– Нас было трое – мать, мой брат Витас и я. Мне – шестнадцать, брату – семнадцать. Мать продала все, что было: платья, сережки и обручальное кольцо. Потом мы только побирались у тех, у кого была работа, и у раскулаченных, которых сослали давно. Они были русские в основном. Кто-то из них помогал, кто-то нет, всем они не могли помочь, нас было слишком много. В бараке умирали каждый день. Сначала дети, потом старики… Люди от голода умирают тихо.
– И что ты делал? – Видно было, что Егор с трудом во все это верит.
– Мы с братом и с Йонасом искали то, что люди выбрасывали. Перед Новым годом мы с Йонасом нашли муку, в мешке немного было, может два килограмма, пошли в барак, и нас увидел комендант. Мы не воровали, мука была мокрая и замерзшая, мешок лежал возле пекарни, но опять был показательный суд – нас человек десять набралось таких преступников. Отправили в Норильск, а там сразу положили в лагерную больницу – мы еле ходили. Там нас выкормили…
Повелас отвернулся на тихую гладь Енисея. Солнце мягко скользило и переливалось по поверхности, рыбки всплескивались. Скрипела паровая лебедка, вытягивая уголь из трюма лихтера, на камбузе Нина Степановна разговаривала негромко с Бертой.
– Мама умерла первая, вскоре после того как меня увезли, потом, весной уже, брат. – Повелас замолчал, глядя за борт, достал махорку, но закуривать не стал. – Семь лет прошло, а все не могу поверить. Кажется, они где-то живы, не могут же люди просто так погибнуть… просто так… – Он еще помолчал. – Мой брат превратился в скелет, никого не узнавал и ел прямо на помойке, не варил ничего. В мае поменялось начальство, новый комендант разрешил кормить в долг, стали выдавать по триста граммов хлеба, баланду варили из соленой белухи. Но народу к весне мало осталось… – Повелас поднял глаза на Егора. – Ты Йонаса не спрашивай … У него мама по дороге, на барже еще умерла, он старший остался в семье. Когда нас с ним увезли в Норильск, – Повелас заговорил совсем тихо, – у него бабушка, дед и сестренки-близняшки остались… Они там, на фактории, похоронены. Пятилетние девочки были, Гедре и Агне, их все очень любили… – Повелас замер на последней фразе, глядя себе под ноги, потом поднялся и пошел на берег.
Егор еще долго сидел и смотрел вниз по реке, туда, где почти у самого Карского моря точкой на карте существовал поселок Дорофеевский. Он никогда там не был, но всегда мечтал – об этих местах рассказывали как о райских для рыбалки и охоты… Он хорошо знал, что такое несытая жизнь, встречал и бессердечных людей, но представить себе, что люди не помогали друг другу… не мог. Он не верил Повеласу. Люди так не могут… Егор очнулся, встал и пошел в кубрик, откуда звучало радио и слышались голоса.
Выгружались двое суток. Снова зацепили лихтер и пошли вниз. Вскоре, на первой же бригаде из трех ветхих балков, увидели мужика. Он стоял у лодки и двумя руками приподнимал за хвост осетра. Поднять его целиком он не мог.
– Ну как я к тебе подойду, милый ты мой, – причитал Грач, – килограмм сорок в зверюге, не меньше! Начались места, Егор, самая рыба здесь!
Фактории и рыбацкие бригады следовали через каждые пять-десять километров, иногда попадались поселки побольше.
– Здесь прибалты в основном, – объяснял Грач Егору, стоявшему за штурвалом, – совхоз «Родина». Тут у них один дед сумасшедший жил, ходит и всем правду-матку хлещет! И начальству, и энкавэдэшникам прямо в глаза: ироды! людоеды! Бога на них призывал к Страшному суду! А что сделаешь – псих! Седой, волосы длинные… босой до самых морозов ходил… А говорил складно, как и не сумасшедший. Да и глаза, нет-нет да и посмотрит хитро… Я его видел!
– Литовцы? – Егор вспоминал свой разговор с Повеласом.
– Да кто их знает, прибалты, да и все!
– У них даже язык разный! – не согласился Егор.
– Ну и хрен с ними! Забрали этого деда сумасшедшего, увезли…
– А за что их сослали?
Грач прихлебнул чай, сделал было умный вид, чтобы ответить, но потом расслабился и равнодушно произнес:
– Было, значит, за что. Сам подумай! За просто так разве потащат в такую даль?
– Так их вон сколько! Старухи, дети… Они тоже что-то сделали? – Егор глядел ершисто.
– Ты, Егор, докалякаешься! Больно башковитый, я смотрю! Тебе они что – рулить мешают?! То дело советской власти, пусть думают, куда этих прибалтов и чего они там натворили.
Егор молчал.
– Это тебе наши кочегары мозги засрали?
– Ничего не засрали! – возмутился боцман. – Вас, Иван Семеныч, чего-нибудь серьезное спросишь, вы сразу…
– Что сразу? – нахмурился Грач.
– Да ничего! Я вас спросил, что сделали маленькие дети советской власти.
– Ну это надо! – возмутился старый механик. – Я откуда знаю? Я тебе что, райком?! Ты что пристал?!
– А если вас вот так же… ни за что выселят? Мне тоже нельзя будет спросить? Вдруг мне захочется за вас заступиться?
– Я старый, куда меня выселят? – Грач замолчал, глядя на Енисей. – Ты, Егор, тут аккуратнее… пески впереди, скоро надо будет налево перебивать, а потом уже направо к поселку… Пойду старпома разбужу, скоро его вахта!
– Да я сам, Иван Семеныч, знаки же береговые стоят… – попросил Егор.
Но механик, нахлобучив ушанку, уже вышел из рубки. Егор включил радио. Померанцев починил и рацию, и радио. Повертел ручку настройки, иностранные станции зашипели, заголосили, потом заговорили по-русски:
«Израиль подписал временное перемирие с Сирией… Началось строительство киевского метро, пройдены первые метры проходки, состоялся митинг… На Украине готовятся к сбору озимой пшеницы…»
Огромная страна, думал боцман, разглядывая грязную снежную пробку небольшой тундровой речки, по которой бегал грязный же, еще белый песец, гуси летали, утки, солнце не заходило. Боцман улыбался чему-то, чему и сам не знал, но приятному – жизнь перед ним открывалась громадная и интересная, такая же, какой громадной была его великая Родина. Года через два-три денег подкоплю и поеду в отпуск в Москву, на метро покатаюсь…
Началась небыстрая, не зависящая от команды «Полярного» работа. Подводили лихтер к поселку, ставили на разгрузку, иногда сами выгружали, за что шла доплата к окладу, но чаще отсыпались, ходили в магазин, если он был, в пекарню… Везде было полно девчат. Белокурых в основном. Потом шли к другому поселку или колхозу. И опять ставили лихтер под разгрузку.
Погода баловала, было ветрено, солнечно и тепло. Только пару раз поштормило несильно. Наступало лето, рыбы везде было много, и стоила она копейки. За рубкой «Полярного», обернутые марлей от мух, вялились большие куски осетров, десяток метровых стерлядей истекали жиром. Нина Степановна котлеты вертела, жарила-парила. Отъедались вволю.
К середине июля пришли в Сопочную Каргу. Это был последний пункт. Лихтер остался разгружаться, а «Полярный», прихватив на гак тупорылую баржонку с полусотней тонн угля и две большие местные лодки, отправился к речке Тундровая, на другую сторону мелкого и просторного для штормов Енисейского залива.
Шли ходко, вода была чище, чем в Енисее, светло-зеленая, бурун за кормой – белый. Вокруг вполне морские уже пространства волновались. Воздух был плотный, по-заполярному холодный. Дул несильный северо-восток, как раз вбок буксиру, покачивало изрядно, волны и на палубу доставали. Небольшие льдины и бревна болтались по всей акватории.
– Хорошо бежим! – Белов даже обернулся, чтобы убедиться, что сзади нет лихтера. – Сейчас еще лодки сбросим… А-а?! Семеныч?! Хорош у нас буксирчик!
– Дак как не хорош?! Машина ровненько, легко поет. Прямо барышня с пальчиками… – Грач повернулся к капитану. – У немцев в Дорофеевском рыбы хорошей возьмем! Там совхоз Карла Маркса, а мы с Гюнтером кунаки! Немцы лучше всех рыбу солят! Я раньше думал, они, мол, с Волги, и поэтому с рыбой так. А как-то разговорились с Гюнтером, а он смеется: мы, говорит, в заволжских степях жили – самые лапотные крестьяне, у нас даже плавать не все умеют.
Белов внимательно присматривался к чему-то впереди. Руку на машинный телеграф положил, как будто раздумывал – потянуть-нет, но вот перекинул сначала на малый и тут же на стоп. И, подумав секунду, – на задний ход. Сам быстро выкручивал штурвал.
– Что такое? – Иван Семеныч сполз с высокого стула и, щурясь, сунулся к самому окну.
– Мель или торос такой? – капитан напряженно глядел вперед.
Грач вышел из рубки, рукой прикрылся от солнца:
– Льдина, Сан Саныч, морская. Не дай бог в такую влететь…
К Тундровой подходили на самом малом, на носу и по правому борту работал с лотом матрос Климов. Резко забрасывал гирьку вперед по ходу судна. Тонкий, размеченный саженями и полсаженями линь быстро уходил в глубину.
– Четыре! – кричал Климов, обернувшись к рубке.
Это означало, что под корпусом восемь метров – старпом вел буксир по едва заметной струе, которую давала втекающая в залив Тундровая. Когда до берега осталось метров триста, Климов выкрикнул: «Три!» Белов застопорил машину и вышел из рубки.
– Отдавай правый! – махнул боцману.
Загремела цепь. Подработали, растянулись, чтоб не гоняло, на якорях. Стали спускать шлюпку. Белов, не вмешиваясь, наблюдал за работой команды. Когда стали разворачивать шлюпбалки за борт, одну заело. Егор пытался свернуть силой, но Климов с неожиданной ловкостью для его широкой и словно костяной спины, нырнул под шлюпку, что-то там освободил и легко довернул балку.
Шлюпка была еще родная, морская, с длинными, хорошо сбалансированными веслами. Уверенно держалась на волне. Климов легко наваливался на свое весло, улыбался. Егор сидел на соседнем, поглядывал на приближающийся берег.
13
Жилье было вырыто в береговом откосе. Рядом низкий длинный стол и лавки устроены из плавниковых бревен. В костре дымились головешки. Два босоногих мужика подошли по воде, прихватили шлюпку и, проваливаясь в илистый песок, потащили на берег. Один был высокий, другой – маленький и щуплый, как подросток.
