– Впервые вижу такой. Особое литьё. И зарубки по бокам… Скорее всего, неспроста.
– Вообще-то его носила Аннушка, моя жена. А когда я повёз сынишку в город, в больницу, она и надела ему свой крестик. Ногу ему хотели отнять, ты же сам, Шалгерасимыч, посоветовал везти. У него была… эта… э-э-э… – Сидор мучительно морщит лоб.
– Контрактура коленного сустава, – грустно напомнил врач.
– Во-во, она самая.
Шалва аккуратно погладил края крестика и осторожно расправил его на груди покойника.
– К сожалению… я не Господь Бог. Поражение током – смертельное.
Дядя Халва
У проходной ждал Сидор. Шалва радовался от души, но в то же время чувствовал себя виноватым, что как врач констатировал смерть мальчика. Летальный исход был налицо по всем медицинским признакам, даже без вскрытия, о котором не могло быть и речи в таёжных, лагерных условиях. Поэтому и было поверхностное освидетельствование.
А когда Сидор рассказал, как всё произошло, Шалва, будучи врачом-нейрохирургом, сделал заключение: раскалённая капля от свечи попала на биологически активную точку между большим и указательным пальцами покойника, послав мощный болевой импульс мозгу, а он запустил в действие все органы, в которых теплилась жизнь за счёт кожного дыхания и мало изученных биоэнергетических резервов человеческого организма. Он ни на минуту не сомневался также, что воскрешение произошло не без участия Творца небесного. Недаром, значит, чуткое материнское сердце подсказало надеть сыну свой личный крестик.
Врач внимательно осмотрел мальчика, проверил пальценосовой рефлекс, попросив пациента вытянуть руки и кончиком указательного пальца дотронуться до кончика носа, что Доня проделал с удивительной точностью. Взяв со стола чайную ложечку, водил ею перед глазами малыша, заставлял приседать с вытянутыми руками.
Когда доктор удостоверился в полном здравии «током убиенного», все вздохнули с облегчением.
Приободрившийся дед резво накинулся на бабу Фросю:
– Когда вы, в конце концов, найдёте мой кисет? Сколько я буду таскаться с этой банкой?!
– Деда, а его Шуга в подпол уронил. Я когда в гробике лежал, сверху видел, Шуга играл, играл – и в дырочку кисет уронил.
В Сибири в деревенских домах в крышках подвалов всегда вырезали небольшие отверстия для котов. Именно туда и угодил, по мнению Дони, дедушкин кисет с махоркой.
На всех с новой силой нахлынуло мистическое недоумение. Даже Шалва Герасимович, растерявшись, пожал плечами.
Баба Фрося сквозь скорбно прижатые к губам пальцы трагически заключила:
– Никак бес вселился, демоны одолели.
Анна уверенно, но всё же с лёгкой опаской откинула крышку, спустилась в подпол.
– Папа, вот твой кисет, нашлась пропажа. Состирнуть бы его, тут грязно.
– Ничего-о-о… – тянет дед, – от моего самосаду вся эта микра, вся эта хлора и так передохнет. А то постирашь, жди потом, когда высохнет.
Он пересыпает в кисет свежую порцию табака, затягивает верёвочку и продёргивает бархатный, расшитый золотом мешочек сбоку на ремень.
– Во, заместо кобуры, заместо пистолета, – легонечко хлопает себя по боку дед. В слове «кобура» он делает ударение на первом слоге.
Внук со знанием дела поправляет:
– Кобура и пистолет только у командиров бывает, а ты, деда, какой командир? У тебя нога деревянная.
– Ну и что! Ногу я в сорок третьем на фронте потерял, а в гражданскую при мне всегда шашка была. И седло, подаренное лично Семён Михайловичем Будённым.
Внук подпрыгивает, изображая скачки:
– На нём ещё дратвой буквы вышиты. Деда, расскажи про седло, ты обещал.
В разговор вмешивается Фрося:
– Ой, отец, не надо бы лишний раз про седло. А то сразу, сам знаешь, какая картина всплывает.
Дед Костя подходит к жене, отбив несколько стуков своей деревяшкой:
– Да, Фросюшко, конечно, знаю и помню.
Старый будённовец рад возможности поговорить о своём казацком прошлом.
– Разве забудешь, как твоего папашу топить вели в Кубани, а он кричал: «Да какой я кулак? Маленькая пекаренка да один работник! Вот и всё моё богатство!». А те, в кожанках: мол, зерно-то припрятал, почему не сдал? А твой папаня: «Я на него сам горбатился, сеял, косил, муку молол. Не воровал, не расхищал, а если вы новая власть, так и накормите народ, и не занимайтесь грабежом».
Батя Костя входит в раж, всё больше размахивая руками:
– «Вон ты как! Кулацкая твоя харя! – орут кожаные. – Против советской власти!» И поволокли твоего папаньку к реке. А он им: «Да разве за это воевал мой зять? Ну-кось, Костя, покажи им седло, на котором ты их советску власть защищал». Один, что постарше, вроде засомневался. Пришлось рассказать всё как есть.
Шалве Герасимовичу радостно было сознавать, что семья, пережившая ужасное моральное потрясение, так быстро приходит в себя, словно и не стоял посреди горницы гробик, не звучали причитания. Складывалось впечатление, что этим крепким духом людям и не такое горе по плечу.
Сидор между тем обхватил своей широченной ладонью поллитровку и стал ножом отбивать сургуч с горлышка.
Доктор встал и с естественным кавказским пафосом произнёс тост:
– За твой уютный очаг, Сидор, за твою семью, за то, что с сынишкой всё благополучно закончилось!
На зубах аппетитно захрустела заскучавшая было капуста, в ход пошли картошка и солёные огурчики.
– Деда-а-а, расскажи дальше про комнамдарма, – внук легонечко стучит сморщенным кончиком сандалика по деревяшке.
– Ой, ой, больно…
– Не обманывай, не больно, она же игрушечная.
Сидор наклоняется к сынишке.
– Про кого расскажи?
– Про ком… нам… дарма. Как он дедушке седло подарил.
Сидор вновь обхватывает бутылку своей бездонной пятернёй, которая полностью поглощает поллитровку. Создаётся впечатление, что водка льётся прямо из руки богатыря.
– Батя, а ты никогда подробно про это не рассказывал. Ну-ка, давай ещё по одной – и поведай о своих подвигах.
– И я с интересом послушаю, – оживился доктор.
