– А… Почти каждый день.
– Каждый день? – Я присвистнул.
– Ну, не в нашей комнате… А, вообще, каждый день в какой-нибудь из комнат.
– А они, что, не работают?
– Работали раньше… Потом их повыгоняли. Они все сиделые. На Большой Земле у них никого нет, поэтому ехать некуда. А зоны здесь рядом. Они отсюда – в зону, из зоны – сюда.
– Так жить же невозможно так. Это что ж? После работы не отдохнешь?
Мунир неопределенно пожал плечами и мы разбежались, каждый в свою сторону. Я направился искать пункт общепита. Огромное, унылое здание, с надписью «Столовая» уже всем своим внешним видом аппетита не нагоняло. Заняв очередь в хвосте длиннющего, человеческого серпантина, минут через пятнадцать я выскреб из стопки подносов один, скользкий, с объеденными краями, и водрузил на него несколько тарелок с этажерки раздачи. Расплатившись у кассы и осознав, что каждодневное посещение этого заведения, вряд ли скажется благотворно на состояние моего бюджета, я, с трудом, приткнулся пятым корпусом на столик, рассчитанный на четыре персоны. Вызвав, тем самым, громкое недовольство уже сидящих за ним. Но деваться мне, с моим подносом, было совершенно некуда. Все столы были заняты. Пришлось дожидаться, пока где-нибудь не освободится место. Вообще-то, как-то логично было бы предположить, что подобные неудобства должны, хотя бы, компенсироваться качеством приготовленных блюд. Ничуть не бывало. Столовая и тут, не особо, по этому поводу, заморачивалась. Отхлебнув несколько ложек первого, я понял, что это пойло никакого отношения к заявленным в меню щам, отношения не имеет. Отвратительное варево. Отодвинув тарелку в сторону, я попытался проглотить что-то, лежащее на тарелке со вторым. Ва-а… Как же нужно не любить свою профессию и ненавидеть род людской, чтобы из первичных продуктов состряпать нечто, напоминающее и по виду, и по запаху массу, уже побывавшую в человеческой, прямой кишке! Не рискуя сравнивать вкусовые качества этого блюда с уже обозначенной массой, поскольку не располагал, слава Богу, таковым опытом, внутренне я эти продукты уравнял. И есть не стал. Покинул я столовую, не солоно хлебавши, зато с облегченным карманом и твердой убежденностью, что эта ситуация потребует своего разрешения уже в ближайшие дни. Ну не могу же я, в самом деле, совсем обходиться без пищи?
Слава Богу, столовая, в месте приложения моих рабочих сил, оказалась на вполне приемлемом уровне, как по качеству приготовления блюд, так и по уровню цен на них. Жить было можно. Трудовой коллектив, в который мне предстояло влиться, требует отдельного описания, но такой задачи у меня не стоит. Из интересного можно отметить следующее: цех назывался ПТЛ, или, в расшифрованном виде – поточная, сварочная линия. Гений технического соцреализма, академик Патон предложил человеческому сообществу уникальную технологию сваривания металлических труб. Рабочая головка, видом своим напоминающая спаренные, плотницкие клещи, зажимала, посредством гидравлического усилия, свариваемые трубы. На клещи подавалось постоянное напряжение с большой силой тока, специальное следящее устройство сводило края труб до возникновения сварочной дуги, место сварки нагревалось до высокой температуры и, затем, происходило резкое осаживание одной трубы навстречу другой. Все. Процесс, в общем-то, можно было считать законченным. Плеть из труб освобождалась из сварочной головки, место сварки зачищалось в гратосъемной машине и, по рольгангу, плеть выгонялась на улицу. Просто? Просто… Но где, что и когда у нас было и оставалось просто? Трубы с улицы попадали в сварочный цех, охлажденные до минус тридцати градусов. Сварочная головка мычала и дергалась, не в силах зажечь вольтову дугу на таком охлажденном металле. Уже сваренные плети, падая на переохлажденные ролики, сламывали чугунные обоймы подшипников, как спички. И мы, обслуживающий эту головку, персонал, более занимались не производством трубных плетей для системы газлифта, а непрерывным ремонтом всего и вся. Вместе с нами участие в этом увлекательном, если бы не сдельная форма оплаты результатов труда, деле принимала и бригада настройщиков из института имени самого Патона, что в Киеве. У них я подсмотрел прогрессивную, на тот момент, схему распределения и вознаграждения степени участия индивида в общественно-полезном начинании. Так, они имели двухсотграммовую, лабораторную мензурку, отградуированную посредством алмазного карандаша в денежное значение, которую использовали для справедливого воплощения в жизнь принципа: от каждого по возможности, каждому по внесенному. Шкала начиналась с полтинника и заканчивалась четырьмя рублями, двенадцатью копейками. Кто, сколько внес в денежном выражении, тому столько и наливали в жидком эквиваленте. Все справедливо…
Вечером, после трудового дня, вернувшись в общежитие, мы обнаружили посреди нашей комнаты дополнительную кровать, а на ней грузного мужчину, уже в солидных годах и хорошо поставленным, командирским голосом. При знакомстве он оказался бывшим председателем какого-то, забытого мною за давностью событий, не очень передового колхоза из средней полосы России. То ли ему необходимо было подработать на пенсион, то ли на кооперативную квартиру для детей, уже этого я не помню. Звали его Палыч, и никакого чувства тревоги он у меня не вызвал. Единственное неудобство – это лишняя кровать. Но и не на курорте, опять же. Проблема, в общем-то, не из разряда – кость в горле. Поболтав о том, о сём, приготовились к отбою, и выключили свет…
И тут тишину взорвал храп… Нет. Это был не храп. Вот когда реактивный лайнер ТУ-154 м прогревает на высоких оборотах турбины, предполагая сорваться от их усилий, вместе с сотнями пассажиров, высоко в небо, то он издает нечто похожее на этот звук. Я, от неожиданности, даже обмер в своей постели. Что это? Оторопели и два моих сокамерника. Какое-то время мы слушали могучие рулады, выдаваемые Палычем, безо всяких комментариев. Потом Колек встал и включил свет. Храп немедленно прекратился. Мы с Муниром, приподнявшись на своих кроватях, смотрели на источник шума. Палыч смотрел на нас. Колек щелкнул выключателем. И наступившая тишина, немедленно, наполнилась чудовищным ревом. Колек опять включил свет. Опять тишина.
– Палыч… Ни хрена себе! Ты что? Издеваешься? – Колек был явно озадачен.
– Да какое там, издеваешься. Храплю я так…
У Палыча оказалась довольно редкая болезнь. Стоило ему только закрыть глаза, и он начинал страшенно храпеть, будучи еще даже и не уснувшим.
Ну ладно… Он больной… А мы, скажите мне на милость, здесь при чем? К слову говоря, вот мне лично оказалось совершенно по барабану, храпит Палыч тихо, громко или еще как. Послушав его несколько минут и повосхищавшись выдаваемыми децибелами, я спокойно уснул, накрыв голову одеялом. Чего не скажешь о моих бедных сожителях. Всю ночь они развлекались включением света, бросанием в Палыча подушек и валенок и к утру дошли до состояния полной истерии. Измучив вдрызг и самого Палыча. Не спала и соседняя с нами комната. Один из её жильцов, в прошлом сиделец, Лешка Тарабаркин, несколько раз за ночь врывался в нашу комнату с намерением немедленно придушить источник невиданного храпа. И только героическими усилиями всего коллектива общежития, его удавалось остановить. Я всего этого не слышал. И прекрасно выспался. Однако сделав окончательный вывод, что две проблемы – питание и проживание, следует решать, не откладывая в долгий ящик. От своей невесты, за столь короткий срок, я получил два длинных, обстоятельных письма. Видимо, она оказалась в курсе моих хождений к Светлане и, мудро, пыталась эту ситуацию урегулировать. Поразмыслив, я решил сделать ей предложение перебраться, ещё до свадьбы, ко мне сюда, на Север. Предполагая тем самым разрубить все проблемы одним махом. Так сказать, поставить жирную точку. И начал искать варианты разрешения жилищной проблемы. На моё счастье, второй электрик с моей работы, сообщил, что его знакомый, заработавший уже и на машину, и на квартиру, собирается перебираться с семьей на Большую Землю и продает, по этому случаю, свой благоустроенный балок. Состоялся осмотр жилища и торг насчет окончательной цены. Которая вырисовалась весьма не слабой. Десять тысяч рублей за жилище на полозьях из труб, хотя и подключенное ко всем инженерным коммуникациям. А где их взять? Если приехал я без гроша в кармане, и оклад, положенный мне на работе, составлял двести пятьдесят рубликов… А всяких там северных, и ещё каких-то, надбавок и добавок, мне, понятное дело, не полагалось…Нужно было входить в займы. А тут дело упиралось в мою малоизвестность, для потенциальных кредиторов, по вполне понятной причине. Дело вырисовывалось безнадежным. Своими горестными размышлениями я поделился на работе с болгарином Колей Петровым.
– Та-а… И что? Ты над этим голову ломаешь? Я дам тебе денег…
– Как? Просто так, возьмешь и дашь?
– А что ещё? Ты же не бежать собираешься? Если что, то у тебя балок будет. Продашь – отдашь.
Вот так, удивительным образом, и эта проблема тоже уже не выглядела бесперспективной. Дело оставалось за малым. И я написал Нине обстоятельное письмо, отразив в нем свои мытарства, и изложив соображения относительно принятого решения. Сбросив послание в почтовый ящик, я вздохнул с облегчением, как человек, честно выполнивший определенную часть тяжелой работы. Как мало, все-таки, мы знаем себя, а ещё меньше окружающий нас мир. Меня перевернуло в первый же день, после отправки письма. В моем мозгу, не прерываясь ни на секунду, звучала одна и та же мысль:
– Что ты наделал? Зачем? Зачем ты её вызвал?
Не понимая ни самой постановки вопроса, ни, собственно, источника, из которого этот вопрос ставился, я пытался противостоять сам себе, разбирая, в который раз, всю ситуацию по косточкам.
Но, тщетно. Не было никаких доводов разума. Сердце сжимала непонятная тоска, а что-то, генерирующее все тот же вопрос, не отпускало меня ни на минуту. Я ложился спать с этой мыслью, весь день работал с ней и, вскоре, стал похож на сумасшедшего, поскольку поймал себя на разговорах с самим собой! Единственно, что спасало меня от внимания со стороны, это всеобщая занятость моего ближайшего окружения проблемой Палыча и его храпа. Спасибо, тебе, Палыч!
Но сделать что-то, в этой ситуации, я оказался бессилен… Через неделю, измученного и потерявшего всякую способность соображать, какая-то сила привела в отделение почтамта. Я написал телеграмму, в которой сообщил Нине, что ситуация изменилась и её приезд ко мне нецелесообразен.
Больше я её никогда не видел.
Никогда…
Прости меня, Нина…Если сможешь…
А голос исчез.
Вместе с ним исчез и смысл моего дальнейшего пребывания в этом сером, неуютном для жизни, краю. Едва дотерпев до прихода весны, я засобирался в Ленинград, предполагая продолжение учебы в институте, трудоустройство в транс-атлантическую экспедицию и ещё что-то такое, далекое и манящее. Конечно, дорога в Ленинград лежала через мой родной дом, и я вернулся, стараясь, чтобы о моем возвращении узнало как можно меньше знакомых. Моя мама, с огромным сожалением, поведала мне, что Нина уехала, родственники её, при встрече, отворачиваются, и она меня тоже не понимает. Что я ей мог ответить? Я сам ничего не понимал. Все мои попытки взвесить свои поступки на весах разумности и необходимости, блокировались безжалостно звучащей в голове мелодией. Неважно, какой. Просто мелодия была первична, а мыслительный процесс вторичен. И он проигрывал. Как и кому об этом расскажешь, без опасения быть причисленным к сонму умалишенных? Нужно было находить объяснения, для своих близких, столь странным эскападам в моем исполнении. Тем более, что в первый же вечер, по своему приезду, как на каторгу, я потащился к Светлане. О-о… Она была спокойна. Её вообще было трудно чем-нибудь вывести из себя. Мой приход она восприняла, как что-то, само собой разумеющееся. Говорить было не о чем. Как дела, чем занимаешься? И всё… Просто всё…
Я уехал в Питер. И жизнь большого города меня закружила в своем водовороте. Первым делом я перевелся с заочного на вечернее отделение в институте. Чтобы решить проблему с жильем, устроился на работу в шестую, транс-атлантическую экспедицию и перебрался на океанографическое, исследовательское судно «Адмирал Крузенштерн», в отдельную, любезно мне предоставленную каюту, на нижней палубе. Что, слегка, меня удивило. Ведь даже и члены экипажа, уже не первый год работавшие по найму на этом пароходе, не могли похвастать отдельной каютой. За что же мне такая привилегия? Все, впрочем, довольно быстро и разъяснилось. Пока корабль стоит у стенки, экипаж его находится на минимальном денежном довольствии. И подрабатывает, где придется и кем предложат. Несколько матросов устроилось на склад макулатуры, где в их должностные обязанности входило тюкование, непрерывно подвозимых старых газет, журналов и прочей, уже ненужной литературы. Среди современной дребедени попадались и настоящие раритеты, по разным причинам, ставшие, вдруг, ненужными и выброшенные на помойку. Несколько старых журналов, конца девятнадцатого века, оказались настолько интересными, что их принесли на «Крузенштерн», чтобы и остальные члены команды насладились высочайшим качеством полиграфии и рекламных блоков. Журналы пошли по каютам и наличие между страницами клопов, высохших до полной прозрачности, никого не смутило. Их выдули в корабельное пространство. Клопы же оказались вовсе не лишенными жизни, а пребывающими в состоянии анабиоза. И несколько кают оказались подчистую захваченными ожившими кровососами. В первую же ночь я проснулся от ощущения, что кто-то по мне ползает, а тело мое горело, как от ожога крапивой. Включив свет, я обнаружил, что все переборки и матрац кишат какими-то сущностями. Никогда до этого мне не приходилось встречаться с клопами. Весь остаток ночи я провел без сна, поскольку любая попытка прилечь, вызывала немедленную атаку этих мерзких насекомых. С трудом высидев до начала утреннего развода, я кинулся к старшему боцману за помощью. И от него и услышал всю, скорбную, историю вселения клопов на наш корабль. А также о результатах, вернее сказать о безрезультативности, непрерывно ведущейся битвы с клопами за жизненное пространство. Дошло до того, что всякого, вновь прибывшего новичка, вселяли в занятую клопами каюту, в тайной надежде, что он, что-нибудь, да и придумает. Но ничто на кровососов не действовало. Никакая современная химия не брала исторических старожилов. Такая перспектива меня не очень-то и устраивала. Отдельная каюта, после общества сидельцев и Палыча, мне казалась заслуженным благом, на которое претендовали какие-то насекомые, пусть даже и с царскими вензелями. И я решил испытать на них недавно появившееся на Кубани средство борьбы с колорадским жуком. Если кто не знает, то жук этот, по своей приспособляемости к средствам борьбы против него, фору может дать и самим клопам. Средство это называлось карбофосом и вонь распространяло такую, что не дай Бог. Написав заявление на отпуск без содержания на десять дней, я вынес свои вещи в каюту к соседям. Задраил двери, надел респиратор, поднял матрацы и откупорил небольшой, коричневый пузырек с химической отравой. Клопы насторожились. Я обмакнул кисточку в пузырек и провел первую полосу по основанию кровати. Эффект оказался поразительным. Всё пространство вокруг ожило. Клопы метались, как оглашенные. Я пересекал им пути отхода мокрыми, смертельными дорожками. Они переворачивались на спину и дохли сотнями. Через полчаса все было окончено. Я отстоял своё жилище. Распространяя вокруг себя нестерпимую вонь, сошел на берег с чувством глубокого удовлетворения. Как говаривал наш дорогой Генсек… Вот только попользоваться плодами своей победы мне не довелось. В тот же день я встретил своего сослуживца, Диму, который трудился на строительстве защитного сооружения – дамбы. С Димой меня связывали давние, и не всегда безоблачные, отношения. Сразу после службы мы вместе поступали в институт. Вместе познакомились и с одной очаровательной дамочкой, работавшей в паспортном столе на Каляева. Звали её Катерина и жила она возле известного всем, из старого учебника физики, Египетского моста вместе со своим четырехлетним сыном, Женькой, в отдельной, однокомнатной квартире. Молодые, беспечные абитуриенты кому хочешь голову свернут. И Екатерина взяла нас на постой. На время сдачи экзаменов. Была она умна и едко саркастична. И кому-то из нас симпатизировала. Мне, почему-то, показалась, что это касается меня. Приехав домой, я объявил своей маме, что встретил очень, ну очень достойную женщину. С ребенком. Мама повздыхала и захотела познакомиться с объектом страсти вживую. Я позвонил Екатерине и пригласил её в гости. Катя согласилась. Признаюсь. Её приезд я ожидал с огромным волнением и нетерпением. На вокзале, когда я её встречал, моё сердце барабанило в унисон с проезжающими поездами. И когда она вышла из вагона и поцеловала меня в щеку, я понял – это судьба. Навсегда. До гробовой доски. Она мило мне улыбнулась и сказала:
– Извини, что не предупредила… Я не одна.
Из соседнего вагона выглядывал мой приятель… Дима…
Через год он сделал ей ребенка и сбежал к своей невесте. Я спросил Катю при встрече, нельзя ли было решить проблему со вторым ребенком без отца. Её ответ я запомнил:
– Я от любимых мужчин оставляю себе память…
Память назвала Димой…
Так вот. Повстречав старшего Диму, я выяснил, что он перевелся на строительство грандиозного и, столь же бесполезного, объекта, призванного защитить Ленинград от разрушительных наводнений. Причиной этого стихийного бедствия признали периодически возникающий, встречный течению Невы, ветер, который подпирал сброс воды в Финский залив. Так с этим же надо было что-то делать. Например, развернуть ветер в противоположную сторону. Или насыпать поперек залива дамбу. Но если с разворотом ветра противоречий не возникало – все понимали, что такая мера действенна, но на практике не осуществима, то со строительством дамбы всё было наоборот. Дамбу построить, хотя и сложно, но вполне возможно, а вот с требуемым эффектом согласия в определенных кругах не было. Третьего варианта не придумали. А поскольку просматривалось не слабое бюджетное финансирование, должности, ордена на грудь и слава всесоюзной стройки, то недостающие и необходимые научные выводы были подтянуты за уши, решение принято и строительство закипело. Дабы не оголять предприятия Ленинграда от производственных и научных кадров, решено было привлекать людской ресурс со стороны. Обеспечивая его, по мере необходимости, жильем и пропиской. То есть, говоря проще, коренные Ленинградцы, всю свою жизнь промаявшиеся в коммуналках, где:
– Все жили скромно так, система коридорная
– На тридцать восемь комнаток, всего одна уборная
доступа на это предприятие, практически, не имели. И жилищные свои условия улучшить, за счет всесоюзной стройки, не могли. А вот приезжие – очень даже запросто. Нужно было всего лишь предоставить свидетельство о заключении брака, рождении ребенка по месту работы в Ленгидроэнергоспецстрое. Жилищное строительство, в этой организации, продвигалось невероятными темпами. И, максимум, через год, по мере готовности нового жилья, можно было рассчитывать на ордер в только что отстроенном доме. Дима, сбежав от Катерины, быстренько женился, состряпал ребенка и получил однокомнатную квартиру. Ленгидроэнергоспецстрой, ведя масштабное строительство гидротехнических сооружений, располагал обширным флотом специального назначения. Сюда входили плавучие самоходные и несамоходные краны венгерской постройки, плавающие экскаваторы из Австрии, различные буксиры и драги советского производства. Укомплектовать штат флота, это не то же самое, что навербовать из городов и весей необъятной родины строительных рабочих. Где, в сельской глубинке, найдешь матроса-моториста или рулевого? А, тем более, знающего боцмана? Вот Дима и предложил мне бросить, к едрене фене, свой «Крузенштерн» и перебраться боцманом на самоходный, плавучий кран, имеющий, к тому же, как настоящий корабль, собственной имя – «Таран». Перспективу он мне обрисовал, и я её быстренько понял. Такого случая может уже никогда и не представиться. Загвоздка состояла в том, что экспедиция предоставляла, для иногородних, лимит. То есть, временную прописку на пять лет. И её нужно было продлять каждый год. По истечении которой ставился в паспорт уже постоянный штамп и ты, как бы, становился законным Ленинградцем. Переход с лимита на лимит был, практически, невозможен. Но, как и в большинстве ограничений в нашей стране, здесь также действовал принцип: нельзя… Но если очень хочется, то можно. Подруга Катерины, Ирина, работавшая кем-то в КГБ, взяла меня за руку и отвела к своему начальнику, генералу. Он, для порядка, поскольку просьба уже была озвучена и принята благосклонно, поспрошал меня о побудительных причинах моего перехода из одной организации в другую и поставил свою, решающую визу. Так я оказался на СПК «Таран» в качестве боцмана. Поскольку ни семьи, ни жилья тогда я не имел, то и жить мне пришлось на самом кране, благо, все условия для этого на нем имелись. Лишь одно обстоятельство значительно омрачало мое существование. Основу экипажа именно этого крана составляли жители Кронштадта. Работа на кране была организована по принципу – трое суток через шестеро. Понятное дело, что сменная вахта, проторчав неделю дома, старалась на работе максимально расслабиться. Может быть, все это не так уж и плохо, когда у тебя самого есть этот самый дом, и он тебе изрядно надоел. Но когда ты вынужденно находишься на кране круглые сутки, а сменщики постоянно оттягиваются, это начинает напрягать. Кроме того, довольно быстро я пришел к выводу, что изолированность островитян от материковой жизни привнесла значительные изменения в их характер. И не в лучшую сторону. В первый же месяц моего пребывания на кране в должности боцмана случились несколько неприятных инцидентов. И все с жителями Кронштадта. И все под их пьяную лавочку. Последняя стычка закончилась крупной дракой, в которой, с одной стороны, участвовали четверо кронштадцев, а с другой стороны я и гуцульский топор. Уж как там развивались события, вспоминать не хочу. Только наслушавшись пьяных бредней в свой адрес, я не выдержал и зашел в их каюту, дабы всё это они сказали мне лично. В результате один из них, мелкий и паскудный, плюнул мне в лицо, а я заехал ему в челюсть. Остальные набросились на меня, словно стая шакалов. Силы были явно несопоставимы. Я вынужден был покинуть поле боя, и быстренько смотаться в шкиперскую, где у меня хранился гуцульский топор, на длинном топорище. Такого поворота событий мои оппоненты явно не ожидали. Едва я появился в начале коридора с оружием на изготовке, как они спрятались в каюту и закрылись на ключ. Убивать я никого не собирался, но и оставлять ситуацию в подвешенном состоянии было никак нельзя. Изобразив крайнюю степень ярости, я принялся рубить, обшитую металлическим листом, дверь каюты. При этом вопя на весь пароход о своем единственном желании: достать этих педерастов наружу и отрубить им головы. Изрядно покорежив дверь, я убрался восвояси. До утра на пароходе стояла абсолютная тишина. По моему, они даже мочились друг-другу в карманы. Что удивительно, не вышел на этот грохот из своей каюты и капитан, Николай Никитич. После этого инцидента, кронштадцы обходили меня десятой дорогой и, постепенно, отношения наши более-менее нормализовались. Однако, жить постоянно и пропускать через себя вечерние попойки я оказался не в состоянии. Собрался и поехал в Ленинград, к Катерине в гости. Ничего от этой поездки я не ожидал, и ни на что не рассчитывал. Застал я Катерину не в лучшем финансовом положении. Без работы и с двумя детьми на руках. Откровенно говоря, бедность сквозила из каждого угла её скромного жилища. Но присутствия духа она не теряла. Чем мог я ей тогда помочь? При своем окладе в сто пятнадцать рублей? Вот чем мог, тем и помогал. Так уж получилось, что стал я к Катерине наведываться всё чаще и оставаться, зачастую, на ночь. Ни о каких интимных отношениях речи, конечно, не было. Были просто дружеские. Но мы всё чаще появлялись вчетвером у общих друзей, я рассказывал ей о каких-то проблемах. Она умела слушать и, ненавязчиво, давать умные советы. Как-то потихоньку у меня стали появляться мысли, а почему бы, собственно, и нет? И однажды, когда мы гостили допоздна у моего флотского товарища и немного выпили, по возвращении домой случилось то, что и должно было, рано или поздно, случиться. Мы стали близки. Странное дело… Словно легла между нами какая-то грань. Совсем недавно, я души в ней не чаял. Теперь же кто-то нашептывал мне:
– Уйди… Ты должен её бросить. Она тебе не нужна.
Я начал избегать Катерины. Наша близость ещё продолжалась, но она перестала приносить мне удовольствие и даже закладывала в душу некое чувство мерзости. Кажется, я забрался в какой-то тупик. Безысходность, вот точная характеристика моего состояния. С одной стороны, Екатерина мне нравилась. С другой – я её уже почти ненавидел. Действительно, тупик… И тут, словно луч надежды, вспышка и понимание – мне надо ехать домой и брать в жены Светлану. Да, да! Именно так. И чем быстрее, тем лучше!
Уже подходила к концу весна, установились теплые, солнечные дни. Я написал заявление на отпуск, дал домой телеграмму, купил билет на поезд, подарки маме, сестре, и отправился в родные края. Тогдашнее состояние свое я прекрасно помню. Моё собственное решение не казалось мне собственным. Оно мне было дано фактически, так сказать, явочным порядком. Я ехал домой жениться. Это я сознавал. Но, в то же время, было ощущение, что это не я еду в поезде, а кто-то другой. Я откровенно не представлял себя мужем Светланы. И какая она мне жена? Я совершенно не питал к ней никаких чувств. Просто чужой, совершенно чужой мне человек. И я не хочу, чтобы этот человек становился мне близким. Не хочу. А еду…От этой неопределенности в себе я начинал чувствовать себя ущербным. Что за напасть? Как же так может быть? Я разбежался со своей зеленоглазкой, отказался от Нины, не остался с Катериной. И если отношениям с Катей ещё можно было дать хоть какое-то объяснение, то какое объяснение в отношениях со Светланой? Она просто мне никто. Мне она не нужна. Абсолютно…
А я еду.
Еду брать её в жены…
И что это?
Вот в таком состоянии прибыл я в родные места. Что я мог сказать своей маме? Какими словами описать свои ощущения? Когда я сообщил ей о своем решении, она, на некоторое время, потеряла дар речи. Мы сидели за обеденным столом и смотрели друг на друга. И молчали.
– Ну что же, сынок… Это твой выбор. Девушка неплохая, скромная. Да я её и не знаю. Школу, вот, не так давно закончила… А почему именно она? Ты никогда не говорил, что вы знакомы.
– Мам… Я не знаю. Надо как-то определяться… Что ли…И потом. А почему бы и не она?
– Ну да, ну да… И когда ты думаешь свадьбу делать?
– Да я ещё не думал. А лучше бы и без свадьбы обойтись. Просто посидеть вечерок и мы уедем. А, мам?
– Ну… – Мама развела руками – что-то я совсем тебя не понимаю. Вроде как в таком деле должно быть замешано чувство. А я его не вижу…
– Э… Чувство, чувство… Чувство. Где его возьмешь, чувство это?
Вечером, когда уже основательно стемнело, я отправился к Светлане. Она меня ждала. На мой вопрос, почему она даже не удивилась моему приезду, Света ответила просто: не знаю. А и правда… Чего я заморачиваюсь? Я взял её руку в свою. Ладонь была узенькая, холодная и пупырчатая. Я поднял её на уровень глаз в луч света, падающий из окна дома. Ладонь была вся в бородавках. Мне стало неприятно. Света отдернула руку, словно почувствовала эту мою рекцию.
