Пламенеющие храмы

Глава 4

Июнь 1536 г.

провинция Пиккардия, Франция

Одним летним днём по дороге из Лилля в Париж, петляющей между полей и перелесков, не спеша катилась карета, запряжённая четверкой добрых лошадей. Обычно всякое появление кареты свидетельствовало о том, что к вам намереваются пожаловать особы весьма знатного происхождения или же прелаты Церкви. Однако карета эта, весьма добротная, не была увешана ни флагами с гербами, ни штандартами, по которым любой мог бы сразу определить, кто в ней путешествует. Единственным отличительным атрибутом этой кареты мог быть узор на её дверях, искусно вырезанный из красного дерева. Приглядевшись, среди витиеватых линий узора можно было разглядеть латинскую букву Ь. На крыше кареты среди сундуков можно было разглядеть и клетку с голубями, очевидно почтовыми. Карету сопровождал конвой из шести бравых всадников. Вид у них был довольно суровый. Одеты они были на единый манер и у каждого на плаще можно было разглядеть всё тот же вензель, что и на карете, которую они охраняли. Все они были хорошо вооружены. Помимо обычных шпаг и кинжалов у каждого за поясом виднелась рукоять пуффера10, а к седлу была приторочена ещё и аркебуза. Такой эскорт напрочь отбивал интерес легкой поживы у всевозможных бродяг и разбойников. Простому же люду подобное представительство внушало почтение и трепет, а знати – уважение.

Копыта коней мерно выбивали из дороги пыль, карета нудно поскрипывала рессорами. Пассажиры, изнуренные, очевидно, не одним днём пути, пытались развлекать себя беседой. Их было двое. Один невысокий и грузный, солидного возраста муж с густой чёрной бородой полулежал на диване, прикрыв веки, и изредка поглядывал в окно. Второй же довольно бойкий молодой человек крутился на своём месте, рядом с ним небрежно лежали несколько книг.

– И каковы же, дорогой мой Люсьен, твои успехи в освоении новых «Исповеданий»? Чем же на твой взгляд они могут быть лучше, чем каноны римские?

– Что ж тут сказать, дорогой мсье Леммель …

– Дорогой мой мальчик, еще раз прошу тебя, обращайся напрямую ко мне. Называй меня господин Якоб. Для беседы со мной вовсе нет необходимости упоминать всуе весь мой род Леммелей. Я же, как ты мог заметить, никогда не обращаюсь к тебе как к Морелю, по наречению всего рода твоего до глубоких колен. Мне совершенно нет до него дела. Я обращаюсь лично к тебе, Люсьен. Почувствуй, наконец, это.

– Как вам будет угодно, господин Якоб. Наверное, вы правы. Что же касается новых духовных доктрин, с коими я смог ознакомиться, то могу сказать следующее. Самые серьёзные и весомые из всех, что мне довелось исследовать, это исповедания Лютера и Буцера, что были представлены на рейхстаге в Аугсбурге. К ним же по праву можно прибавить исповедание Цвингли из Цюриха. Так вот что я скажу. Все эти доктрины отнюдь не ставят под сомнение ни самого Бога, ни всей Пресвятой Троицы и всего, что составляет Символ веры, с незапамятных времен установленный во главу угла Церкви католической. Все доктрины в основе своей никак не расходятся с Римом.

– Но ведь в чём-то же они должны расходиться и весьма существенно. Иначе Рим не стал бы их так истово хулить.

– Расходятся, конечно. В способах того, как нужно верить, да простит меня Бог за прямоту такой фразы. Лютер и подражатели его решили исповедовать только то, что прописано в Евангелии. Sola scriptura как они это называют. Все остальные поучения для них не более чем шум ветра в поле. Так же, как и Папа с его буллами и энцикликами. Еще один лютеров принцип Solus Christus утверждает, что каждый человек сам должен обращаться к Богу за помощью и получать её прямо от Него самого. По сему получается, что и священники как таковые теперь совершенно не нужны. А принцип Sola fide учит, что прощение за грехи можно заслужить только верой, а не богоугодными делами, вроде покупки индульгенций. У Лютера есть ещё и другие принципы, но к папским доктринам они не слишком уж резки.

– А в чём тогда их доктрины различны между собой?

– Да, пожалуй, только в обрядах и таинствах и в том, как их осуществлять. В основном спорят между собой о таинстве евхаристии.

В разговоре Люсьен непроизвольно брал в руки то одну, то другую книгу из тех, что лежали рядом с ним на диване. Очевидно, что это были издания тех самых «Исповеданий», о которых он рассказывал. Господин Якоб, по-прежнему наполовину прикрыв глаза, возлежал на своем месте. Неискушённому взгляду могло показаться, что он просто дремлет. Однако по почти неуловимым движениям его лица можно было понять, что он не только внимательно слушает собеседника, но и о чём-то думает. Спустя минуту-другую он, словно размышляя вслух вымолвил:

– М-да, в мире существуют десятки языков и в каждом тысячи слов, которые произносятся каждый день в разных уголках. Однако всего несколько латинских слов, сложенных в простейшую мозаику, оказались способны перевернуть всё вверх дном. Тебе так не кажется, Люсьен?

– Ну что вы, господин Якоб, это всего лишь слова, ничего не значащие звуки, обращённые в буквы, которые могут сложиться так или этак. Всё в мире будет идти своим чередом, не важно с ними или без них.

– Не скажи, мой дорогой, не скажи. Каждое слово имеет не только смысл, но и силу, которая может влиять на способность людей мыслить. А некоторые слова, сложенные вместе, в определенный момент возрастают по силе своего воздействия тысячекратно. Как ты думаешь, чем закончится вся эта катавасия с лютеранскими исповеданиями?

– Чем? А чем всегда заканчивались истории с ересями? Сначала Рим будет решать эти вопросы миром, а если не получится, то за дело возьмется Святой трибунал11 и сделает своё дело. Может быть что-то изменится, что-то забудется. Но люди все равно будут верить в Бога и ходить в свои храмы. Все образуется.

– Пожалуй, Люсьен, ты прав. На все воля Бога.

Карета, увлекаемая резвыми лошадьми, неслась по дороге. Леммель возлегал на своем диване, отделанном пурпурной парчой, так же было отделано и всё внутреннее убранство кареты. Позади него, чуть повыше головы, гордо сиял его вензель. Витиеватый рисунок с латинской буквой Б по середине, вышитый золотом на пурпурной обивке. Сам хозяин кареты со своего места его не видел. Зато у гостя, сидящего напротив него, этот вензель все время находился перед глазами напоминанием того, кто здесь главный.

«Всё образуется … Наивный Люсьен, как просто он всё для себя мыслит. И ошибается, конечно. Ничего само собой не сделается, если к этому не приложить вполне определенных усилий. А усилия наши, и мои, и всего рода Леммель и других, похоже начинают приносить должные плоды. Пришло время кое-что поменять, пусть даже для этого придется пододвинуть в сторону папу и его Церковь. И в этом, как и всегда, нет ничего личного, только интересы дела. И дело это совсем не в Церкви и не вере». Так, размышляя, Леммель погрузился в воспоминания о том, с чего все началось.

А началось все в прекрасной Флоренции. Здесь семейство Медичи набрало слишком уж большую силу и влияние. Ещё больше оно возомнило о своей избранности и величии. Конечно, стоит отдать им должное – свою деловую империю Медичи создали сами, собственным трудом. Но разрастаясь, они презрели интересы других уважаемых семей. Медичи подмяли под себя банки, мануфактуры, порты, рынки, да почитай всё, что могло приносить хороший доход. И церковные приходы в их числе. На обычные увещевания не вторгаться в сферы интересов иных семей Медичи отвечали высокомерным молчанием. А продвинув к Святому престолу своего кардинала Джованни Медичи, у которого даже не было сана священника, но который всё же стал папой Львом X, они и вовсе перестали видеть берега дозволенного. Что ж, тем хуже для них. Делегаты иных семей, собираясь иногда на Совет для обсуждения хода своих дел, раздумывали и о судьбе Медичи. Можно было, конечно, попытаться одолеть этих флорентийцев, устроив войну денег и влияний. Однако хорошенько подумав, делегаты остановились на тезисе, что в этой войне победителя быть не может, ибо любая сторона свары рискует издохнуть до того, как сожрёт другую. На одном таком Совете году в 1516 Леммель предложил свою идею, как можно победить надменность глухого семейства. Для этого нужно расшатать Святой престол и сбросить представителя Медичи с папского трона. Лишившись святейшей протекции, другие члены этой семьи станут менее алчны и более сговорчивы. Только и всего. Идея эта была Советом принята. Осуществить принятую страте-гему было поручено самому Леммелю. Чем он и занимался все последние годы. И, нужно сказать, кое в чем преуспел. Он наводнил и Флоренцию, и Рим своими агентами настолько, что знал не только содержание тайных разговоров папы Льва X с посланниками престолов, но и что тот предпочитает на завтрак и с кем уединяется после ужина. С помощью нескольких лояльных прелатов римской курии (лояльность их оплачивалась отдельно и довольно щедро) Леммель пытался втянуть папу в различные интриги, где тому предназначалась роль жертвенного животного. Благо поводов для интриг было предостаточно. Однако Лев X оказался достаточно проницательным правителем и искусным дипломатом, поэтому удивительным образом избегал расставленных Леммелем и его подручными ловушек. Потому и умер внезапно и прежде времени. Казалось, дело сделано. Папа из рода Медичи похоронен и даже без почестей. Святой престол занял безобидный Адриан VI, родом из далекой Фландрии. Однако, не пробыв папой и двух лет, Адриан мирно скончался, а его место (точнее уже не его) снова удалось занять представителю несговорчивого семейства. На этот раз Святой престол в Риме занял Джулио Медичи, ставший папой Климентом VII. Леммелю снова пришлось взяться за дело. Он повёл своё незримое наступление на Климента сразу с нескольких направлений. Во-первых, он решил уничтожить авторитет Климента как папы, пусть даже для этого пришлось бы разрушить Церковь и саму веру христову. Никаких моральных угрызений по этому поводу Леммель совершенно не испытывал, ибо помыслы и действия его никак не противоречили священному Танаху, скорее наоборот. В своей игре Леммель сделал ставку на Лютера и его последователей. Когда в последний день октября 1517 года Лютер приколотил свои бумажки к воротам храма, мало кто из власть имущих воспринял это серьезно. Риму и прочим элитам это показалось слишком мелким эпизодом. Однако простой люд этот поступок Лютера более чем взволновал и Леммель приметил это для себя. Когда же над Лютером сгустились тучи, Леммель через свои связи устроил так, что один из германских князей спрятал того до времени в своем замке. Разыграть лютерову карту в борьбе против тогдашнего папы

Льва X не получилось, слишком уж слаба она была в то время. Но прошли годы и о Лютере теперь заговорили не только в трактирах и рыночных площадях, но и во дворцах. Зёрна протеста против папства проросли и стали набирать силу. То, что витало в воздухе в виде настроений, выкристаллизовалось в словах. Слова сложились во фразы, обозначающие принципы, а те запустили следующую волну настроений, да так, что задрожали стены Святого престола. «Sola scriptura» и папа уже не нужен. «Solus Christus» и следом за папой в небытие отправляется весь церковный клир. А если к этому добавить еще и «Sola fide», то исчезают храмы с их ящиками для пожертвований, не говоря уже о реликвиях, мощах, индульгенциях, иными словами всё, что приносит деньги в церковную казну. И что же теперь могло статься с римской курией и самим Климентом VII? Без авторитета, без организации, без денег. Крах? То, что и было нужно Леммелю и Совету семей. А едва Джулио Медичи, стал папой Климентом VII, как о себе заявил и не менее громко еще один последователь Лютера – Ульрих Цвингли из Цюриха. Тамошний городской совет не без влияния со стороны счел вполне допустимым и устроил публичный диспут сторон о канонах веры, на котором Цвингли так разнёс папского делегата, что тому пришлось с позором бежать из города. Подобные выступления начали происходить по всей Европе постоянно и перестали быть чем-то из ряда вон выходящим. Профессора университетов, приходские священники позволяли себе открыто выступать с кафедр с идеями, отличными от папских доктрин. Горожане, способные думать не только о хлебе насущном, студенты, ремесленники, торговцы, собирались в кружки и делились мнениями, выдумывали новые идеи и т.п. От всего этого папский трон Климента с каждым годом дрожал и раскачивался всё ощутимее, а вместе с ним и авторитет всей семьи Медичи. Помимо войны идей Леммелю удалось втянуть Климента и в войну самую обычную, кровавую. Король Франции Франциск I и император Священной римской империи Карл V, два достославных монарха, соревнуясь в тщеславии, уже который год отвоевывали друг у друга земли. Для пущей важности в 1526 году Франциск даже собрал своих союзников в Коньякскую лигу, к которой не то по недомыслию, не то поддавшись влиянию прелатов (а по чьей указке действовали сами прелаты, очевидно, нет нужды повторять), примкнул и Климент. После этого, по замыслу Леммеля, Климент должен был не просто потерпеть военное поражение, а вообще исчезнуть как авторитет политический и духовный. Что-то подобное и произошло. В 1527 году в самый разгар войны Между Карлом и Франциском против Климента вдруг восстали города Милан, Венеция и даже родная Флоренция, а в самом Риме против него ополчился некогда верный кардинал Помпео Колонна. Отправив свои войска на усмирение мятежных городов, Климент оставил Вечный город без защиты. И именно в этот момент к Риму подступили полчища наёмников императора Карла. Сам Карл не хотел захватывать Рим и, прекрасно понимая, к чему это приведёт, не отдал такого приказа. Однако, всё решилось без Карла. Точнее решили за него кредиторы императора, коими оказались семьи, составляющие достопамятный Совет. В тот самый момент, когда пришла пора платить наёмникам жалованье, императорская казна, до того исправно кредиторами пополняемая, оказалась вдруг пуста. В итоге, так кстати обозлённая и вооружённая орава наёмников, одна половина из которых была добрыми католиками, а другая лютеранами, развернув императорские знамёна, ринулась грабить Рим. В один день Священный город был подвергнут невиданному со времён варваров поруганию. Всё, что доселе олицетворяло величие веры Христовой, было сметено, разграблено и разрушено ради поживы самими христианами. Незадачливого Климента тогда заперли в замке Святого ангела, дабы не мешал грабежу. В один момент авторитет папы и доминанта римской курии превратились в руины вместе с самим Римом. После всего произошедшего можно было считать влияние Климента и всего семейства Медичи низвергнутым окончательно. Леммель выполнил свою миссию блестяще.

Однако он не достиг бы своих высот и соответствующего положения в Совете семей, если бы был человеком одной миссии. Разыгрывая карту новых духовных доктрин, он вполне оценил насколько они серьёзны и даже опасны. Эти доктрины не остались потрясением одного дня. Даже оставаясь без всякой поддержки, материальной или какой-нибудь иной, они не умерли в забвении, не растворились в трактирных пересудах. Они по-прежнему продолжали будоражить толпы людей и с каждым годом всё основательнее. Идеи создавали настроения, те в свою очередь в какой-то, обычно в самый неподходящий, момент сподвигали толпы народа на действия, казалось бы самые непредсказуемые и тем не менее предопределённые. Так, в году 1525 начались восстания в германских землях. То здесь, то там крестьяне чинили погромы своим князьям. Так же после долгих брожений случился переворот в благообразном до того городе Мюнстер. Здесь чернь, подстрекаемая несколькими проповедниками, свергла законную власть и провозгласила коммуну. Котёнок, когда-то брошенный на растерзание псам, выжил и сам превратился во льва, способного с лихвой возместить своим обидчикам. Оставь Леммель этого льва без опеки сейчас, в будущем это могло бы обернуться ещё большими неожиданностями. С ведома Совета семей, дабы обезопасить свой мир от возможных потрясений, Леммель как мог принялся обхаживать этого льва. Обхаживать и дрессировать. Для этого решено было применить старинную тактику, оправданную веками существования. Если не можешь подавить волнения, возглавь их и направь в выгодную тебе сторону. Подавить идеи, вызвавшие брожение умов, оказалось (увы!) невозможно. Леммелю оставалось привычное для него «возглавить и направить». Для начала он где-то через своих доверенных людей, а где и сам в личных беседах или в переписке, пытался выяснять суть новых доктрин и, что не менее важно, что из себя представляют сами люди, их выдвинувшие. Мотаясь по городам Европы и устраивая множество иных своих дел, Леммель всегда вызнавал настроения и отношение к доктринам множества самых разных людей, будь то городской ремесленник, рыночный торговец, католический епископ, городской чиновник, а то и сам князь или король.

По всему картина вырисовывалась нескладная. Уж сколько лет минуло со дня появления лютеровых тезисов, а единой доктрины нового, неримского христианства как не было, так и нет. Хотя с той достопамятной поры по поводу христианской веры и царивших церковных порядков не высказывался только ленивый. Восемь из десяти выступающих были обычные мелкие клирики, не видевшие мира дальше своего прихода, но вдруг обозлившиеся на своих епископов из-за каких-то мелких склок или недополученной мзды. Эти бузили в кабаках и тавернах, а потом вещали в храмах всё, что в голову взбредёт, только бы порезче уязвить своих обидчиков. В пылу же обличений доставалось и бедному епископу, а заодно и папе и всей Церкви. Таких Леммель в своих раскладах в расчет не принимал. Единственное, что могли эти крикуны, так это поднять бурю в стакане и, удовлетворившись брошенным им куском, успокоиться. Также среди глашатаев новой веры гораздо менее было людей действительно толковых и вольно думающих. Как правило, это были студенты и профессора городских университетов, коих в Европе было немало. Молодые люди в студенческих рясах, воодушевленные людьми в мантиях профессорских, сбивались в компании и кружки и, собираясь в тех же самых тавернах и кабаках, всяк на свой лад толковали Е1исание, сочиняли и обсуждали свои опусы и пасквили. Воткнуть при этом шпильку, да поострее в толстый зад римского папы считалось делом обязательным и вполне приличным. Вчерашние же студенты, те, что посерьёзнее, ставшие докторами и магистрами, кучковались уже не в кабаках, а в приличных домах и дворцах, смущая умы их именитых и состоятельных обитателей. Леммель, часто разъезжая по Брабанту, германским и савойским землям, посетил множество подобных домов и приметил для себя некоторые такие персоны. В задуманном Леммелем пасьянсе они, пока безвестные, в будущем должны были проявиться и сыграть свою роль. Но это в будущем. Пока же вопрос с новыми доктринами и людьми, способными эти доктрины оформить и взлелеять в умах толп, оставался открытым. Во-первых, нужно было задать суть самих доктрин. Все они, по замыслу Леммеля, основываться должны были неизменно на христианстве, ибо единственно его посылки прежняя Церковь настолько застолбила в умах, что определила жизнь не только нынешних, но и многих будущих поколений. И ни он, Леммель, за всю свою жизнь, ни последователи его не смогли бы тут ничего изменить. Что касается количества, то новая доктрина не должна была быть единственной. Имея единую основу, доктрины по сути своей обязательно должны были в чем-то различаться, в идейных ли мелочах или внешней атрибуции. Зачем? Чтобы в будущем, играя на заранее заложенных противоречиях, можно было бы склонять чаши весов в нужную сторону. Что поделать, в памяти еще не истлела история с Медичи, а старинный принцип «divide et impera»12 оставался безотказно хорош во все времена. Три-четыре, ну может быть пять, но не более доктрин вполне бы хватило, чтобы задать нужную направленность настроениям людских толп, а с ними определить границы дозволенного для престолов и монополий. Однако сами доктрины в строгом понимании этого слова если и зародились уже, то еще не взросли до уверенности увлекать толпы людей и повелевать их умами. Римскому христианству для этого понадобился десяток веков. Новым же идеям едва минуло полтора десятка лет. Также почти не было и людей, кто мог бы не просто создать доктрину, способную дать нужный отклик в сердце каждого человека, но и провозгласить её и возглавить под своим именем. А Леммелю эти люди сейчас были ох, как нужны! Профессор Мартин Лютер? Да, несомненно личность незаурядная. Человек большого ума и твердой воли. Он не удовлетворился славой одного поступка и после не склонил покорно головы. Он открыто и честно проповедовал свою доктрину христианства, чем и заслужил себе славу и известность не только в германских землях, но и во всей Европе. Леммель, углядев его харизму, обратил на него свое внимание. Для начала, чтобы увериться в правильности своего выбора, Леммель заказал своему астрологу составить гороскоп на Лютера. Звезды, будучи бесстрастными к людским судьбам, рассказали многое. С того момента Леммель взял Лютера под свое незримое покровительство, при необходимости вмешиваясь в ход его дел. То он спасал Лютера от хитрых ловушек Святого трибунала, то не колеблясь выкладывал немалые суммы на печатание лютеровых катехизисов и переводов Библии. И что же? Заботы окупились сторицей. Спустя несколько лет, исполненных трудностей и безнадёжности, имя Мартина Лютера зазвучало и во дворцах, и в захудалых кабаках, а его «Сентябрьский Завет» уверенно занял место не только в благородных домах, но и в крестьянских хижинах, и в университетских библиотеках.