Творчество и потенциал. Выпуск 4

Глава V

Анхель

Первые годы своей жизни Анхель, как свойственно большинству людей, помнил мало. Они остались в нем подобно ярким мазкам художника на полотне, картине, которую последний создавал ежедневно, кладя краски слой за слоем. Так сегодняшний слой красок уже покрывал вчерашний…

Бывало, что краски подсыхали, отколупывались, холст перемещали, трясли, царапали… И вот тогда-то и выглядывали неожиданно из-под толстого слоя эти радужные первые штрихи, эти кусочки, обрывки. Но вся полнота картины детства была сокрыта уже навсегда.

Две няни Анхеля, присутствовавшие в его воспоминаниях, были очень разные, не всегда ладящие между собой, но по его первому желанию всегда готовые к примирению.

Оказавшись в самом близком к нему положении, они постепенно заняли в душе мальчика место родственников, из которых у Анхеля был только отец. Именно эти, чужие ему по крови женщины, стали объектами его самой непосредственной и бескорыстной детской любви, которая должна бы была предназначаться матери..

По странному совпадению, обе носили имя Мария. Одна из них была местной, вторая родом из России. Их национальная принадлежность помогла в ситуации с одинаковыми именами: местная осталась Марией, а русская стала зваться Машей, – что, как оказалось, являлось у русских уменьшительным вариантом.

Мария была темпераментной, подвижной, но и требовательной. Маша же обладала невероятным терпением и была снисходительна ко всем его детским шалостям. Излишне доверчивая, она обижалась до слез на проделки, хитрости и даже прямой обман, но так же, со слезами, и прощала его, приговаривая: «Ну будет, будет, голубчик!»

Рядом с нянями в его воспоминаниях всегда был гувернер Поль – наставник Анхеля во всем, что касалось мужских интересов подрастающего мальчика. Так или иначе, в юные годы Поль не раз его выручал при трудных обстоятельствах.

И наконец самым главным в его воспоминаниях был отец. В детстве Анхель думал, что его папа император или король, как в сказках, которые ему читали на ночь, – таким величественным представлялся он мальчику.

Отец… Только заслышав в детской его шаги, кто бы с Анхелем ни находился в этот момент – Мария, Маша или Поль, – тут же вскакивали, судорожно пытаясь придать подобие порядка вокруг себя, да так и оставались стоять.

Сколь бы радушно они ни приветствовали его, в этом всегда слышалось ещё и благоговение перед важным, особым в доме человеком. Отец никогда не выказал неудовольствия, но ни разу и не улыбнулся им ободряюще. Он всегда имел такой вид, словно его оторвали от важного занятия, принудив взглянуть на нечто малозначительное. Анхель не любил это выражение лица… зато он любил отца, хоть и немного побаивался его.

– Что ж ты, сломал? – как-то обратился к нему отец по-французски, взяв у Анхеля из рук игрушечную машинку.

В детской были только они и Поль, поэтому отец и заговорил с Анхелем по-французски, – если бы была Мария, он спросил бы по-испански. Обе няни и его наставник говорили с мальчиком на разных языках, закладывая таким образом, по замыслу отца, основу его блестящего владения несколькими европейскими языками.

Услыхав в вопросе упрек, Анхель заволновался, что отец недоволен и может наказать его. В поисках поддержки он умоляюще взглянул на Поля.

Поль, улыбаясь (впрочем, так неестественно, как может улыбаться зависимый от обстоятельств человек), попытался прийти ему на помощь:

– С вашего разрешения, Анхель хотел…

– Я разве вас спрашивал? – не оборачиваясь, произнес отец.

Поль тут же замолчал, однако губы его продолжали шевелиться, и Анхель прочитал по ним, что гувернер хотел ему подсказать.

– Я… хотеть посмотреть, что внутри, – гораздо смелее, чем можно было предположить, ответил Анхель.

Отец неожиданно улыбнулся.

– Ты хотел, – поправил он. – Хотел посмотреть. – И вдруг немного резковатым движением поднял его на руки…

Затем отец сел на стоящий рядом диванчик, не выпуская маленького сына, и взял игрушку, которая выпала из пальчиков Анхеля.

Мальчик оказался в кольце отцовских рук. Его уже не интересовала игрушка. Он осторожно прижался плечиком к груди отца, чувствуя упругость его тела, вдыхая его запах. Затем ребенок поднял белесую головку и посмотрел на отцовский подбородок. Ему показалось, что он впервые видит отца так близко, и ему это очень понравилось.

Он прижался к отцу еще теснее. Тот взглянул на него.

– Посмотрим на настоящие машины?

И тут же послал Поля вперед – предупредить в гараже о своем приходе.

Некоторое время он еще нес Анхеля на руках. Потом спустил на пол и шел рядом, подстраиваясь под коротенькие шаги и не выпуская его руки из своей.

Гараж не произвел на мальчика впечатления, во всяком случае ему особенно ничего не запомнилось после того посещения.

Все стояли перед отцом так же навытяжку, как перед этим Поль. Его, Анхеля, посадили в машину и дали подержаться за руль, но это не показалось ему таким же не-обыкновенным, как быть рядом с отцом, сидеть, прижавшись, на его коленях, сначала бояться наказания, а потом чувствовать тепло и любовь.

Анхель был счастлив в этот день. Будто что-то новое вошло в его детскую жизнь…

На другой день он ожидал увидеть отца, но тот не появлялся. Мальчик не знал, с кем поделиться своим разочарованием. И только вечером, когда Маша укладывала его спать, расплакался. Няня всегда жалела его.

Она тут же стала расспрашивать, что с ним, гладя по голове теплой рукой, а потом прижимая к мягкой груди, а Анхель всё не успокаивался. Чем больше Маша жалела его, тем горше и непоправимее казалась обида.

– Да что с тобой, ангелочек? Что случилось, голубчик?

– Мой папа… Он никогда больше не придет ко мне! – Слезы уже лились ручьем.

Анхель не мог понять, что сделал не так… или вдруг не сделал того, что, возможно, должен был. Отчего папа вчера был так ласков с ним, а сегодня не пришел?.. И, вероятно, не придет. Никогда.

Это казалось страшным, непоправимым. Наверное, папа больше не любит его!

– Да кто их поймет, этих мужиков?! – будто вынимая голос откуда-то из груди, с придыханием произнесла Маша. Потом, опомнившись, улыбнулась: – Анхель! Это не надо повторять. Это наш секрет, ладно?

Анхель улыбнулся сквозь слезы. Таких секретных разговоров у них уже набралось немало. В доме никто, кроме него и Маши, не понимал по-русски.

– Этих мужиков! – весело выкрикнул он, подстраиваясь под Машино настроение.

– Ах, милый мой. Не слушай меня! Брякнешь чего не надо, это плохо… Вот что запомни: папа самый хороший. Если он что-то делает, значит, так надо, так правильно. Взрослые… У них свои дела. Папа любит тебя, ты это всегда знай. Отец, сын – одна кровь. Никогда не сомневайся. И спи, голубчик, Бог с тобой, спи!

От слез, а потом от Машиных слов Анхелю сделалось сладко-устало. Няня еще устраивала его в кроватке получше, шептала что-то, но слов он уже не разбирал. Маша его не обманет: если сказала, что папа его любит, значит, так и есть.

Он совсем не помнил своей матери. Та умерла, когда мальчик был слишком мал, чтобы ее запомнить, – так ему сказали. Когда Анхель пытался ее представить, ему казалось, что мама похожа и на Марию, и на Машу. Иногда выходило больше на Марию, особенно днем, когда местная няня играла с ним, пела и танцевала, показывая разные па, тормошила его, называя своим кавалером. После такого веселья и танцев кланялась ему низко и говорила: «Спасибо, сеньор!»

А вечером получалось, что мама больше похожа на Машу. С русской няней у них были общие тайны. Вернее, тайн особых не было, но Маша так округляла глаза, когда говорила: «Это же только наш секрет», что Анхель охотно включался в эту игру.

Маша всегда укладывала его на ночь. Под покровом сумрака и тишины мальчик решался рассказать ей свои сокровенные мысли и обиды. Она слушала очень серьезно, никогда не смеялась над ним. А потом начинала говорить, журя или успокаивая, но неизменно начиная со слов: «Вот что, голубчик…»

Когда ему исполнилось шесть, отец стал чаще звать сына к себе.

Обыкновенно он бывал один в гостиной. Как только входил Анхель, отец прежде всего сообщал, на каком языке они будут сегодня говорить. Мальчик легко представлял себя то Полем, отвечая по-французски или по-немецки, то Марией, высказываясь по-испански, то Машей, говоря по-русски. Он старался копировать их манеру произносить слова, их интонацию, вплетая даже некоторые сленговые словечки.

Слыша это, отец каждый раз слегка улыбался, неизменно пряча улыбку от сына. Но Анхель детским чутьем угадывал, что отец доволен, и продолжал болтать в своей притворно-взрослой манере, уже ставшей для него обычной.

Русского отец не знал – во всяком случае, Анхель не слышал от него никогда ни слова на этом языке. Однако отец просил объясняться и по-русски. Тогда Анхель читал стихи или что-нибудь говорил – о прочитанном либо пересказывая слова Маши. Делал это, как она: певуче и даже чуть раскачиваясь. В конце всегда лукаво прибавлял нянино: «Вот и всё, голубчик».

Его определили в школу.

Отец вызвал его однажды для важного разговора. Приглашен был и Поль. Предполагалось, что наставник будет сопровождать его, заниматься с ним уроками и отвечать за его успехи и промахи. Отец говорил о том, что не должно выходить за пределы дома и не предназначено для любопытных чужих ушей. Потом говорил о его, Анхеля, положении, о своем месте в обществе… и еще о многом, что пока не очень-то умещалось в голове шестилетнего мальчика.

Но он понял главное: никогда и ни в чем он не должен подвести отца!

Полетели школьные дни, месяцы.

За их быстрым течением пришло первое огорчение: Мария покинула их дом.

Анхель переживал. Никто не объяснил ему причин. У отца он спросить не решился.

Однажды Поль позвал его к телефону – звонила ушедшая няня. Но едва он начал с ней разговаривать, в комнату вошел отец, и он тут же положил трубку на рычаг.

Отец ни о чем не спросил, он просто смотрел на него. Анхель не испугался, но опустил глаза, чтобы нельзя было заметить его слезы.

Когда мальчик все-таки решился взглянуть на отца, того уже не было в комнате.

Полю тоже явно не хватало Марии, однако он быстро утешился, принявшись оказывать знаки внимания новой поварихе – не такой изящной особе, как Мария, но все же привлекательной и смешливой девице. Анхель сделал вывод, что Поль был внимателен и ласков с ним, когда рядом бывала Мария, из-за няни. Теперь же все действия и отношение гувернера к мальчику были продиктованы лишь необходимостью.

Только Маша совершенно не изменилась к Анхелю, но тот, будто считая ее виновной во всех переменах в доме, стал с ней резок. Ему не нужны были больше ее объятия. Мальчик боялся признаться себе, что они смущают его. Смущало прикосновение ее большой, мягкой груди, которую он ощущал через тонкую ткань, смущали бретельки бюстгальтера, иногда выглядывающие в вырезе платья, – этого странного немужского предмета одежды.

Маша вдруг перестала быть для него просто аморфным, добрым созданием. Теперь Анхель видел ее тело, выступы и округлости которого лезли ему в глаза. Как будто няня где-то прятала до сих пор свою фигуру, а сейчас выставила напоказ. Это казалось ему предательством.

Но Маша, не подозревая в нем таких мыслей, как назло, в любую минуту норовила прикоснуться к нему, обнять. Взять его ладони в свои, пригладить непослушные волосы… Тогда Анхель со злостью вырывался, отталкивая Машу. А она, терпя его болезненные тычки руками, говорила только: «Ну уж, какой быстрый!»

Он остался один. Это угнетало его.

Однажды с Анхелем случилась истерика. У него появилась проблема, о которой он никому не мог рассказать. Как-то вечером он со стоном вышел из туалетной комнаты, примыкающей к его спальне, где провел мучительные минуты, опорожняя мочевой пузырь. Шатаясь, весь покрытый холодным потом, он добрел до постели и упал на нее без сил.

Наверное, у него ужасная болезнь. Что-то из запретной области, о которой говорили между собой старшие мальчики в школе, смеясь и толкая друг друга локтями.

Какой позор! Кто поможет ему?.. Поль?.. Анхель сразу же отверг эту идею. Отец?.. Один только его взгляд, и он провалится в ад. Он стал плакать. Вот если бы у него была мама… Но ее нет. И не надо.

– Пусть я умру! – говорил он уже вслух, перемежая слова рыданиями. – Раз маме была судьба умереть, значит и мне так суждено!

На звуки его рыданий прибежала Маша.

– Голубчик! Ангелочек! Да что с тобой? – кинулась к нему Маша.

– Уходи! Нет у меня мамы! И не надо! Пусть я умру!

– Да что ты? – Маша пыталась повернуть его лицом к себе, а он вжался в постель всем телом, бил по подушке угловатыми мальчишескими кулачками и глухо рыдал.

Тогда она присела рядом с ним на кровать и нараспев, словно не замечая его, стала читать молитву: «Да воскреснет Бог, да расточатся врази его, да…»

Анхель перестал рыдать. Стал прислушиваться к знакомым словам, а потом и вовсе повернулся и поглядел на Машу.

В приглушенном свете ночника ее волосы, чуть растрепавшиеся к вечеру, светлым ореолом обрамляли лицо. И вообще вся она была светлая и спокойная, будто точно знала: молитва поможет и все пройдет. Может, и его мама была бы такая и так же пришла бы к нему. И, как Маша, простила бы ему, что он хотел отдалиться от няни. Пришла бы и плакала над ним, как она.

– Маша! Прости меня! Ведь я умираю!

– Да что ж ты говоришь-то, голубчик! – тут и она залилась испуганными слезами.

– У меня болезнь, Маша!

– Ой! Да что же такое, какая болезнь?

Анхель молчал. А слезы опять стали подступать к глазам.

– Маша! Я только тебе скажу, потому что… Это стыдная болезнь! – Тут он схватил руками подушку и положил себе на лицо. – Я… писать не могу. Больно… Я умираю?..

Маша громко выдохнула, так громко, будто все это время и не дышала вовсе:

– Тудыт твою растудыт! А ну-ка!..

Она так быстро откинула одеяло и стащила с него пижамные штаны, что от страха и стыда Анхель только и успел, что покрепче прижать подушку к лицу.

В комнате кто-то зажег верхний свет, и он услышал голос отца:

– Что это?!

Маша торопливо прикрыла Анхеля одеялом.

– Нужен врач, сеньор! Я только…

– Вон! Убирайтесь! – загремел отец.

Анхель замер. Отец подошел к нему и выхватил подушку. Увидев заплаканное лицо сына, он гораздо мягче, чем прежде говорил с Машей, спросил:

– Она… что?.. Тебе нужен врач?..

– Да, папа… Наверное.

Глава VI

Молитва

– Да воскреснет Бог, да расточатся врази его, да бегут от лица Его…

Странно. Ему самому было странно. Неужели для того только, чтобы произнести именно эти слова, он открыл рот?.. Его губы, все в запекшейся крови, отделились одна от другой, потревожив едва подсохшие струпья так, что кровь из них стала сочиться снова, попадая в рот и стекая струйками из уголков рта по щекам.

Его губы шептали слова молитвы.

Анхель лежал на спине, не слишком хорошо ощущая целостность своего тела. Он чувствовал только ладони – они привычно сжимали приклад автомата (так ему казалось).

Никакого автомата не было. Его ладони распластались и словно приклеились к его груди, и только пальцы, вцепившиеся в лохмотья куртки и слипшиеся от засохшей крови, судорожно сжимали воображаемое оружие. Грязное заскорузлое месиво из земли, обрывков одежды, мелких веток, больше похожее на кусок застывшей лавы, покрывало собой то, что было его телом.

Глаз он не открывал. Не мог или не хотел. Ему не на что было здесь смотреть. Все кончилось… во всяком случае, для него. Он даже не мог бы утверждать, что жив, если бы не боль, которая возвращала ему сознание, когда тело накрывала ее жалящая, надсадная волна.

– Матушка Мария! – звал издалека тревожный женский голос.

– Подожди! Тут еще один наш, кажется! – голос невидимой матушки Марии был низким, звучным, с какой-то, ему показалось, отстраненно-безразличной интонацией. И этот голос раздавался в непосредственной близости от него.

– Жив?! Ты, что ль, молился?..

Анхель, приложив максимально возможное для него сейчас усилие, открыл глаза. В лицо рванулся свет и рассыпался острой болью уже где-то в черепной коробке.

– Крещеный?.. Как звать? – по голосу матушки Марии было понятно, что особой радости она не испытывает.

– Иван…

– Иван? А не врешь?..

Анхель ощутил унизительную неловкость. Он лежал на земле перед этой странной женщиной, одетой в черное. Он не собирается просить ее о помощи. Да и помощь ли это?.. И не собирается ничего ей доказывать. Пусть убирается эта… матушка Мария. Он криво улыбнулся, отчего кровь снова потекла из растрескавшихся губ, и закрыл глаза.

Пусть она убирается.

«Пусть она убирается!» – отец кричал это кому-то невидимому.

В кабинете горела только настольная лампа. Анхель впервые пришел в кабинет отца ночью.

После того как отец выгнал Машу из комнаты и поговорил с Анхелем, он сразу же вышел. Анхель не спал. Он не смог ничего объяснить отцу. То, что он хотел объяснить, касалось Маши, и ему было стыдно, что он не нашел слов.

Даже сейчас, стоя босыми ногами на прохладном полу, мальчик еще не знал, какие слова должен сказать отцу, чтобы остановить его. Этого не должно случиться! Маша не может уйти из его жизни. Он этого не допустит. Так ничего и не придумав, дрожа всем телом от страха, что приказ отца будет исполнен тотчас же, он выкрикнул:

– Папа!

Отец оглянулся.

– Анхель… – Он встал с кресла, на котором сидел, и сделал шаг в сторону мальчика. – Ты?! Здесь? В этот час! Что ты?..

– Папа! Маша должна остаться со мной! Ты не должен ее выгонять, – его мальчишеский голос от волнения срывался.

Взгляд отца на минуту смягчился, однако заговорил он довольно холодно:

– Я прощаю тебе эту выходку, учитывая не совсем… обычную ситуацию. Но и только! Марш в постель!

Анхель посмотрел на отца и наконец в свете лампы ему удалось разглядеть мужчину, который до этого был в тени. Поль! Анхелю показалось, что едва различимая усмешка заиграла на губах гувернера. Этого Анхель не мог вынести. Несмотря на слова отца, он продолжал:

– Отец! Прошу вас! Я готов понести за это наказание, но прошу выслушать меня. То, что я собираюсь сказать, предназначено только вам, и я требую, чтобы посторонний… тот, кто не является членом нашей семьи, покинул ваш кабинет.

Сердце Анхеля билось так сильно и громко, что он был уверен: уж Поль наверняка слышит эти удары и наслаждается подобным проявлением страха. Если отец его не поддержит, если он велит ему уйти при Поле, а это позор… если, если…

Отец смотрел на Анхеля с каким-то новым выражением лица. Нечто, похожее на интерес, – не вынужденный, приличествующий их родству и положению мальчика в доме, а искренний, живой интерес к этому подростку.

– Поль, вы слышали? Исполняйте! – отец проговорил это отчетливо, обычным голосом, каким всегда отдавал распоряжения в доме.

Гувернер вышел.

Отец сдвинул какие-то бумаги на письменном столе, поправил настольную лампу и сел в кресло. Анхель, понимая, что любое промедление будет истолковано отцом не в его пользу, заговорил сразу же и горячо:

– Отец! Там, в моей комнате, я все объяснил. Вы, казалось, были удовлетворены. Но я не был бы вашим сыном, человеком одной с вами крови, если бы засомневался в том, что вы решите этот вопрос окончательно и ваше решение будет фатальным.

Отец вскинул брови, глядя на Анхеля. Ему хотелось спросить, почему «фатальным» (этот пафос даже чуть рассмешил его), но он решил не унижать мальчика и не перебивать его.

– Я не знал своей матери. Судьба или Бог, я не знаю, но ее отняли у меня! Маша – вот кто заменил мне мать. Я не понимал этого, не хотел признать до этой минуты. Но сейчас, отец, если Маша, единственная женщина, которая в полной мере дала мне понять, что значат материнская ласка и забота, будет выгнана… Отец, тогда вы будете человеком, отнявшим у меня мать… второй раз. А я буду считать себя виновником этого плохого дела!

Отец вздрогнул. Потом встал с кресла и отошел в тень.

Он смотрел на мальчика. Что он говорит? Как он это говорит!.. Никогда он не видел в сыне такой горячности. Вот как проявилась в нем испанская кровь его матери! А ведь Анхель совершенно не помнит ее…

Мужчина был вынужден признать, что упустил важный момент в воспитании сына. Он нанял русскую ему в няни исключительно по своим соображениям. В его планы не входила такая привязанность Анхеля к женщине, главная задача которой была научить мальчика в совершенстве русскому языку. Слишком велика была его ненависть к русским, чтобы он мог предположить вероятность вызвать в ребенке чувства, питаемые лишь к родному существу.

Ошибся ли он? Нет! Этой войны он не проиграет. Он должен безраздельно властвовать в сердце своего сына. А его сын должен быть оружием в его руках. Это его солдат. Его лучший солдат. Сын будет верен только ему и не станет задумываться над его приказами. Это же… досадное препятствие, да и только. Если нельзя преодолеть его прямо, значит, он добьется своего хитростью. Ему ничто не помешает достигнуть цели, стоит только поменять тактику.

Именно так он и поступит.

Анхель не мог видеть его лица. Почему-то оттуда, из тени, отец произнес немного глухим, как показалось мальчику, голосом:

– Запомни, Анхель. Ты мой сын. Отец никогда не пожелает сыну плохого, а сын никогда не ослушается отца.

Анхель замер. Сейчас папа произносил те же слова, которыми Маша всегда утешала его в непоправимых детских горестях. Слезы подступили к горлу. Он уже не знал, от чего: сердце его разрывалось сейчас от долга перед Машей и долга перед отцом. Папа впервые так говорил с ним.

Отец замолчал. Анхель опустил голову. Он уже не мог сдерживать слез и беззвучно плакал, не позволяя себе даже вытереть их.

– Но ты… – продолжал отец. – Есть в жизни моменты, и важные моменты, сын. Их не будет много, когда ты можешь употребить всю свою власть надо мной, твоим отцом, а я признаю, что ты имеешь такую власть, и просить или… требовать сделать исключение в установленном Богом порядке вещей… – Отец снова замолчал. – Я должен изменить сейчас свое мнение… Взять назад мое слово. Понимаешь ли ты, осознаешь ли ты всю ответственность этого шага?.. Готов ли ты его сделать?.. Тот ли это момент?..

Анхель поднял голову и двумя руками по очереди вытер слезы с лица. Что-то словно расправилось внутри него. Отец вышел из тени и смотрел на Анхеля. И тот твердо и отчетливо, не отводя взгляда, произнес:

– Да, отец!

Тот подошел к Анхелю и положил ему руки на плечи:

– Маша остается! Все подозрения я с нее снимаю. Мое слово!

На следующий день Анхель со всей серьезностью завел с Машей разговор о Боге, православии и церковных таинствах, из которых крещение интересовало его больше всего.

– Ты веришь в Бога, ангелочек?.. Или тебе русские молитвы нравятся? – Маша и не ведала, какой силы гроза пронеслась над ней, не затронув, а Анхель не стал ей рассказывать о ночном разговоре с отцом. Она радовалась тому, что мальчик не сторонится ее, как было прежде, и не бежит от нее, стоит дотронуться до него.

– Я хочу, чтобы ты была моей ма… крестной матерью. Я прошу тебя об этом.

Православная церковь находилась в центре города. Не очень удачно втиснутая между домов, она не производила впечатления особым величием. Но стоило войти внутрь храма, как мнение полностью менялось.

Маша подошла к священнику и о чем-то с ним вполголоса говорила. Тот сделал знак, и к нему тотчас подошли еще один священнослужитель и женщина, прислуживающая в церкви. Анхель терпеливо стоял у входа, когда Маша позвала его.

Они поднялись на второй этаж. Помещение было довольно просторным (это показалось Анхелю странным: он думал, что православный храм мал и кроме общего зала в нем ничего нет). В центре комнаты была купель с водой и столик, на котором стоял кувшин, лежал крест и еще какие-то предметы.

Маша подала Анхелю приготовленную ею крестильную рубашку и попросила мальчика переодеться за ширмой. Потом взяла за руку и встала рядом с ним спиной к окну, забранному решеткой.