Папа замолчал. Достал из кармана пачку сигарет без фильтра. Закурил. Протянул мне. Я отрицательно помотала головой. Мне безумно хотелось пить, но я не решалась уйти в дом. Мне не хотелось прерывать папин рассказ. Мне было безумно страшно от мысли, что он чего-то не договорит, о чём-то, очень главном, забудет, пока я буду ходить за водой. Забудет и… Нет, не умрёт, не станет папа умирать у нас на глазах, не в его это характере. Просто забудет и не договорит. А больше эту историю его детства договорить будет некому.
– Ни одного хорошего воспоминания об отце. Как такое возможно, доча?
Я пожала плечами.
– Мамку свою я хоть теперь понял. Понял, что и сам во многом виноват перед ней. Не помогал, хлопот доставлял, злился на неё. И её за многое простил. А батю – нет, не понял. Чего ему не хватало? С войны вернулся. Пусть без ног, пусть! Но вернулся ведь! Мамка с ним, как с иконой, возилась. А он ни одного доброго слова ей на моей памяти не сказал. И мне, пацану, ни одного доброго слова! А потом он стал гнить. Живьём. Какие-то старые раны вдруг открывались и гнили. А пацаны деревенские, как раз все поголовно, увлеклись выжиганием. Самые рукастые так Сталина на деревяшках выжигали, что любо-дорого смотреть. Ну и мне, конечно же, захотелось. Что я, не пацан, что ли? Я и увеличительное стекло у соседа за две картофелины выменял. А картофелины эти у того же пацана на огороде и украл. А мама упёрлась: нет – и всё тут! Никакого выжигания. Лупу у меня отобрала, спрятала, а потом соседка у неё эту лупу для своего сынишки на яйцо выменяла. Представляешь, доча, какой в те времена товарообмен был интересный? А яйцо это мама сварила и батю угостила. А мы с ней только смотрели, как он его съел за два укуса. С крупной солью. Я это как вспомню, так сразу же рот голодною слюной наполняется по сей день, хотя с того времени я этих яиц съел видимо-невидимо. Ан нет же, мне то яйцо покоя не даёт! Я как-то спросил у мамки, когда уже совсем взрослый был: за-ради чего она это сделала. А она и не помнила, представляешь? Я всю жизнь слюной давлюсь, а она всем всё простила и позабыла. Или не простила?
Папа поднял бутылку, повертел её в воздухе, убедился, что она пуста.
– А почему же тебе мама выжигать не позволяла? Ведь вроде это совсем безобидное занятие?
– Не знаю, Васенька. Не знаю. То её запах горелого дерева раздражал, то запах лака, который я у пацанов подворовывал и свои самоделки им покрывал. А вот смердящий запах гниющего отца не раздражал, она его, как дитё, каждый день настоем ромашки обмывала. Ромашка эта, конечно, как мёртвому припарка, но других настоев тогда не было. Марганцовка на вес золота была, а золота у нас отродясь не водилось. Разговорился я что-то, а на пустую бутылку разговор не клеится. Как ты думаешь, мать нам выдаст ещё чего-нибудь выпить?
– Я бы не стала рисковать, – честно призналась я.
– Ну, и я не стану. Она сегодня какая-то раздражённая. Даже не пойму – с чего?
Я выразительно посмотрела на гроб. Папа проследил за моим взглядом и улыбнулся. Как-то радостно улыбнулся. Перед смертью так не улыбаются. Хотя откуда мне знать, кто в каком настроении эту самую смерть встречает? Может, тот, кому она во благо, кого избавляет от страшных болей и страданий, именно так и улыбается. Но папа совсем не выглядит человеком, которого мучает болезнь.
– А с чего я вообще весь этот разговор начал, доча? – папа смотрел на меня растерянно. – Ах да! С того, что затеял я уборку чердака. Разбирал всё ненужное, что за годы жизни накопилось. И столько там всего ненужного. На что жизнь тратим, Васенька? А вот аппарат для выжигания очень меня порадовал. Ты знаешь, мне его мамка подарила. Когда к нам в город, в этот самый дом, мною построенный, жить переехала. Когда уже ты у нас народилась. Когда я уже сам взрослым мужиком был. Когда мне этот аппарат совсем и не нужен был – она мне его подарила. Я тогда, хорошо помню, подумал, что мамка так ко мне подлизывается. По-деревенски просто и хитро. Как благодарность за то, что мы её в город жить взяли, что не оставили одну помирать в деревне. С какой же ещё целью можно дарить то, что человеку сейчас совсем и не нужно? А вот сейчас, как нашёл этот её подарок, так вдруг понял, что не подлизывалась она, нет! Не задабривала меня, а прощения у меня таким образом просила. Что бы мне этого тогда не понять?! Что ж мы все только задним умом сильны? Когда уже обнять и простить некого? И так мне, доча, в ту минуту моего понимания захотелось в детство вернуться! Да с этим аппаратом! У всех пацанов лупы, а у меня – целый агрегат! Может быть, моя жизнь, сделай мне мамка такой подарок тогда, когда мне десять лет было, совсем по-другому бы пошла?
– А ты бы хотел другой жизни, папа?
– Хотел бы я другой жизни? – папа внимательно посмотрел на меня. – Не знаю, доча. Я даже не знаю, хотел бы я другого детства. Я за эти дни столько всего передумал. Я мамку понял. Наконец понял. Понял, что жил я не хуже, а даже лучше многих пацанов в деревне. Их мамки били, а меня она пальцем за всю жизнь не тронула. Раздражалась – да, кричала, но чтобы ударить – нет, не припомню такого. А скажи мне, кто бы на её месте не раздражался при жизни такой? Никакого бабского счастья. И то, что всё моё детство она тетешкалась не со мной, а с батей, я ей тоже простил. Она знала, что я вырасту, встану на свои ноги и пойду по жизни без костылей, а вот батя…
Папа глубоко затянулся, замолчал. О чём-то своём, прищурившись от сигаретного дыма, думал. Я не решалась прервать его молчания. Наконец решилась открыто посмотреть на гроб. Смело смотрела, как на врага. Неожиданно для себя поняла, что мне нравился запах свежих досок, из которых гроб был сколочен. Мне стало стыдно. Враг не должен привлекать ни одной чертой. Иначе он перестанет быть врагом.
– Нет, я бы не хотел другой жизни, доча.
Я вздрогнула и перевела взгляд на папу.
– И детства другого бы не хотел. А уж сейчас без мамки твоей, без тебя и Маркизы, без твоих пацанов и Машеньки я себя даже и не мыслю. Мне очень нравится с вами жить, с вами не соскучишься.
– Вот и живи, папа! – я вскочила с табурета, обняла папу, крепко обняла, как в детстве. – Не умирай, пожалуйста!
– Чего это вы меня все сегодня хороните? У меня и в мыслях нет помирать. Весна такая тёплая выдалась, дел столько ещё не переделано, с внуками ещё не наигрался. Чего ты это себе напридумывала?
– А гроб? – сквозь слёзы спросила я.
– А что гроб? Гроб как гроб. Раньше в деревнях мужики сами себе гроб тесали, заранее. И все к этому нормально относились. Мужик должен быть хозяйственным. И с дальним прицелом. А я сам сколотить не сподобился. Мать бы мне всю плешь проела. Ей бы точно не понравились стружки во дворе. Я гроб заказал у Кондратия с нашей деревни. Помнишь деда Кондрата?
– Нет, – я шмыгнула носом и отрицательно покачала головой.
– Конечно, не помнишь. У вас, у баб, память короткая. Вы хороших людей долго в голове не держите. Вы только тех, кто вас чем-то обидел, на всю жизнь в своей душе прописываете и носитесь с этими обидами как с писаной торбой.
– Ты тоже вот до сих пор на бабушку обижался. И на папу своего.
– Да, доча, обижался. Батю уж сколько лет не вспоминал, а как вспомнил, так мне эти детские обиды по глазам ударили. Стыдно стало. Вот я и решил этот гроб купить. И буду по нему выжигать. Всех, кого любил, кого люблю, на кого обижался, кого не понимал, – выжгу. А потом лаком покрою. И будет у меня гроб – любо-дорого смотреть. С портретами. Не хуже иконостаса.
Я в ужасе смотрела на папу. Папа был спокоен и даже как-то расслаблен. То, что он затеял, ему казалось нормальным. Подумаешь – выжигать по гробу.
– А мама знает? Знает, для какой цели ты гроб купил?
– Куда там – знает! Я не успел его во дворе сгрузить, как мать такой крик подняла, что я ей ничего и рассказать не успел.
– Надо было рассказать до того, как ты этот гроб купить решил.
– Ты так считаешь? – папа, усмехаясь, смотрел на меня. – Если бы я с твоей мамой заранее своими планами поделился, то лежал бы сейчас в местной больничке на обследовании. А ты бы со мной не водку пила, а морковный сок. Нет, Васенька, есть решения, которые мужик должен принимать один, без посторонней помощи.
– А давай, папа, сходим на могилу к бабушке, – неожиданно для самой себя произнесла я. – Я ей цветов нарву.
– Давай, Васька, – папа потрепал меня по волосам и улыбнулся. – Это ты хорошо придумала. Прежде чем начну заниматься тем, что затеял, поклонюсь маме, попрошу за всё прощения… А ты сейчас спать ложись, совсем ты от выпитого раскисла. А завтра, как проснёшься на зорьке, так и пойдём, Бог даст.
Это его «на зорьке» меня немного смутило, но я решила не спорить, чтобы сохранить ту благостную ноту, на которой завершился наш разговор. У меня никогда не получалось в родительском доме вставать на зорьке, очень сладко всегда спалось. Да и в городской квартире у меня это редко когда получается.
Проснулась я в десять часов утра. Зорькой это не назовёшь никак. На мой взгляд, не имеет никакого значения, во сколько мы пойдём на кладбище – в шесть утра, по холодной росе да в ботах, или в одиннадцать утра, под тёплыми лучами весеннего солнца и в лёгкой яркой обуви. Но я знала, что у папы на это своё, особое, мнение. Получается, что я сегодня в очередной раз в чём-то его подвела.
Со двора доносился Машкин голос и знакомый до боли скрип качелей. Качели папа соорудил ещё для моего старшего сына Федьки. Затем на этих качелях с радостными криками взмывал над землёй Санька. И вот теперь пришла очередь Маши. Качели эти могли бы выдержать ещё не одно поколение детей и внуков. Они очень крепкие и надёжные, эти качели. Как и мой папа. Как и всё то, что он делал своими руками.
Когда Машка переставала визжать, слышен был мамин монотонный, хорошо поставленный голос. Она что-то высказывала папе. Самого папу слышно не было. Но раз мама с ним говорит, а Машка резвится, то можно предположить, что папа жив и в моей жизни наступило ещё одно счастливое утро в родительском доме. Я с удовольствием потянулась и засмеялась. Я давно не чувствовала себя так хорошо и радостно. Вчерашние страхи рассеялись. Хорошо бы, ещё и гроб этот за ночь куда-то делся. Но это, как я понимаю, из области невозможного. А я уже в том возрасте, когда в невозможное верится с трудом.
Я с удивлением обнаружила, что спала в футболке, в которой вчера приехала к родителям, хотя прекрасно помню, что привезла с собой сумку со всем необходимым для ночёвки. Джинсы валялись рядом со стулом. «Не долетели», – укоризненно подумала я.
– Доброе утро, доча! – папа стоял у гроба и радостно смотрел на меня, высунувшуюся по пояс из окна своей комнаты. – Зорьку мы с тобой проспали.
Мне нравилась эта папина черта. В обвинительной речи он всегда местоимение «ты» заменял на «мы». Я больше чем уверена, что сам он зорьку не проспал, проснулся с петухами, но меня одну обвинять не станет. А когда чувство вины за содеянное делится на двоих, то и этой самой вины становится как бы вдвое меньше.
– Доброе утро! – радостно ответила я. – Какой день сегодня чудесный!
– Да, день замечательный! – подтвердил папа.
– День как день, – высказала своё несогласие со мной и со всем миром мама. – Ты завтракать будешь?
– И я завтракать буду! – истошно закричала Машка. Этот ребёнок не признавал спокойной интонации, у неё всё на пике звуковых возможностей. Машка своим темпераментом совсем не походила на мою сестру Маркизу. Маркиза всегда казалась мне подвешенной во времени и пространстве, она двигалась медленно, как сквозь гущу киселя, но при этом удивительным образом никогда никуда не опаздывала. А с отцом Маши никто из нас знаком не был, поэтому очень трудно судить о том, в кого своей крикливостью пошла девочка.
– Ты уже завтракала, – возразила мама. Мама не терпит непредвиденных изменений в режиме дня, который она самолично устанавливает для каждого из нас.
– А я могу ещё раз позавтракать, – Маша не собиралась сдавать своих позиций.
– А тебе, Ася, хорошо бы с завтраком поторопиться, потому что через три часа уже обедать будем.
Мама проигнорировала Машино желание позавтракать во второй раз, из чего я сделала вывод, что мама не уступит. Маша, судя по всему, ещё выводов делать не научилась. Пока мама обращалась ко мне, девочка соскочила с качелей и уселась за стол. Она явно рассчитывала на что-то вкусное.
– Тогда я не буду завтракать, мама, только кофе выпью. Лучше потом с вами пообедаю.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
