Бабушки – не то, чем они кажутся
Андрей Пейота
Сборник рассказов про сумасшедших старушек. Что знал Раскольников, о чем не догадывался Достоевский? Какова связь между скандинавской ходьбой и сатанизмом? Что (или КТО) с грохотом падает на пол у твоих соседей сверху в 3 часа ночи? И многое другое.
Андрей Пейота
Бабушки – не то, чем они кажутся
«Одна старуха от чрезмерного любопытства вывалилась из окна, упала и разбилась. Из окна высунулась другая старуха и стала смотреть вниз на разбившуюся, но от чрезмерного любопытства тоже вывалилась из окна, упала и разбилась. … Когда вывалилась шестая старуха, мне надоело смотреть на них, и я пошел на Мальцевский рынок, где, говорят, одному слепому подарили вязаную шаль.»
Д. Хармс
1.СЫНОК, НЕ ТОМИ ТЁТЮ РОЗУ…
СевКабель. Вход. Направо. Цех. Хипстеры кофе пьют, бабушкин скарб продают, новый дизайнерский шмот и винил. В общем и целом – уют. Вполне. Теплая атмосфера в прохладном ангаре, раф банановый с примесью шоколада и масляной гари, у парочки сладких мальчиков в красных штанишках, с парными татуировками бабочек. Тян пьют винишко. Отклячились и закрякали губки у барышень, одетых в Vans и Ray Ban. Ди-джей ведет себя, как местный бог и фронт-мен. Долбит на 104-ых и 808-ых, ему весело и лохмато, просто писец. Но не прёт местных сударей, да и барышень, вроде. Дело тут в смене эпохи и новой моде.
Настал век мета-модерна. «Это слишком жестокая музыка, #мы хотим чувств. Мы – новые и не такие, как все. Да-да-да, вот мы все не такие, как все… особенно я». Последнее местоимение необходимо произносить с московской протяжностью и гнусавостью, чтобы город дохлых поэтов, и все его приезжие колхозники, захлебнулись твоей важностью, особой эстетикой и чувством стиля. Если из общего гула в цехе убрать слова, почерпнутые из Википедии и модных пабликов про популярных писателей и выдающихся художников, останется лишь это гнусавое протяжное «я-я-я». Три сотни человек якают в помещении с овальной крышей, пока их латте и карамельные рафы скапливаются в десятках уголков ртов. (Причинным местом тебе по губам, а не латте!). Оценочное суждение, явно, но отвратительное столпотворение яков. Через одного в бабушкиных пальто и подкатанных брючках, ищущие только повода, выжидающие секунду тишины в диалоге, лишь бы рассказать про свою важность и значимость. И ладно бы образованы были, знали чужих языков штук по семь, и столбовые дворяне по батюшке восемь веков подряд, или, на худой конец пэрство в Англиях. А ты приехал на метро в рваных джинсиках старшей сестры. Что можешь ты мне рассказать про культуру и чувство эпохи? Пока ты несешь эту дичь, через каждые два-три слова мычишь, ища в вокабуляре слова, значения которых не знаешь, но знаешь что они стильные, я постепенно старею. Тем временем «солнце» и «луна», сейчас бы их звали Алехандро и Алехандро, потихоньку вырабатывают подземное электричество от доносящихся с Versus’а глагольных рифм. К сожалению, так и живем.
– Чувак, пойдем покажу тебе кое-что! Тебе понравится.
– Может не надо?
– А может, ты заткнешься, и просто пойдешь со мной?
Комната заперта изнутри, но бас пропускает легко. Два стука, и двери открылись, за дверью бугай.
– Хай.
– Ага, хай. Вы к кому? Вам назначено?
Мой провожатый отталкивает бугая локтем, куда-то вправо.
– К Герингу мы, отдыхай, боец. Всё О. К. Это со мной – и кивает, с важностью депутата, что знакомится с престарелым электоратом.
Мы проходим в еле освещенное нечто, то ли комнату, то ли цех.
– Наливай на всех! – гаркнул дядечка с сигаретой и пустым стаканом. Сигарета не зажжена.
Картишки, всё скромно. Вискарь бармен налил, отпил, выпил залпом, все ожидаемо. Не возьму только в толк. Пардон, а что мне должно тут понравиться? Хамоватые тетки, не первой свежести, да щетинистые на костюмах, по крою прошлого века. Того, что кричал про виски звали Батыр, и как я успел уследить, среди местных проныр он слыл заводилой. Туда вот налить, и тех вон послать. Распоряжался делами, и весь из себя деловой, но болтливый до одури. Весь постоянно подрагивает, как под чем-то. Смотрю на него, и вижу старый мультфильм, из психоделических восьмидесятых. Слов ненужных насыпал, как азбукой Морзе. Костюмчик в полоску частую, сидит, не подкуривает. Рубашка у карт покраснела – блефует.
А справа сидела дама, чернее, чем жизнь моя, но не то чтобы пик, и не то чтобы афро. Просто бывают такие. Достоевский их называл «инфернальные женщины». Волосы – смоль, да платье чуть выше колена, вечно мертвенный, хладный, голубо-бледный взгляд. Имя умалчивает, но пока, и лишь от меня. Ничего-ничего…
Уоу! А слева у парня измена. Рубашка накалена докрасна, слилась с рубашками карт, поглядывает на Батыра, и имя ему Семен. Глазки бегают вечно, руки дёргают дуновения ветра. Диагноз такой есть – отморожен на 360. Сёмка-холодок. Такой вот типаж: то ли урка, то ли нарко, то ли всем вашим наш, то ли всем нашим ваш. Не вписывается в коллективы субъект, зато фишек в его углу больше всех. Видит нутро насквозь, в том его суть. А нервы шалят – привет из Сургута, от братьев чеченских, Багира с Тимуром. Как сейчас картинка перед глазами: домик в лесу, стульчик, веревка «на мыле», стульчик выбили.
– Где деньги, *собака ты женского пола*!? Мы тебя здесь оставим кормить волков, иншалла!
С тех пор Сёмка точно знает, где прикупить, где промолчать, и что ты думаешь о нем прямо сейчас. Такая вот сверхспособность, такой вот «человек-ХЭ».
Мы с провожатым сели за барную стойку, поодаль от карт и красного абажура. Инфернальная женщина задымила, и губки сложила так мило. И да, ей всегда было мало всего и всех, потому на ее краю было всего три фишки. Эта та еле видная грань, что отделяла ее от сонных чаек, что ходили тут полуголые, подавая напитки. Может быть еще анемия, и крадущаяся эмфизема… но они давали нужный окрас, говорили: «Смотрите, аристократия! Гляньте, богема!»
– Флэш-рояль, господа. Было приятно иметь с вами дело. – Сема в ударе.
– Да сколько можно!? Да быть не может такого! У него уже третий раз флэш-рояль! – воскликнул Батыр. – Ты-то чего молчишь, Оксана? Ты ж не мойва, и все понимаешь.
– Нормально все, Бат, остынь. Не тебе же сегодня пешком на Московскую топать, и тем более на каблуках.
– Ой, и когда это мы пешком ходили? Только плачешься. Подцепишь опять дебила, и уедешь к нему на флэт. Хотя, может сегодня и день не твой, а может и год. Геринга кто-нибудь разбудил?
Последнюю фразу он обращал, мысленно взором ища, кого за нее зацепить. Чайки кружили вокруг с подносами, шмыгая носами, в поисках что сказать. Но бармен ответил:
– Нормально. Разбужен. Едет.
И только закончилась фраза, дверь чуть отворилась, чуть выпустив смога, запустив басы внутрь. Там стояла фигура, с осанкой и выправкой. В воздух влились пары гари и спирта.
– Салют, терпилы. Сегодня настал тот день, когда кто-нибудь нас покинет, надеюсь, что навсегда.
На этих словах сидящие за столом оживились, насколько могли. Никто не повел себя настороженно, хотя даже у меня пробежал холодок по спине, а уж видывал я всякое. Это была угроза, явная и неприкрытая. Вечер переставал быть томным, так мне подумалось. А следом, как оно часто бывает, пришло осознание, что я никогда не бывал на «томных вечерах». Трэша и угара было достаточно, было много постыдного и угнетающего. Было много веселого, как шизанутый клоун, и печального, как его жена, получившая вместо алиментов клубничный торт в лицо. Но вот, чтобы томный вечер – не припомню. Вероятно, вся томность осталась с плакучими поэтессами, и суицидально настроенными поэтами, на душных и вальяжных вечерах начала прошлого столетия. Оживление среди присутствующих явно было, но оно носило иной характер. Чудилось, или взаправду, но они были искренне рады угрозам смерти, а их улыбки изображали умиротворение, с небольшой щепоткой расслабленности.
Карты были сброшены со стола полосатой рукой, сонные чайки испарились в поисках своих гнезд, где-то в подсобных помещениях. Геринг, неспешной костлявой походкой, проследовал к заготовленному стулу с бежевой обивкой. Запах проспиртованной кожи и застарелой гари тянулся за ним вязким шлейфом, перемешиваясь с папиросным дымом.
Так пахнет от кочегаров в старых котельных, что всю свою жизнь только и делали, что жгли и пили, все в саже и пыли. Но Геринг – он не похож на таких. Выправка слишком струнная, речь – слегка странная, чуть иноземная, но она добавляла мужчине аристократии. Он не производил впечатления, будто может послать кого-нибудь к сучьей матери старой собаки, как это принято в обиходе у кочегаров, когда они дома, в угаре, и руки так чешутся… и мысли… и мысли… то ли выпить, то ли повеситься. Нет, господа. Тут были ливреи, лакеи и рестораны. Матроны, мадамы, беседы о душной эстетике, за чаем из гордых запасов Цейлона, что не рассыпают в пакетики.
Додумывание – враг мой. Действие началось. Бармен обновил, Батыр – захлебнул залпом.
– Господа-заседатели, обитатели душных коробок – затеял высокопарно Геринг. – Сегодня настал тот знаменательный день, когда любой ублюдок, из здесь присутствующих, – он сделал паузу, оглядев игроков – может вернуться, так сказать, в лоно. Я принес вам занимательную вещицу, на которую мы все возлагаем большие надежды.
И тут он достал из потайной кобуры за ремнем револьвер системы «Наган», и видимо, очень старый. Видно, приглядевшись, по потертостям на рукояти и царапинам явным, на стреляном дуле. И как самурай, аккуратно и с уважением, возложил он его на зеленый игральный стол.
– Это он?! Это точно он? Ты не шутишь? – воскликнул Батыр, не решаясь, но очень желая коснуться.
– Будь уверен, мой друг. Ты надпись на рукояти прочти.
– «Майору НКВД, товарищу Семагину, за заслуги перед народом и партией». Ети ж твою! – на этих словах Батыр потерял дар речи.
Семка-холодок, схватился дрожащей рукой за влажные волосы, чуть дернул, будто проверяя, не спит ли он. Но нет. Он в сознании. Все в точку. Семагин, тот, из Англетера, удавка бессмертия. От этих мыслей подкашивались ноги, руки сами тянулись к стволу, но он вовремя осекся. Рано…
– Как мы это сделаем? – вступила в беседу Оксана. В ее глазах слезилось нетерпение, губы чуть подплясывали.
– Думается мне, что по-старинке: крутим пистоль на столе, на кого дуло укажет – кружит барабан, и к виску – Геринг говорил без вспышек. Он единственный, среди игроков, уже видел все вспышки, и ни раз их сам разжигал.
– А не скучновато ли будет, херы? – вставил свои пять копеек Семка. Ехидная улыбочка не слезала с его лица. Это нервное. Сам пошутил – сам подхихикнул, проглотил смешок, и черт с ним.
– А что ты предлагаешь, смехопанораму на фоне включить?
– Да не о том я… мрачняк, какой-то. Я уже видел подобное в кино, выглядит тупо. Вот не хотелось бы выглядеть идиотом, тем более перед смертью.
Губки Оксаны ускорили свой забег, то за белоснежные зубки, то наружу, то будто пускали волну. Нетерпение…
– Что может быть глупого в столь возвышенном порыве, по своей воле отправиться в Вальхаллу? Вот сколько ты уже здесь маешься сверх срока? Сорок? Пятьдесят? Шестьдесят лет? А ты не думал…
