– Прибралась?
– Ага.
– Чего ели-то ныне?
Мы ещё ничего не ели, да и будет ли какая еда, не знаю. Мне неудобно об этом говорить, ещё подумает, что я голодный и станет меня жалеть.
– Затируху ели, – отвечаю тётке и чувствую, как со стыда загораются уши.
Мне бы сейчас выскочить из избы, да не могу возвращаться без огня. Что скажет мама?
А у тётки от моего ответа перехватило дыхание, слюну сглотнула.
– Вишь, люди живут. Затируху едят. А тут,.. – делится она с Нюшкой.
– Ладно уж…«едят». Дай вон человеку огню, – буркнула Нюшка, отстранив голову матери.
В туго скрученный соломенный жгут тётка Ариша вправила мне дымящийся кусок кизяка. Смущённый от своего вранья и радостный – несу огонь! – не чувствуя под собой ног, бегу домой, к маме. За мною в лог, как от сбитого самолёта, тянется, вьётся на ветерке тёмный хвост дыма.
А мама уже приготовила лежанку к розжигу. Лежанка наша даже не лежанка. Просто стоит на кирпичах перевёрнутый вверх дном (дна тоже нет) большой двухведёрный чугун с дыркой в боку. В неё вставлена жестяная труба. Верхним концом труба упирается в дымоход. Пока мама возится с лежанкой, шмыгаю в подпол за картошкой. Полая вода подмочила её. Полмешка сухой, уже порезанной для посадки, стоит в углу. Брать её ни за что нельзя. Да я и не пытаюсь взять. Разве я не понимаю. Вылавливаю в ледяной воде мягкие, тронь пальцем, развалятся, гнилые картофелины. Осторожно снимаю с них прозрачную кожуру и из серо-жёлтого крахмального комочка начинаю делать лепёшки. Для мамы, для себя, для сестры школьницы.
Печь их на раскалённом чугуне запросто. Шипят тоненько. Вначале краешки румянятся, потом и серёдка затвердевает. Через минуту, другую лепёшки соскакивают вниз на кирпичи, в золу. Я подбираю их, отламываю крошками и кладу в рот. Пару крахмальных лепёшек даю маме. Она тоже жевать не торопится, продлевает удовольствие.
– Вот и пообедали мы с тобой, Митя, -удовлетворённо говорит мама. – Переживём. Это разве голод. Голод вон на Украине был в тридцать третьем. Деревнями вымирали.
«Вымереть деревней» мне представляется, что все дома в деревне повалились в одну сторону на бок и замерли в таком положении.
– А чего ж люди не уезжали, где не голод?
– Куда ж уедешь. Власти не пускали. Нельзя.
Что такое «власть» и «нельзя», мне понятно. В нашей деревне в л а с т ь – председатель колхоза. При появлении его дрожек мы, ребята, рассыпаемся кто куда. Он обязательно худое слово скажет или пригрозит нам. Нельзя было по его указанию брать солому на топку из колхозного скирда. Но, чтоб скирд не мешал трактористам пахать, его на днях сожгли.
– Перезимовали, Мить. Слава Богу. Вот-вот травка пойдёт. Будем из лебеды щи варить, -продолжает мама. – А ещё, говорят, колхоз помощь окажет. Вот бы хорошо.
И взаправду, весной жить становится веселее. Солнце пригревает вовсю. В нашу скворечню уже припожаловали скворцы. Каждое утро, прежде чем сбегать за угол, я останавливаюсь под старой ветлой, слушаю, как сверху льются их свист и трели. Сам воздух стал другим, густым и вкусным. Одно плохо, никак не соберётся колхозное собрание. Там должны раздавать зерно.
Однажды мама пришла с работы какая-то притихшая, невесёлая. Спросить бы её, не заболела ли? Я спрашиваю о другом: «Не было ли собрания»?
Оказывается, собрание состоялось. Об очередной посевной говорили, о выработке трудодней и о помощи некоторым семьям.
– Нюраше помочь. У неё дети маленькие. Дуняхе Чесноковой. Работница хорошая, звеньевая. Арише Михеевой. Как-никак бедно живёт, – перечисляет мама.
– А… нам, мама?
– Отказал председатель. Говорит, Татьяна больше притворяется. У неё затируха не переводится.
От удивления и обиды замираю с раскрытым ртом. Никаких вопросов больше не задаю.
К вечеру пришла бабушка. Посидела, поохала. О весне поговорили, о том, что огороды скоро пахать. Разговор как-то не клеился, и она вскоре засобиралась домой. Перед тем, как выйти, развернула на столе чистую тряпочку и выложила две небольшие варёные свеколки. Они были липкие и с одного боку поджаренные. С молоком свёклу есть чего лучше.
– Спасибо, бабушка.
Утром мимо наших окон протарахтел «универсал» и протянул за огородом первую неровную борозду. Наш дом на отшибе, потому рядом, на выгоне, во время полевых работ с плугами да боронами всегда останавливаются механизаторы. На этом месте потом долго темнеют мазутные пятна, масляные тряпки.
Из окна наблюдаю, как парит чёрная, подсыхающая на солнце земля, да вслед за «универсалом» летят, колготятся грачи.
– Весна нынче ранняя, – радуется мама. – Успеть бы отсеяться вовремя и были бы с хлебушком.
Вскоре неподалеку от нашего дома остановилась пароконная подвода с двумя-тремя мешками зерна. На этой же паре лошадей звеньевая Дуняха привезла скрипучую, заржавевшую за зиму ручную сеялку. Две её напарницы немного подладили свою технику, развязали тугой мешок и заправили ящик зерном.
«Зерно… Пшеница… Председатель отказал нам… Хотя бы горстку в рот… И сосать, как леденцы», – мелькает вдруг у меня в голове шальная, подогреваемая постоянным чувством голода мысль.
Лишь только сеялка скрылась за поворотом, выскакиваю на улицу, к телеге. Непослушными руками дёргаю за бечёвку ближний ко мне, лежащий поперёк телеги чувал, и тяжёлая, холодная пшеница шурхает мне в лицо, растекается под колёсами. В ужасе от случившегося бегу назад к дому и мигом оказываюсь на чердаке.
«Только бы не пришли сюда сеяльщицы. Только б не ругали меня».
Ругали крепко. А звеньевая даже пригрозила заявить председателю и направилась было в мою сторону, но передумала, махнула рукой, опускаясь на колени перед горкой рассыпанного зерна. Пригоршнями, по зёрнышку женщины собрали пшеницу, стянули на мешке узел покрепче и откатили телегу подальше от нашего дома.
Постепенно всё поле до самого горизонта покрылось зелёным бархатом всходов. Лишь напротив угла нашего дома темнел длинный островерхий треугольник незасеянной земли. На поле был огрех.
Всё лето избегаю встреч с Дуняхой и, к удивлению мамы, я всё чаще нахожусь дома. И нередко к её приходу с работы у нас на столе появляется букет васильков, этих ярко-синих полевых цветов. Мы с сестрой собирали их на обочине дороги, в междурядьях посевов. Особенно их много было на злополучном огрехе. Бывать там мне не хотелось. Мне постоянно думалось, что на этот клин не хватило пшеницы, рассыпанную мною весной под телегой.
Мои мучения прекратились в один осенний пасмурный день, когда перед нашим домом с однолемешным плугом прошла пара колхозных волов. Началась пахота под зябь. С каждой бороздой огрех сужался и укорачивался на моих глазах. Вот уж скрылась, сровнялась его верхушка под чёрными глыбами земли и, чувствую, отпустило меня, а я всё смотрю на чёрную ленту, тянущуюся из-под ног плугаря и, кажется, не будет ей конца.
ТАЙНА
И сейчас мне слышится заполошный крик бабки Хибы:
– Ото ж воны, бисовы диты, який же чорт, яйца усе повтягалы! Я их до того бачила возле речки, поганцев. Приспнула трошки, а воны ж тудою, в курятник…
Колхозный курятник, где самым большим и единственным начальником была бабка Хиба, одиноко виднелся на взгорке за прудом, время от времени привлекал наше с Витькой внимание. Склон оврага да и вся прилегающая местность рябилась белыми точками колхозной птицы. Если остановиться на плотине и прислушаться, непременно услышишь несмолкаемое кудахтанье кур, крик горластых петухов.
– Сходим, разведаем? – предложил однажды Витька, глазами показывая на куриное жилище после того, как мы обогнули пруд, обстреляли всех лягушек, заставив уцелевших попрыгать в воду.
Покидали камешков, каждый стараясь при этом как можно чаще чиркнуть по водной глади пруда. Больше касаний – «частей» – ты победитель. У меня ловчее получалось, но Витька играл нечестно. То со счёта сбивал, то толкал под локоть. Витька хитрец. Может затеять какое-нибудь каверзное дело, втянуть в него нас, парнишек помладше, а то и поссорить одного с другим на потеху остальным, а самому при этом остаться в стороне.
Чего ж я с ним водился?
Жил он рядом с моей бабушкой, у которой я бывал постоянно. Витька года на два старше, потому иногда заступался за меня, если вдруг кто-либо из ребят пытался меня обидеть.
К курятнику мы шли, не таясь, громко разговаривали, заранее предупреждая хозяйку куриного двора о своём приближении, чтоб не подумала чего. Бабка Хиба калачиком лежала на зелёной мураве, сладко спала под тёплым солнышком, обдуваемая лёгким ветерком. Было тихо и спокойно, если б не красноглазый петух. Завидев нас, он вдруг вытянулся на одной ноге и издал такой рокочущий клёкот, что куры замерли на месте, а с ними и мы в ожидании окрика бабки Хибы. Но куриный страж не проснулся, и мы с Витькой, осмелев, полностью вошли в роль… разведчиков. Притихли у распахнутой двери.
– Задача понятна? – шёпотом спросил Витька. —Проникнуть в немецкий штаб. Сумеешь?
Я замешкался: «Так сразу и в штаб?».
Видя мою робость, Витька отдал новое распоряжение:
