– Я щас вам обоим бошки продырявлю!
– Давай, стреляй, сука! В меня не попадешь, зато урода вашенского завалишь, а я уж потом не промажу!
– Чо это урод нашенский? Он вашенский – на то и урод, как все вашенские.
– Ты пургу-то не неси. Все знают, что это вы – уроды, сволочи гадские, каннибалы чертовы!
– Ишь ты, как урод раскукарекался. Только вот мимо кассы, потому как это вы – садисты конченные, мясники кровавые, гниды богогневные.
– Всё верно, именно такие вы и есть – трупоеды ссаные, дебилы зазомбированные, глиномесы заднеприводные.
– Ты свистульку-то поросячью из-за щеки вытащи, когда хрюкаешь, а то не разобрать, что ты там блеешь.
– А ты чо за деревом прячешься? Чтобы скрыть, как тебя сзади осел дерёт? Ну так это зря – за сто километров слышно, как твое гузло рабочее скрипит.
– А ты чо к своему уроду так жмёшься – микроскопическую свистульку в его поддувале греешь? Или вы с ним близнецы сиамские? Оно и не удивительно, у вас же папка, дедка, племянник и брательник – один и тот же человек, то есть – урод инцестный.
– Ишь ты какой важный – всю свою родословную тут выложил. Только главное сказать забыл, что весь ваш род уродский от Иуды идёт и его любимых шлюшек – жабы с гадюкой.
– Что ж ты так неуважительно про своих мамку и бабку? Ну, зато хоть раз из твоего хрюкала слова правды проклюнулись.
– Ой, ты мне за правду тут не перди. Знаем мы вашу правду. У вас в учебниках так и сказано прямым текстом: правда – это ложь, свобода – это рабство, мир – это война.
– Тю, да ты свою родную школку кажись вспомнил, недотыкомка. Это у вас кромешная бессовестная людоедская ложь – новая более лучшая правда. Это вы рабы, лижущие задницы своим хозяевам, а когда вам разрешают на пять минут язык из ануса вытащить – кричите про свою великую свободу. Это вы на словах сплошь благородные защитники и бескорыстные освободители, а на самом деле маньяки серийные и мародеры тухлые.
– Если вы сами такие беленькие, пушистенькие с голубенькими глазёнками-блюдцами, то чего это вы на нас напали так по-скотски подленько, а?
– Тю! Мы на вас напали? Я, конечно, знал, что у вас всех вместо мозгов шмонька хлюпающая, но чтоб настолько в показаниях путаться – это даже для дряблой шмоньки зашкварно. Постарайся запомнить простой исторический факт – это вы, ублюдины, на нас напали.
– Ага, щас, как же. Нахрен вы нам такие утырки сдались, чтобы на вас нападать? Мы от вас обороняемся, да и то нежно, а могли бы одним плевком унасекомить.
– Да вы настолько удолбанные все, что даже не отдупляете, что делаете. На нас нападаете, а сами в своих галлюцинациях видите, как по райскому саду с ангелочками под ручку гуляете. Да только хрен вам, а не рай, в рай только людей пускают, а вы – нелюди!
– Ишь как задорно нелюдь тут про людей заливает. Слышь, зверёныш, ты в зеркало как-нибудь глянь – много нового про себя узнаешь.
– Сам-то ты в зеркало, ясен пень, ни разу не смотрелся – ни одно зеркало вида твоего обезьяньего рыла не выдержит, треснет и на говно разлетится.
– Тявкай-тявкай, собачонок, скоро на мыловарню отправишься вместе со всеми своими.
– О, смотри-ка, вонючка слово новое выучил – мыло. Вот это да, вот это прогресс. Вы же все зад лопухом подтираете, а мыться так и не научились, потому как в каменном веке до сих пор обитаете.
– А вы специально в дерьме валяетесь, потому как дерьмо к дерьму тянется.
– Прошу прощения, что вмешиваюсь, – сказал я. – Но если вы говорите одно и то же, может быть, вы не противники?
– То есть как, не противники? – наморщил лоб молодой человек, выглядывающий из-за дерева.
– Я имею в виду, что вы оба сражаетесь на одной стороне, не друг с другом, а с кем-то другим. С теми врагами, которые коварно напали на вас, на вашу общую страну, – предположил я.
– Ну ты псих, иначе и не скажешь. Только сумасшедший может решить, будто у меня с той мразью за деревом может быть что-то общее, тем более – целая страна! – рыкнул молодой человек, прячущийся за моей спиной.
– Точно, натурально умалишенный. Такого стоит только из жалости и милосердия пристрелить, чтоб не мучился болезный, – сказал молодой человек из-за дерева.
– Давай, стреляй. Это как раз в вашем духе – беззащитных, сирых да убогих убивать.
– А в вашем духе трусливо прятаться за спинами инвалидов, стариков, женщин и детей.
– Да ты даже из укрытия выстрелить ссышь.
– Да ты сам ссышь.
– Не ссу!
– Ссышь!
– Сам ссышь!
– Спорим?!
– Спорим!
– На счет три!
– Раз!
– Два!
Вместо счета «три» возле самого моего уха взорвалось что-то жаркое и дымное. Край ствола, за которым скрывался молодой человек, брызнул фонтанчиком щепок. Лицо молодого человека, зияя широко раскрытыми немигающими глазами и пулевым отверстием по лбу, поползло вниз. Давление, оказываемое стволом ружья на мое плечо, исчезло. Обернувшись, я увидел молодого человека, лежащего на спине и взирающего на густое сплетение сосновых ветвей одним невидящим глазом – место второго глаза заняла густая кровавая воронка.
Не знаю, были ли молодые люди отморозками, но погибнуть на войне им однозначно удалось. Только можно ли считать, что они погибли в битве? То, что произошло между ними, больше походило на спор. Если же битва всё-таки имела место, считается ли гибель молодых людей героической? С одной стороны, принесение своей жизни в жертву – поступок героический. Однако ради чего только что свершилось двойное жертвоприношение, я так и не сумел понять. Вот если бы я погибал в бою, то знал бы точно, что делаю это ради встречи с матерью. Впрочем, сейчас и такая мотивация не казалась мне хоть сколько-то оправданной. Пока что все зацепки, которые должны были помочь в поисках, только путали и уводили меня все дальше и дальше. Если смотреть на дело с этой точки зрения, то гибель в бою, обещанная мне матёрым врачищем, могла бы стать тупиком и окончательно поставить крест на перспективе когда-нибудь найти мать – живую или не очень.
– Стоять! Не двигаться! Руки вверх! – гортанно-высокий, как клёкот хищной птицы, голос располосовал мои раздумья. Так как я и до приказа стоял и не двигался, мне оставалось только поднять руки. Но поднятие рук по определению является движением. Выходит, что выполнить команду, не нарушив её же, невозможно. На мою голову обрушилось что-то, выключающее внутренний и окружающий миры, и после короткой тяжёлой вспышки всё погасло.
Включение ощущений и внешнего мира предсказуемо оказалось болезненным и тошнотворным. Попытки привести тело в движение увенчались успехом только в области головы. Несмотря на горячо пульсирующую резь в основании затылка, шея исправно поворачивалась влево и вправо, глаза синхронно открывались и закрывались, а ноздри проводили к обонятельным рецепторам запахи жасмина, ванили, прокисшего пота, крови и телесных выделений, названия которых я не знал. Оглядевшись, я определил, что нахожусь в человеческом жилище, похожем на дом моих родителей, и привязан к деревянной опоре, поддерживающей крышу. Вокруг было многолюдно. В скупом свете электрической лампы, свисающей с потолка, я насчитал семь человек: четверо лежали на полу возле узкой кровати, двое склонились над столом и сосредоточенно разглядывали скатертью расстеленную на нём карту, а последний стоял возле меня и с расстояния в две ладони изучал мое лицо. Точнее, не последний, а последняя – оценив лицо, собранные в пучок волосы и фигуру, я пришёл к выводу, что передо мной стоит женщина.
– Не ожидал, что тебя бабы уделают, а? – гортанно-клокочущим голосом спросила женщина.
– Не ожидал, – согласился я. Никаких ожиданий на счёт уделывания у меня не было.
– Думал, против баб воевать – так в миг и на халяву героем станешь?
– Не думал, – ответил я, приметив, что остальные шестеро тоже обладают женскими чертами.
– Да знаем мы, чем вы мужики думаете. Свистулькой своей думаете! – крикнула одна из женщин, прежде поглощенная созерцанием карты.
– Думаете, что у всех женщин топографический кретинизм! – вторая женщина утвердительно ткнула указательным пальцем в карту. – А мы, между прочим, вот!
От криков товарок женщины, спавшие на полу, проснулись и, уперев в меня взоры, полные презрения, осуждения и ненависти, зашипели: – Вот же сволочь! Скот! Одно слово – мужжжик!
