– Не знал, что вы верите в мышиную королеву, мастер Хильдеберт.
Голос епископа Здика заставил иллюминатора вздрогнуть. И в самом деле, его преосвященство еще вчера пожелал прийти посмотреть, как продвигается работа над манускриптом! Как можно было об этом забыть?! Определенно, эта клятая мышь все поставила на уши! И что теперь о нем подумают?…
– Да нет, я вовсе…
Епископ прервал его коротким взмахом руки.
– Пустое, мастер. Подобным верованиям не чужды и лучшие из нас. Что тебе, отрок?
Эвервин, с несчастным видом вертевшийся у его плеча, однако же, и сам вряд ли смог бы сказать, чего хочет от иерарха. Потому, к вящему раздражению Хильдеберта, лишь молча протянул епископу Здику издыхающую тварь.
– Плохо дело с твоей мышиной королевой, – невозмутимо и даже сочувственно произнес епископ, смерив животину взглядом. – Зря ты наставника своего не слушаешь. Милосердная смерть есть…
Он не успел закончить. Мышь в очередной раз содрогнулась, забулькала… И на сей раз потуги ее увенчались успехом. Хильдеберт в немом ужасе смотрел, как из раззявившейся еще шире пасти хлынул поток мутной жижи, полившийся прямиком на одеяние стоявшего рядом с Эверином иерарха.
– Да что за…
Несмотря на критичность положения, иллюстратор успел заметить, как округлились глаза Эвервина: парень, видимо, и не подозревал, что духовное лицо, а тем более епископ, может знать такие выражения. Впрочем, сам Хильдеберт был последним человеком, который в этой ситуации упрекнул бы его за несдержанность в речах.
Все произошло так быстро, что спасать ситуацию стало поздно еще до того, как ее участники успели осознать, что произошло. Тем не менее, иллюминатор, несколько придя в себя, схватил ученика за плечи и решительно вытолкал его в угол комнаты – с глаз долой. Затем обернулся к епископу Здику.
– Я постираю, – произнес он первое, что пришло в голову. – Сам, лично. Ваше преосвященство, вы только это снимите!..
Епископ шарахнулся от протянутых к нему рук с резвостью, которой ему критически не хватило чуть раньше.
– Оставьте, – натянуто произнес он, поспешно отступая к выходу из мастерской. – Лучше уж ничего не трогайте. Взглянуть на манускрипт я приду… Потом. И знаете что, Хильдеберт? Некоторые верования вовсе не так невинны, как могут показаться на первый взгляд!
Дверь за ним решительно захлопнулась, но иллюминатор еще некоторое время стоял, вперившись отсутствующим взглядом в дверные доски. Кто бы сказал – ни за что бы не поверил, что такое возможно. Подлая хвостатая гадина, улучила же момент!..
Он понимал, что злиться на мышь за то, что она наблевала на епископа, – пожалуй, самое бестолковое, что только можно себе представить. Однако поделать с собой ничего не мог, а в дополнение к зверьку злился и на людей: на Эвервина, мало того, что притащившего эту дрянь домой, так еще и Бог весть зачем полезшего с ней к иерарху; на себя: за то, что еще вчера не размозжил гадкой твари голову; и на самого епископа Здика: за то, что тот вот так сходу поверил, что мастер-иллюминатор спасает по ночам мышиных королев, и за то, что так и не дал ничего объяснить, оправдаться и хоть что-то исправить.
– Господин Хильдеберт?…
Только его не хватало!
– Что тебе?
– Вы гляньте только, мастер! Ожила наша королева, как есть, ожила!
Смотреть на это не хотелось. До такой степени не хотелось, что иллюстратор впервые горько пожалел о разбитом вчера кувшине с вином: недостойное желание вусмерть упиться становилось чем дальше, тем более острым.
Реализовать его, однако, не представлялось возможным, даже если бы кувшин был в целости и сохранности. Пить, когда перед тобой непочатый край работы означало безобразно опуститься. Не говоря уж о том, что дрожащие пальцы для иллюминатора – первейшая беда.
– Попотчевать бы ее чем, а, мастер Хильдеберт? А то, вон, бедная, шатается…
Иллюминатор медленным движением развернулся, заставил себя подойти к очагу и опустить взгляд на мышь. Той действительно стало явно лучше: черные бусины глаз открылись, язык больше не вываливался, а сама негодяйка сидела на задних лапках и старательно умывалась. Впрочем, и в другом наблюдении Эвервина правда была: иногда, особенно при резких поворотах головы, тварь начинала шататься, будто лишенная костей или пьяная.
– Колбаса есть, – тем временем деловито перечислял ученик. – Сыр козий. Хлеба чуток. Вот молока нет, жалко.
Хильдеберт хотел было четко прояснить, что делиться с паскудной крысой своим завтраком не намерен: прочухалась – так пусть и выматывается отсюда подобру-поздорову. Однако следующая реплика парня сделала очевидным, что адресовалось это перечисление их припасов не ему.
– Чего желаете отведать, вашество?
– «Чего желаете отведать?» – едко передразнил мастер. – В самом деле, Эвервин, все это зашло слишком далеко. Эта мерзавка опозорила нас перед епископом, который теперь считает, что я разделяю твои языческие убеждения! Раз уж ей лучше – так может, выпустим ее уже и предоставим добывать себе еду самостоятельно?
– Как же королеву выгнать, господин Хильдеберт? Да еще под дождь. Она же снова потонет: вон какая слабенькая…
– И до каких пор эта слабенькая будет тут ошиваться?! – уже предчувствуя ответ, мрачно спросил иллюстратор.
– То ей решать. Захочет – уйдет.
– С чего бы ей уходить, если ее тут кормят? – тихо проворчал мастер.
Сил на ссору после происшествия с епископом Здиком, однако, уже не осталось, и иллюстратор решил в кои-то веки пустить ситуацию на самотек.
– Корми свою королеву и принимайся за дело, – буркнул он. – Когда его преосвященство вернется, я хочу показать ему достойные плоды нашего труда.
День прошел относительно мирно. Мышь под восторженные возгласы Эвервина погрызла и хлеба, и сыра, и колбасы. Голодала, видимо, сильно и долго: остановилась только, когда начала напоминать шар. Наспех умылась, поворочалась и завалилась спать почти до самого вечера.
А потом исчезла.
Какое-то время, проснувшись, шуршала еще в соломенном гнезде, а после и вовсе шмыгала по всей мастерской, чем вызывала у Хильдеберта острые приступы раздражения. А затем вдруг стало тихо. Иллюминатор заметил это первым. Подошел к очагу, осторожно поворошил солому. Прислушался. И торжественно объявил ученику, что королева, кажется, решила не злоупотреблять их гостеприимством.
– А одарить?! – Эвервин так искренне огорчился, что Хильдеберт даже не стал язвить по поводу тщеты языческой веры.
– Ты ведь не можешь знать, как именно она собиралась тебя одарить, – вместо этого произнес он. – Может, только потом станет ясно, в чем ее дар заключался? Тот человек, которому семь лет счастья отмерено было, тоже ведь об этом не знал. Потом только понял. Может, и с тобой так будет…
– Может… А все равно. Не по-королевски это как-то… – пробормотал Эвервин, и разочарованное, даже какое-то погасшее выражение его лица Хильдеберту очень не понравилось. Настолько, что в какой-то момент захотелось даже утешить парня глупым обещанием, что тварь еще, может быть, и вернется. Впрочем, иллюстратор быстро спохватился и укорил себя: этак выйдет, что серую мерзавку тут готовы с распростертыми объятиями принимать!
– Делом лучше займись, – вместо этого сказал он, поспешно сунув в руки ученика образец нового узора. – Скопируй вот. Так, как здесь, без всякого озорства. Понял?
– Понял, господин Хильдеберт.
Эвервин поплелся в свой угол и принялся усердно чертить на своей дощечке для упражнений. На некоторое время воцарилась тишина, и иллюминатор, внимательно изучая страницы рукописи, которые предстояло иллюстрировать в ближайшее время, невольно поймал себя на полном покое и умиротворении. Может, даже вся эта глупейшая история как-то забудется? Одеяние епископа отстирают, мышь больше не покажется, а при случае можно будет обратить все в шутку, чего, мол, только не бывает… Да, определенно, именно так и следует поступить.
– Я закончил, мастер Хильдеберт.
– Уже?!
То ли он замечтался и просидел над манускриптом дольше, чем ему показалось, то ли ученик справился как-то уж слишком быстро.
– Покажи.
И вот, казалось бы, еще одна хорошая новость: Эвервин наконец оставил свои бесконечные попытки тут улучшить, там подправить и вообще сделать все на свой лад. Скопированный им образец было действительно не отличить от оригинала. Однако вглядываясь в изящное плетение линий, Хильдеберт испытал не удовлетворение, а смутную тревогу. Чего-то этому рисунку не хватало, словно с идеальным исполнением исчезло что-то несравненно более важное.
«Жизнь», – пронеслось слово в голове мастера. Будто подсказка о чем-то сокровенном. Но как использовать подсказку, если и загадки-то не понял?
– Хорошо, молодец, – пробормотал он, возвращая Эвервину табличку и испытывая странное чувство пустоты. Впервые о работе ученика сказать ему было решительно нечего.
