– Думаешь, я не знаю, о чём ты думаешь? – женщина, стоявшая рядом со мной, приблизила свое лицо так, что чуть не клюнула меня острым носом в глаз. От усилившихся запахов жасмина, ванили и пота дышать стало трудно. – Ты думаешь, что мы – женщины – слабые, мягкие и никчёмные, ручки в кровушке запачкать боимся, что у нас кишка тонка тебя порешить.
– Нет. Я думаю, что странно спать на полу, когда в доме есть кровать.
– Издеваешься, умник хренов? По-твоему, мы настолько тупые, что не знаем, для чего кровать нужна? – женщина всхрапнула, будто набирая слюну для плевка. – Нас семеро, а кровать одна. Если на ней не могут спать все, то никто не будет спать. Ясно?
– Не до конца. Почему в доме, где живут семеро, только одна кровать?
– Это называется боевым сестринством, так это работает. Ну да где тебе, мужику, понять.
– Да что ты перед ним распинаешься? Прикончим его! Грохнем! Заживо выпотрошим! Покажем, что он не в сказку попал! – перебивая друг друга, заголосили женщины. Слова боевых сестёр заставили меня задуматься, что из происходящего могло натолкнуть меня на мысль о попадании в сказку. То, что их семеро, а я один? Они как богатыри или гномы, а я как мертвая царевна или Белоснежка? Обе аналогии не выдерживают критики, начиная с того, что ни богатыри, ни гномы не били сказочных героинь по голове и не привязывали их к опорной балке.
– Тихо, – женщина-птица метнула в сестер ледяной взгляд и вновь обернулась ко мне: – Живым ты отсюда не уйдешь. Но прежде надо выяснить, что тебе известно. Если будешь хорошим мальчиком и расскажешь всё, что знаешь, в награду получишь быструю смерть. Обещаю.
– Награда, обещанная вами, не представляется мне желанной. Я недавно пересмотрел концепцию умирания, и теперь не ищу смерти ни на какой скорости. Впрочем, я знаю не так уж много, и чем больше узнаю, тем скромнее мне кажется багаж моих знаний. Хуже того, знания, которые я считал фундаментальными и незыблемыми, теперь вызывают у меня сомнения. Например, прежде я был уверен в том, что хорошие парни не пьют коктейли, а сейчас…
– Мой бывший такой же был, – перебила меня одна из женщин. – Говорил мне, что не пьёт. А потом оказалось, что пьёт, ещё как пьёт! Каждую субботу! И при этом ягнёнка невинного из себя строил – подумаешь, мол, что плохого, всего-то одна пина колада вечером в субботу. Я терпела. Месяц терпела, полгода, год. Думала, вдруг образумится, а он всё никак – что ни субботний вечер, то снова коктейль свой хлещет. Я уж и зелье отворотное в суп подмешивала, чтобы ему коктейли опротивели, и к ведунье ходила, и молитвы читала, свечки перед иконой Неупиваемой чаши ставила, и матери его жаловалась – все впустую. А в один день меня как громом поразило. Я поняла, что уже три года живу с чертовым алкоголиком. Три года, представляете?! Три года – это сто пятьдесят семь суббот, сто пятьдесят семь пина колад, сорок семь литров бухла! СОРОК СЕМЬ ЛИТРОВ!!! Это же смертельная доза, ни одна печень такого не выдержит, а мозги – мозги давно уж растворились в спирте. И как только я это осознала, то призналась себе в том, что спасать уже некого. Что мне оставалось? Продолжать надеяться на чудо? Ждать, когда оболочка человека, которого я когда-то любила, окончательно разложится и умрёт у меня на руках? Ну уж нет, я себя не на помойке нашла. У меня, между прочим, мечты были. Я простого женского счастья хотела, детей хотела, семью хотела нормальную! А этот алкоголик проклятый… НЕНАВИЖУ!!! Из-за коктейлей его, из-за пина колады этой сучьей ночью в субботу, когда он пьяный дрых без задних ног, подожгла хату. Ну и к ополчению примкнула, раз уж и терять-то нечего.
– Вот ты дура, – бесцеремонно припечатала поджигательницу одна из боевых сестер. – Надо было тебе самой начать закладывать. Побухай ты неделю-другую, мужик твой на живом примере увидел, насколько это отвратительно со стороны выглядит, и завязал бы тут же.
– Ты головой-то думаешь, что городишь? – взвилась третья сестра. – Мужик бы от такого только сильнее запил, потому что для мужиков пить в компании – отдельное извращенное удовольствие. Этим уродам только и подавай с кем-нибудь выпить, у них что ни друг или родственник, то собутыльник. Если мужика любишь и спасти хочешь, нужно быть готовой на жертвы. Я вот своему в карман пиджака пакетик со специальным порошком положила и в полицию позвонила. Приняли родимого в лучшем виде, на четыре года закрыли. Четыре года ни капельки спиртного в рот не брал. Мне, конечно, нелегко пришлось, но я ж знала, ради чего всё это.
– Так ты в ополчение сбежала, когда твой хахаль с кичи откинулся и тебя за жертву твою благородную от души отблагодарить захотел? – хохотнула четвёртая сестра.
– А у тебя с таким-то сход-развалом да рожей конской хахаля, поди, в жизни не бывало. Вот и прибилась к отряду нашему – на груди сестринской утешения искать, – в широкой улыбке пятая сестра показала крупные жёлто-коричневые зубы.
– Щас ты будешь зубы свои гнилые искать по всему полу, сучка!
– Ты кого сучкой назвала, свинота?!
– Ой, девочки, ну не ругайтесь вы! – в спор перелаивающихся женщин вмешался щебет до того молчавшей шестой сестры. – Я вот считаю, что иногда выпить в клубе какой-нибудь коктейльчик, вроде секса на пляже, это прямо то, что нужно. В голове после коктейля так легко и чуть-чуть щекотно становится, парни смешными делаются, и можно просто потанцевать, ни о чем не думая.
– Алкашка! Шалава! Шкура! Подстилка! Кукла крашеная! Пьянь подзаборная! – гавканье сестёр слилось в какофонию рубленых оскорблений.
– Видишь, пацан? – женщина-птица мотнула носом в сторону сестёр, которые от слов перешли к делу. Они выдирали друг у друга клоки волос, царапались, кусались, наносили удары кулаками и коленями в лицо, грудь, по глазам и ушам, под дых и в пах безо всякого стеснения. Обладательница поредевших жёлто-коричневых зубов перевернула стол, мощным пинком отломила от него ножку и принялась крушить товарок этой импровизированной палицей.
– Вижу, – ответил я.
– Для каждой из нас во всём мире не существует никого ближе, дороже и родней боевых сестёр, – продолжила женщина-птица. – И ты видишь, как мы обходимся с теми, кто нам ближе, дороже и роднее всех. А теперь вообрази, как мы поступим с тем, кого презираем и ненавидим, а именно – с тобой. Уверяю тебя, совсем скоро…
Слова воительницы утонули в громовых взрывах и едком дыму, мгновенно наполнившем помещение.
– ЧЁРТ! Я ЖЕ ЗАПЕРЛА СКЛАД!!! ВСЕМ ПРЕКРАТИТЬ СТРЕЛЬБУ И БРОСИТЬ ОРУЖИЕ!!! – огнедышащие обертона разъярённой птицы миллионом острейших осколков прошили пространство, меня и тела сестёр, но выстрелы грохотали и продолжали грохотать до тех пор, пока я не потерял способность их слышать. Все звуки сменились в моей голове однотонным писком, а дым сделался плотным до полной зрительной непроницаемости.
Оглушённый, ослеплённый и удушенный, я обратился к размышлениям. Похоже, боевые сёстры поубивали друг друга или вот-вот сделают это. Со мной они собираются сотворить что-то похуже. Но что хуже смерти и что лучше смерти? Пожалуй, на эти вопросы живой не ответит, так как смерти не познал, а мёртвый – потому что мёртв. Ставить жизнь и смерть в спарринг как антонимы, диаметральные противоположности и противостоящие силы кажется ошибкой. Умирают-то одни живые, а мертвецы если и оживают, то только в каких-то исключительных случаях. Родиться мертвым можно, а умереть живым – нет. Прожить человек способен лет сто, а быть мертвым – хоть сто миллионов лет. Мертвецы не пьют коктейли. Стало быть, все мертвецы поголовно если и не хорошие, то уж точно не плохие парни. Получается, плохой парень, умерев, неизбежно хорошеет как минимум до нейтральной оценки. Выходит, что в этом аспекте смерть лучше жизни.
Но с чего я взял, что хорошее действительно хорошо, а плохое – плохо? Это ведь слова-пустышки, смысл которых можно ощутить разве что интуитивно и при этом настолько субъективно, что даже поделиться не с кем – всё равно никто не поймет. Может быть, мать подталкивала меня к осознанию этого феномена? Повторяла, что хорошие парни не пьют коктейли для того, чтобы я однажды задался вопросом, действительно ли это так? Было бы приятно, если она хотела научить меня мыслить непредвзято и не цепляться за много раз повторённые, но не доказанные и даже не аргументированные постулаты, как за путеводную истину. Возможно, мать пыталась донести до меня то, что авторитеты ничего не стоят, в отличие от персонального опыта. Но я слишком долго не то что не мог, даже не пытался это воспринять, ощутить и осмыслить. Из-за моей заторможенности ей пришлось исчезнуть, и этот трюк сработал – я выбрался из склепа родительского дома и отправился искать собственные вопросы и собственные ответы на них. Хорошие парни не пьют коктейли? Именно так – теперь это вопрос, на который я хочу ответить. Не исключено, что для этого мне придется научиться выпивать металлические цилиндры. Как знать, вдруг это мне понравится, и я стану лучше для самого себя, пусть и хуже для кого-то, чей вариант ответа разойдется с моим! Стоп. Я сказал, что стану каким-то кем-то. Но чтобы стать каким-то кем-то, нужно быть. А я – какой я есть? Сравнивая себя с другими и других с собой, я определяю, кто больше и кто меньше, кто красивее, кто отличается от меня полом и возрастом. Но в остальном…
– У попа была собака, – в моё восприятие ворвался хор проникновенно торжественных и одновременно непостижимо скорбных голосов. Они пели так, как будто во Вселенной не было ничего ни до, ни после этой песни:
– Поп её отчаянно любил
Но любовь была та не взаимна
Собаку поп из ревности убил
И в землю закопал
И надпись написал
В которой суть трагедии
Серьёзно исказил
И страсть куском кровавым
Он мяса заменил
Ужаснейшей эпохи
Гротескная гримаса
Поверили все разом
Что жалкий кусок мяса
Священнику дороже
Чем дружба и любовь
И повторяют надпись
Веками вновь и вновь
Что у попа была собака
Поп её любил
Она съела кусок мяса
Он её убил
В землю закопал
И надпись написал
Что у попа была собака…
Пение продолжалось и продолжалось. Я ощутил, как всё живое и мёртвое, неодушевленное и бездушное, сами свет, тьма и целый мир воспринимают себя единственно через эту песню. Всё существует и будет продолжать существовать до тех пор, пока льются её слова. Не переставая слушать, я обратился к своему телу и его физическому окружению. В акустических волнах, излучаемых вселенским хором, мне сделалось очевидным, что женщин не семь, а в миллиард раз больше. Все женщины одинаковы, но ни одна из них не похожа на другую. Все они поют эту песню, поют своими телами и всеми фибрами внутреннего и внешнего восприятия. Поют, от рождения сражаясь на войне, ведомые этой песней и ею же заканчивающиеся. Поют, невзирая на сон, боль, гибель и бескрайние поля облетевших лысых одуванчиков, стремящихся своими корнями к жирному перегною умолкших голосов.
