Анастасия Ивановна работала у нас в селе всего ничего – пару месяцев, но все относились к ней уважительно. Правда, некоторые злобные, противные старухи ее терпеть не могли, «бо шо там молода може?» А «молода» могла не только детей и взрослых лечить, но и спасти маленького теленка от чумки. И даже помочь появиться на свет маленькому козленку бабы Марфы. Вот, кстати, с тех пор нашу Настю и зауважали.
А еще она была красивой и не замужней. За ней ухаживали хлопцы из нашего села и из соседнего, но она давала от ворот – поворот всем. Жила она с мамой в конце нашей улицы; они держали две козы, коровку и пять несушек. Почему-то Настя меня полюбила, в отличие от ее предшественницы – Марины Ильиничны.
Помню, месяц назад я поздно вернулась домой. Ну, загуляли мы на Десне, чего уж там.
Моя мать уже спала. В комнате витал запах спиртного и лекарств.
Дед (а он у меня очень страшный) вышел во двор с неизменной лозиной:
– Где шлялась?
– Дед, мы купались, да и солнце вот только село, – пролепетала, в ужасе поглядывая на «орудие пыток и наказаний».
– Купались, значит, – голос был угрожающий, как гром перед дождем. – А ты сделала уроки? – рявкнул он. – Скоро каникулы закончатся, а в твоих тетрадях и конь не валялся.
– Чего ему в тетрадях валяться, – попыталась пошутить, – в сене намного комфортнее.
– Остроумная, значит, – и я получила первый хлесткий удар, – в мамашу свою! – Скоро в подоле принесешь?
Помню, что тогда прибежала соседка, Наталья Петровна, и начала кричать на деда.
Я же заливалась слезами боли и обиды. «Никогда на своих детей руку не подниму. Никогда!», – подумала я.
– Ростислав! Ти шо, припини дитину катувать! – кричала она. – Моi он рибалити пiшли о 5-й ранку, ще не вернулися.
Дед зло посмотрел на Наталью Петровну, но лозину опустил, и я, плача, убежала в дом.
Наутро почувствовала себя паршиво: горло болело, кашель вырывался, а еще было то очень холодно, то жарко. Я спала в комнате с мамой, поэтому попыталась ее позвать, но поняла, что голоса нет, да и мамы, по всему видать, тоже. Солнце светило ярко, но не высоко, значит, сейчас еще рано, так, где же мама?
Я высунулась из постели и пошла ее искать, стараясь не попадаться на глаза деду.
– Мама, – просипела я.
– Что, встала уже, паршивка эдакая? – это моя мама «ласково» меня поприветствовала. – Нет, чтобы матери помочь, так она днями шляется, а тут еще и ни свет, ни заря орет!
Мама влепила мне ощутимый подзатыльник. Моя голова и без того болела, так что стало еще хуже. Кроме того, разве ж я кричала? Ведь я сиплю, как Васька на уроке, когда просит Митьку списать контрольную.
– Анька, – дедушка появился на пороге, – пока слышны только твои пьяные вопли. Так что иди проспись, как следует.
Он обернулся ко мне и всунул в руки тяпку:
– А ты давай, живо на огород.
Я тяжело вздохнула, на что моя мать, развернувшись ко мне у порога, сказала:
– И не вздыхай. Чего наработаешь, то и жрать зимой будешь!
– Слышь, Снегурка, кудри свои цыганские прикрой, а то голову напечешь, – заметил дед и сел на крыльце с миской воды, чтобы помыть огурцы.
На самом деле он меня не любил. Вот совсем. Да и никто в моей семье. Все мои вопросы вызывали раздражение, а некоторые даже заканчивались встречей с лозинкою. Еще в три года поняла, что зря родилась девочкой, хотели здесь явно мальчика. Да и со внешностью что-то было не так. Мама была русоволосой с голубыми или сероватыми глазами. Дед седой, тоже со светлыми глазами. А у меня темные цыганские кудри и болотные глаза – это когда еще не зеленые, как трава, но уже и не карие, как чай. Однажды дед, глядя на меня, когда мама в очередной раз чихвостила меня без причины, сказал: «А че ты орешь? Митькина она. Ты ж его любила, вот, любуйся теперь цыганкой-молдаванкой своей».
Да и еще глобальной проблемой, не дающей мне доводить до бела каления окружающих, было то, что периодически у меня болело сердце. Мне не объясняли, что со мной, только раз в год, а в раннем детстве дважды, дед возил меня в Киев, где я лечилась в больнице. Там было хорошо тем, что неплохо кормили. Одна пожилая врач иногда часами просиживала со мной в парке возле больницы, вернее это скорее скверик, на скамеечке. С ней было тихо и спокойно, и она рассказывала разное. Да и меня слушала внимательно, с улыбкой, и не говорила, что то, что я говорю, – это несусветный бред. Странно было, что порой она называла меня Полынюшкой, а объяснять почему, не хотела. Просто грустно смотрела на меня и говорила: «Полынь – это трава такая. Сорняк, но лечебный». Я по своей наивности трактовала это так: «Да, я простая травка, но хорошая, лечебная».
Иногда, вот как сегодня, дед заботливо подсказывал надеть шапку, чтобы, как в школе рассказывали, солнечный удар не получить. Но в этот раз шапка меня не спасла. Причиной, наверное, было то, что я и без того чувствовала себя плохо. Когда я прямо на огороде потеряла сознание, дед быстро позвал Анастасию Ивановну, нового фельдшера. Слушала их, уже придя в себя, хотя показывать этого не хотела, потому едва приоткрывала глаз. Я вообще любила болеть. Тогда меня не били, вкусно и сытно кормили. По крайней мере, дед не забывал этого делать.
– У девочки ангина, – констатировала белокурая, голубоглазая женщина.
– Ээ, – дед, хоть и военный, всегда терялся в случае, если с его близкими случалось подобное. – Ангина же на сердце дает осложнения.
– Увы, – согласилась Анастасия Ивановна. – Но вы не переживайте, организм молодой.
– Это да… – он вздохнул, – Анька, уйди.
От этого возгласа мои глаза сами собой открылись.
– Ну вот, пришла в себя, – заметила Анастасия Ивановна. – Что ж ты так дедушку пугаешь?
Я хмыкнула и отвернулась, стиснув зубы: «Пугаю я его, как же? Не все ли ему равно. На огород же ОН отправил больного ребенка».
– Значит так, – заключила она и записала что-то на бумаге. – Постельный режим, калина, малина, мед, молоко теплое с медом, а через пять дней ко мне. Будет хуже – зовите. – Она мне улыбнулась так же ласково, как врач в Киеве, и я улыбнулась ей. – Не болей, моя хорошая, – и Анастасия Ивановна вышла.
За ней быстро пошел мой дедушка. Я услышала обрывок их разговора:
– У нее с сердцем проблемы серьезные. Порок сердца.
– Ростислав Андреевич, – ее голос был спокойным и не удивленным или обеспокоенным, – вы девочку берегите. Особенно в период полового созревания, то есть формирования всех органов. И ходите иногда в церковь.
Даже я тогда улыбнулась: «Дедушка и церковь – несовместимые вещи».
– Даже рак на последней стадии излечим, если верить. Берегите ровесницу горькой звезды.
– Набожная какая-то, – буркнул дед, зайдя ко мне в комнату. – Медикам виднее.
– Дедушка, – спросила я, ведь вопрос о моем сердце меня тоже интересовал, – а я умру?
– Подслушивала, значит, – снова пробурчал он.
– Но, дедушка.
– Снежа, все мы когда-нибудь умрем, – он так всегда «включал философа», как говорил Олег.
– Да, деда, – нетерпеливо просипела я, – кто-то раньше, кто-то – позже. Но я рано, да?
– Я сейчас молока куплю пойду у Петровны, а ты лежи. И попробуй только куда-то махнуть со своими дружками – точно помрешь рано, – заверил он и быстро ушел.
Тогда у Натальи Петровны молока не обнаружилось, как раз корова телилась. А дедушка, сев на скамейке у нашего забора, пригорюнился – я в окно видела. Но тогда мы снова нашли помощь в лице нашего фельдшера. Она села рядом с дедушкой и протянула ему трехлитровую банку еще теплого молока и баночку меда. Когда он зашел в нашу с мамой комнату с кружкой парного молока, то с уважением рассказал мне об этом.
– Если ей помогает, то пусть верит. Она молодая еще, – сказал он, – это мы – люди советские, нам это в диковинку все.
