит к выводу, что все кончено и спасения нет. Я попытался дотянуться до фитиля, чтобы затушить его, но мою простреленную ногу пронзила такая боль, что я с криком распластался на грязном каменном полу, не в силах пошевелиться. Глаза мои неотступно следили за шипящим огоньком, который, мигая и дымя, сантиметр за сантиметром поглощал фитиль, пальцы скребли холодный камень, как будто надеялись оторваться от обездвиженного тела и самостоятельно погасить этот погибельный огонь. В этот момент пол подо мной вдруг подпрыгнул, как живой, в воздух поднялись облака известковой пыли и моих ушей коснулся приглушенный грохот. Со сводчатого потолка подземелья посыпался мелкий мусор, упало несколько кирпичей. Я понял, что начали рваться заложенные нами мины, и обратился к Господу с короткой молитвой, в которой просил отпустить мне мои грехи.

Словно в ответ на мою бессвязную молитву, земля подо мной содрогнулась с такой силой, что меня подбросило в воздух. С потолка и стен градом посыпались камни, и один из них чувствительно ударил меня по спине. Мерцающий огонек фитиля все еще светил мне сквозь облака дыма и пыли, и в этом неверном свете я увидел, как с противоположной стены подземелья обрушился огромный пласт штукатурки. Вслед за ним потоком хлынули сдвинутые с места кирпичи, открыв просторную потайную нишу.

Все это произошло намного быстрее, чем об этом можно рассказать словами, святой отец. Шипящий, как рассерженная змея, пороховой огонек не пробежал еще по фитилю и двух метров; события были спрессованы так плотно, словно краденые собольи шубы в генеральском возке. В дымном оранжевом полусвете я увидел, как из отверзшейся ниши стали вываливаться окованные железом и медью тяжелые сундуки и ларцы.

Святой отец, которого заметно утомила эта продолжительная исповедь, при упоминании о сундуках навострил уши.

– Сундуки, сын мой?

– Именно сундуки, святой отец, и притом такие старые, что держались они, как я понимаю, исключительно благодаря оковке. От удара об пол один из них раскололся с треском, который я расслышал даже сквозь грохот взрывов, и из него вылетели золотые монеты и украшения вперемежку с какими-то заплесневелыми книгами в кожаных переплетах и пергаментными свитками, на коих болтались, как мне показалось, печати. Клянусь вам, святой отец, это было такое зрелище, что я даже позабыл о своем отчаянном положении. Не знаю, откуда взялись силы, но мне удалось оттолкнуться здоровой ногой от пола. Я почти дотянулся до лежавшей в двух шагах от меня груды золота. Алчность, скажете вы, но не надо забывать о том, что я всего-навсего солдат, не получивший за свое беззаветное служение императору ничего, кроме мук, унижений и увечий.

Так вот, мне почти удалось дотянуться до золота. В это самое мгновение очередной удар сотряс подземелье. Рвануло где-то совсем недалеко. Огромный камень, сорвавшись со свода, с фантастической точностью обрушился прямо на тлеющий фитиль, погасив его. Стало темно, и в этой темноте я услышал, как рушатся стены. Пыль забила мне рот и ноздри; я решил, что сейчас задохнусь. Что-то тяжелое, неимоверно твердое и угловатое обрушилось на мою левую руку, я почувствовал невыносимую боль, услышал хруст ломающихся костей и закричал, не слыша собственного крика в адском грохоте обвала. Затем что-то ударило меня по затылку, и я лишился чувств.

Он замолчал, заново переживая давний кошмар. Иезуит терпеливо ждал продолжения, с невольным сочувствием разглядывая его жалкую фигуру. Кувшин с вином уже опустел; калека, окончательно забывшись, снова вынул кисет и, привычно орудуя одной рукой, набил трубку. Окутавшись облаком табачного дыма, он откинулся назад, опершись лопатками о бугристую каменную стену. Глаза его опустели, обратившись в себя. Поняв, что продолжения можно и не дождаться, иезуит первым нарушил молчание.

– Рассказ ваш внушает ужас и удивление, сын мой, – осторожно произнес он. – То, что вы остались живы после столь суровых испытаний, и впрямь наводит на мысль о чуде.

– Это действительно было чудо, – очнувшись от своего транса, согласился калека, – и сотворила его святая Дева Мария. Вот только я никак не возьму в толк, зачем она это сделала. Ведь она не могла не знать, что все закончится именно так.

– Пытаясь толковать волю Господню, легко впасть в ересь, – заметил иезуит. – Я не берусь это делать, да и вам не советую.

– Но и закрывать глаза на подаваемые свыше знаки было бы, по меньшей мере, глупо, – возразил бывший лейтенант.

– А были знаки? Я имею в виду, иные, кроме видения святой Девы?

– Представьте себе, святой отец, были. Очнувшись от холода и нестерпимой боли, я попытался выбраться из каменной западни, в которую угодил стараниями проклятого мясника. Понятия не имею, как мне это удалось. Вот уж это действительно было чудо! По-моему, большую часть пути я проделал в беспамятстве, беседуя с Девой Марией и ангелами, как с добрыми попутчиками, и пребывая в полной уверенности, что умираю.

Отец-иезуит перекрестился – впрочем, не слишком демонстративно, почти украдкой.

– Утром меня подобрали во дворе солдаты русской похоронной команды, – продолжал калека. – Ума не приложу, почему они меня не закопали… Словом, придя в себя на следующий день, я обнаружил, что все еще сжимаю в кулаке клочок пергамента. Очевидно, я схватил его, когда пытался дотянуться до золота, которое лишь на миг мелькнуло передо мной в пыли и дыму рушащегося подземелья. Дьявол! Почему я не схватил хотя бы пригоршню монет вместо этого бесполезного клочка? Они пригодились бы мне больше!

– Что же это был за клочок? – спросил священник, снова проявляя живой интерес к затянувшейся беседе.

– Обыкновенный клочок грязного пергамента с выцветшими от времени буквами, – отвечал калека. – Мне показалось, что это был обрывок какого-то греческого текста, но по мне что греческий, что китайский – все равно. Да вот он, не угодно ли взглянуть?

Он порылся уцелевшей рукой в кармане своего грязного мундира и положил перед иезуитом крошечный обрывок пергамента, такой мятый и грязный, что его легко было принять за прошлогодний дубовый листок, перезимовавший под снегом. Святой отец осторожно двумя пальцами взял липкий от грязи лоскуток и поднес его к самым глазам, силясь разобрать написанное.

– «…ократе…», – прочел он вслух и пожал плечами. – Да, богатой добычей это не назовешь. Любопытно, что бы это могло означать? «Ократе»… Это, несомненно, часть какого-то слова, но вот какого именно? Так вы говорите, пергамент лежал в сундуке с золотом?

Калека вдруг рассмеялся, показав редкие гнилые зубы.

– Пустое, святой отец, – сказал он. – Да, там уйма золота, и у вас на одну руку и одну ногу больше, чем у меня. Но золото лежит в подземелье Смоленского кремля, и мне было бы чертовски любопытно узнать, как вы намерены его оттуда добыть.

Отец-иезуит медленно покачал головой, не отрывая глаз от грязного обрывка пергамента, который все еще сжимал между большим и указательным пальцами. Внезапно глаза его расширились, пергамент задрожал, как осиновый листок на ветру.

– Ократе, – повторил он. – Слава Всевышнему! Ну конечно же!

– Я вижу, святой отец, что для вас этот клочок значит намного больше, чем для меня, – с насмешкой заметил калека. – Что ж, возьмите его себе. Мне он все равно не понадобится.

– Благодарю вас, сын мой, – сказал иезуит, живо пряча обрывок пергамента в карман. – Я благодарю вас от лица святой католической церкви. Вы действительно сослужили святому престолу немалую службу – по крайней мере, мне так кажется. Вам удалось принести в этот мир послание, которое, смею надеяться, будет способствовать укреплению истинной веры и посрамлению еретиков.

– Вот как? – равнодушно заметил калека, затягиваясь трубкой. – Ну, тогда я почти святой! Скажите, святой отец, может быть, в связи с этим мне выйдет послабление?..

Он ткнул изгрызенным чубуком трубки в сторону двери, поясняя свою мысль.

Иезуит чопорно поджал губы.

– Церковь уже давно не вмешивается в дела земного суда, – сказал он. – Полагаю, что суд небесный, перед коим вы вскоре предстанете, отнесется к вам со снисхождением. Я обещаю молиться за вас в надежде, что на небесах вы обретете заслуженный покой. Но боюсь, мои молитвы не в силах поколебать решимость французского правосудия.

– Ну так отпустите мне грехи, святой отец, и велите принести еще бутылку этой кислятины! – раздраженно воскликнул калека. – Ах да, вы же не можете, я еще не до конца покаялся… Ну это не займет много времени. Как видите, я выжил и даже сумел вернуться домой, во Францию. Увы, Франция не была мне рада. Вы видите, во что я превратился… Но мне посчастливилось встретить своего приятеля, капрала Армана. Оказалось, что ему повезло больше, чем мне: этот негодяй сдался в плен казакам, невредимым вернулся домой и снова открыл свою мясную лавку. При встрече этот боров меня даже не узнал, хотя на мне до сих пор тот же мундир, в котором он пытался отправить меня на тот свет. Да что там долго говорить! Один ловкий удар кинжалом, и эта нантская свинья стала дохлой. Клянусь вам, святой отец, убивая на войне неприятельских солдат, я никогда не испытывал такого удовольствия!

– Это грешно, – заметил иезуит, – ибо в писании сказано: «Мне отмщение, и Я воздам».

– Да, да, – все более раздражаясь, пробормотал калека. – Еще там сказано: «Не убий». Так ведь я же не спорю! Я грешен и, если угодно, раскаиваюсь в своих грехах. Нельзя ли побыстрее, святой отец? За мной скоро придут.

Иезуит встал и безотчетным движением проверил карман, в котором лежал драгоценный клочок пергамента. Ему подумалось, что в эту камеру его привела Божья воля: если бы не очень своевременная болезнь тюремного священника, человека симпатичного во всех отношениях, но, увы, скверно образованного и туго соображающего, святая католическая церковь могла бы пройти мимо одной из величайших находок за всю историю христианства.

Святой отец мысленно одернул себя, прогнал неподобающие служителю церкви суетные мысли о быстром продвижении по карьерной лестнице и, молитвенно сложив перед собою руки, приступил к великому таинству отпущения грехов преступнику, приговоренному к смертной казни.