Это больше не похоже на игру, на взаимное удовлетворение, даже на страсть… что-то большее. Пусть мимолетное, но настоящее чувство.
Ингрид не готова.
Нет, она боится. Это чувство не наполняет ее сердце, а лишь отдается звенящей пустотой. Она больше не может любить, даже вот так, на одно утро. После всего, что с ней было – любовь безвозвратно выгорела внутри.
Нежность отдается тоской и тянущей болью.
И то, что происходит сейчас…
– Что это за тюленьи ласки? – говорит она, лишь только он отрывается от ее губ.
Сломать это наваждение.
– Тебе не нравится? – он все еще довольно улыбается, ничего не изменилось, только где-то в глазах…
– Мне нравилось вчера… поживее. А для этого мог бы и не будить меня.
Провокация. Пусть лучше он ударит ее, чем так. Пусть лучше ей будет больно сейчас… потому, что если позволить ему, поверить – то будет в стократ больнее, когда он уйдет.
– Поживее? – его ухмылка становится жестче. Он крепче обнимает ее за бедра, и резко толкается в ней. – Так?
– Еще! – требует она. – Побыстрее.
И он дает ей еще. И резче, и глубже… больнее. Так же, как вчера, а, может быть, даже куда злее, потому, что вчера это был искренний порыв, а сейчас – идет от разума, не от сердца. Еще резче и еще. И никому из них двоих от этого не хорошо. То есть – не так. Не так хорошо, как должно было быть. Ингрид кричит под ним, сама не понимая, от наслаждения или от обиды.
Он кончает, и тут же, без паузы… только один выдох… поднимается на ноги.
Идет одеваться.
Нет, сначала немного воды в лицо – остыть. И все.
Это непостижимо.
Ингрид пытается прийти в себя, отдышаться, справиться с навалившейся слабостью.
Но когда находит в себе силы хотя бы сесть – он уже натянул штаны и почти застегнул сорочку.
– Ты можешь не вставать, – бросает ей через плечо. – Я буду занят весь день, никто не потревожит тебя. Спи, еще очень рано. Потом скажи слугам, тебе принесут завтрак. И твое платье скоро принесут, я распорядился. Отдыхай.
В его голосе сухая отстраненная вежливость.
Мальчишка… Бог ты мой! Она задела его чувства. Но он слишком взрослый и слишком сильный, чтобы это показать. У него ведь вообще нет никаких чувств – это известно всем.
Нельзя же так!
Собравшись с силами Ингрид встает.
Успеть, пока он не ушел.
Подходит, обнимает его сзади, когда он почти застегнул камзол.
И телом чувствуя, как он напряжен, и как напрягается еще больше от ее объятий. Но не пытается освободиться.
Не оборачивается. Просто ждет.
– Прости, – говорит она.
– Не говори глупости.
– Прости, – она качает головой, прижимается щекой к его плечу. – Я испугалась. Нежности… Я не привыкла, что со мной так… испугалась… прости…
Теряется вдруг. Как все это выразить словами?
Он вздыхает и немного расслабляется. Потом поворачивается и целует ее в висок.
– У меня сегодня тоже много дел, – говорит спокойно и ровно. – И к вечеру, неизбежно буду злой, голодный и с желанием кого-нибудь убить. Если захочешь – приходи. Будет так, как тебе понравилось. Без тюленьих ласк.
Несколько мгновений смотрит ей в глаза.
Где-то там, на дне – одиночество.
– Отдыхай, – говорит небрежно, потом поворачивается и уходит.
Одиночество. Она тоже остается совсем одна.
6. Исабель, королева
Исабель обиженно кривит губы.
– Ты был с женщиной!
– Был, – равнодушно говорит он.
Обходит ее, наливает себе вина, садится в кресло у окна, вытягивает ноги.
Изабель поворачивается к нему левой щекой, давая рассмотреть синяк и уголок разбитых губ.
– Посмотри, что он снова сделал со мной!
– Напомни мне, Иса, – говорит Сигваль. – Какого хера я тебе должен?
– Тебе все равно?
– Да, мне все равно. Ты просила меня зайти. Я зашел. Что еще?
– Он бьет меня, а тебе все равно?!
Сигваль покачивает в руке бокал вина, делает небольшой глоток…
