Ошибка Перикла

Все это пронеслось в голове афинского стратега, когда он, миновав пронаос, [15] вошел в целлу. [16] В храме было просторно, а свет, казалось, излучал сам белый мрамор, лучше которого не отыщется во всей Ойкумене. [17] Колоссальная, в несколько человеческих ростов хрисоэлефантинная [18] статуя Афины Парфенос, [19] изваянная Фидием, вовсе не подавляла своим величием, а сразу же располагала к себе – наверное, в душе каждого афинянина рождалось чувство, подобное тому, которое испытывает дитя при виде строгой, но любящей и заботливой матери. Это была уже не первая статуя богини, созданная Фидием. Перикл хорошо помнил его бронзовую Афину Лемнию, которую не столь еще знаменитому мастеру заказали отплывающие на Лемнос колонисты. Они верили, что умиротворенная их даром великая богиня-воительница поспешествует счастливому исходу их предприятия. Та Фидиева Афина мало походила на эту – потому, верно, что война с мидийцами [20] уже была на исходе, и скульптор, точно предвкушая всю прелесть наступающего выстраданного мира, изобразил ее простоволосой, левой рукой она не вздымает копье, а опирается на него, как на дорожный посох. Щит, как и шлем, который богиня держит в правой руке, уже ей не надобен, он вообще отсутствует. Ни надменности, ни суровости – одна лишь спокойная гордость и прекрасная женская красота, заключенная в полном обаяния лице, безупречной фигуре да мягко струящихся кудрях. Что-то от этого раннего творения скульптора сообщилось, передалось, вольно или невольно, его, несомненно, лучшему творению – статуе Зевса Олимпийского, восседающего на троне из черного эбенового дерева, украшенного драгоценными камнями. Громовержец внушает не страх, а любовь и безграничное доверие к себе – как отец, коему ведомо, на какие проказы способны его шаловливые дети, к которым он весьма снисходителен и добр. Зевс Фидия, несомненно, являет собой предел совершенства, как, собственно, и величественная статуя Афины Парфенос, чьи лицо, руки и ноги выполнены из подкрашенной слоновой кости, а одеяние и доспехи – из золота разных, на которые только способны греческие мастера, оттенков. Жаль только, что им не ведом секрет странного розового золота, в который сегодня окрасилось рассветное небо. А как изумительно красивы рельефы – мастер снабдил ими не только щит и сандалии воительницы и заступницы, но и постамент.

Перикл внимательно посмотрел в лицо Девы Афины – на миг показалось, что ее алые, подкрашенным пурпуром (драгоценным соком, добытым из морских улиток-багрянок) губы чуть улыбнулись ему.

В храме, где еще до последнего мгновения слышалась тихая разноголосица, воцарилась полная тишина. Филет, глава следственной комиссии, член «совета пятисот», возгласил:

– Итак, Фидий, сын Хармида из Афин, управляющий строительными работами на Акрополе, скульптор, обвиняется своим помощником Меноном в том, что при сооружении статуи Афины Парфенос, установленной в этом храме, он присвоил себе талант [21] и четверть таланта отпущенного ему в распоряжение золота. Перикл, стратег Афин, обратился к народному собранию с просьбой не доводить дела до суда, так как он и Фидий легко могут доказать невиновность последнего. Каковы же ваши доказательства и где они?

Перикл отвечать не спешил. Он посмотрел на Менона, точно еще раз пытаясь понять, что подвигло того на откровенную клевету – зависть к непревзойденному Фидию или щедрые посулы тех, кто подговорил его на этот шаг? Скорее, последнее. Хотя, может быть, и то, и другое вместе. Менон, далеко небесталанный человек, сейчас вызывал в нем откровенное отвращение, которое Перикл по привычке искусно прятал. «Этот негодяй, который несколько дней просидел на площади, вознося молитвы богам, и надоел всем прохожим просьбой разрешить ему сделать безнаказанный донос на Фидия, похож сейчас на крысу, которую загнали в тупик, – подумал Перикл. – Зато в глазах Гликона, который покровительствовал клеветнику, так и горят торжествующие огоньки».

– Где же ваши доказательства? – с некоторым недоумением повторил Филет.

– В пяти шагах от тебя, – спокойным взмахом руки указал на статую Перикл.

Филет в удивлении поднял редкие рыжеватые брови:

– Поясни, пожалуйста, Перикл, что ты имеешь в виду?

– Я сделаю это незамедлительно, но сначала хочу еще раз уточнить: сколько золота было отпущено народным собранием на сооружение статуи Афины Парфенос?

Филет заглянул в свиток, хотя помнил цифру на память:

– Сорок четыре с половиной таланта.

– Аттического таланта? – полуутвердительно спросил Перикл, который, конечно же, тоже знал эту цифру назубок.

– Разумеется, вес определялся в аттических, а не эгинских талантах.

– Позволишь ли ты мне, достойнейший Филет, справиться у уважаемого Фидия: это соответствует истине?

Филет, переведя взгляд с Перикла на Фидия, кивнул в знак согласия.

– Да, правильно, – подтвердил скульптор.

– Прежде чем доказать, что обвинение величайшего скульптора Эллады, в чьей честности я абсолютно не сомневаюсь, высосано из пальца, хочу заметить, что весьма распространенное мнение, будто к рукам человека, у которого в распоряжении слиток золота, обязательно прилипнет хоть одна пылинка, не такое уж и верное. Дело в том, какие это руки – на чистых золото не остается.

– Мы высоко ценим твое красноречие, о, Перикл, но не пора ли перейти к делу?

– Твое нетерпение, Филет, мне понятно. Что ж, остается лишь взвесить золото.

– Каким образом? – изумился Филет, а враги Перикла, и в первую очередь Гликон, злорадно улыбнулись. – Ты хочешь разрушить эту безусловно замечательную статую, которая создавалась не один месяц и даже год?

– Зачем же? Боги, как известно, тоже одеваются и раздеваются. Надеюсь, Афина Парфенос простит нам этот вынужденный шаг. Фидий, распорядись, ты ведь лучше знаешь, как это сделать.

Ах, надо было видеть, какими круглыми, точно медные оболы, сделались глаза у тех, кто уже готов был праздновать победу. Почтенные граждане невольно ахнули, когда на толстых вервиях специальных лебедок золотая одежда богини, дрогнув и распахнувшись, приподнялась вверх ладони на полторы и, придерживаемая дюжими рабами, тихо отъехала в сторону.

– Кладите золото на весы, – сказал Перикл. – Они покажут, кто прав.

Да, стратег умел владеть собой. Даже тогда, когда объявили, что вес золотого одеяния Афины Парфенос абсолютно точно соответствует названной Филетом цифре, он никак не обнаружил своих чувств. Мысленно, правда, похвалил себя за предусмотрительность – не зря рекомендовал Фидию найти такое инженерное решение, чтобы в любой момент золото легко можно было отделить от статуи, не повредив ее. Ведь он, между прочим, предвидел подобные наветы. А еще думал о том, что, если когда-нибудь для Афин настанет черный день, драгоценный покров богини, этот своеобразный неприкосновенный запас государства, можно будет, скрепя сердце, отдать на переплавку.

Наслаждаться видом посрамленных врагов Перикл не захотел – это было бы ниже его достоинства, зато у него возникло желание еще раз обойти свое детище – реконструированный, а если точнее, заново отстроенный Акрополь. Первого стратега Афин сопровождала небольшая свита, состоящая из его друзей и почитателей, среди которых выделялись Софокл, Иктин, Сократ, Калликрат и совсем еще молодой, но уже знаменитый врач Гиппократ. Позже, когда статую Девы Афины опять одели в золотой наряд, к ним присоединился и Фидий. Перикл никуда не торопился. Он вообще по натуре был несуетлив, а здесь, на прославленном холме, известном не только в Элладе, но и многих сопредельных странах, он, если бы не государственные заботы, мог находиться часами, ведь Акрополь – его воплощенная мечта, при виде которой он испытывал те же чувства, какие обуревают мастера наедине с любимым творением.

Перикл, то жадно вглядываясь в архитектурный ансамбль в целом, то бегло, но опять таки цепко вбирая глазами отдельные его фрагменты, поймал себя на странной мысли, что вся прелесть мира, остающегося за пределами холма, – зеленые деревья, голубая вода рек и морей, красные, лиловые, желтые и прочие цветы, окрестные, покрытые густыми лесами горы [22] с совсем редкими, почти телесного цвета проплешинами, жилища людей – будто отодвигается на немыслимо далекие задворки Ойкумены, пропадает, исчезает вовсе. Белый камень и синее небо – это и есть вечность. Да, здесь, на Акрополе, сильнее и острее, чем где бы то ни было, пахнет именно вечностью. И что перед ее ликом человек?…

Если бы не дыхание тех, кто шел за ним, тихо переговариваясь и перешептываясь, Олимпиец еще долго бы пребывал в этом состоянии полной отстраненности от всего сиюминутного. Но ему, не желая того, напомнили, что он не один. Перикл резко обернулся к спутникам:

– Пытаюсь разгадать, в чем тайна Акрополя. Есть ведь в Аттике холмы и горы повыше, чем тот, на котором он стоит. Но почему-то именно здесь хочется думать о высоком и вечном. Вот только что я просто-напросто оторвался от земли. Не потому ли, что, поднимаясь на Акрополь, мы становимся чуть-чуть ближе к богам? А, может, это они милостиво спускаются нам навстречу, – Перикл задумчиво потеребил короткую свою бороду и остановил взгляд на архитекторах Иктине и Калликрате. – Вот вы возвели Парфенон – лучшее из того, что я когда-либо видел. Ясность пропорций, безупречная симметрия…

– Прости, что перебиваю тебя, Перикл, но симметрию обожают не только архитекторы, но и историки. Жаль, что Геродот сейчас не с нами, – сказал Сократ, имея в виду привычку того разделять волосы пробором посередине, а бороду раздваивать. Среди эллинов это было немодно, и Геродот, немало постранствовав по белу свету, наверняка перенял манеру так причесываться у восточных вельмож.

Перикл улыбнулся, никак не гневаясь, что философ оборвал его на мысли:

– Зачем тебе Геродот, если совсем рядом с тобой Софокл?

Все засмеялись – два искусно завитых локона, словно отталкиваясь друг от дружки, делили пополам бороду великого трагика.

– Мнесикл, нисколько не отступая от этих же принципов, построил Пропилеи [23] – выше всякой похвалы. Ты, Калликрат, заканчиваешь сооружать храм Ники Аптерос [24]– я преклоняюсь перед твоим гением. Но, что поразительно, любуясь в который уж раз застройкой Акрополя и оценивая ее, я вдруг заметил: а ведь в целом она зиждется на свободной асимметрии, которая любую неровность, покатость, впадинку делает необъяснимо выигрышными. Здания разнятся по форме, размерам и высоте, но удивительно уравновешивают, как бы дополняют друг друга. Контрасты внезапно теряют резкость и превращаются в элемент гармонии. Итак, асимметрия. Тщательно продуманная, гениально выверенная и, самое главное, свободная! Да-да, свободная. Мал территорией наш Акрополь, но, согласитесь, он как нельзя лучше выражает свободолюбие народа Афин. Свободный народ рождает свободных художников. Нравится это лакедемонянам [25] или нет, но именно сюда к нам съезжается цвет Эллады – поэты, философы, актеры, скульпторы, мастера вазописи, музыканты. Не потому ли, что они словно внимают любимому совету Сократа, который он раздает направо и налево, на всех городских перекрестках: «Слушайся собственного внутреннего голоса!». Этот голос и говорит: «Красота, гармония и свобода неотделимы от Афин». Никаким пробором, пусть простит меня Софокл, нельзя разъять это триединство. Можно лишь гордиться тем, что мы создали такую державу.

– Скажи, о, высокочтимый Перикл, как долго, по-твоему, простоит наш Акрополь? – как-то уж чересчур в лоб спросил Калликрат и тут же смущенно отвел глаза, будто устыдясь своего не очень-то умного вопроса. Однако Перикл, при всеобщем молчании, понимающе, очень серьезно кивнул зодчему.

– Увы, разве кто-нибудь из смертных в силах проникнуть взором сквозь завесу времени? Несколько минут назад, начисто позабыв о тех, кто лелеял надежду устроить позорное судилище над честнейшим Фидием, я вдруг осознал, что здесь, на Акрополе, дышит сама вечность… Не знаю, право, Калликрат… Пока нам будут благоволить боги… – Повинуясь странному наитию, стратег поднял глаза вверх – прямо над его головой, как и давеча, застыла неподвижно Зевсова птица – орел. Несмотря на неимоверное расстояние, было видно, что властелин неба даже не шевелит крыльями – его удерживают в одной и той же точке невидимые воздушные потоки. И опять Перикл подумал, что сам отец богов изъявляет ему свое благорасположение. Значит, то, что так и просится сейчас у него с языка, чистая правда: – Акрополь, полагаю, будет стоять и стоять. Может быть, даже вечно? И этого не исключаю. Впрочем, секрет сей хорошо ведом Фидию, вот его и попытайте.

Скульптор не счел нужным скрыть недоумение – что, интересно, имеет в виду Перикл? Одно ясно – в этой необыкновенной голове вызрел какой-то весьма хитроумный довод.

– Смелее, Фидий! Ты среди друзей, поэтому выкладывай все как на духу, – уже откровенно веселился стратег, что, в общем-то, было ему не очень свойственно.

– Не томи нас, Олимпиец. Полагаю, о секрете мы услышим как раз из твоих уст. А я, признаюсь, сильнее других сгораю от любопытства.

– Хорошо, – к Периклу опять возвратилось серьезное настроение. – Кстати, а не присесть ли нам? Вон те две скамьи, кажется, уже давно поджидают нас.

Солнце перевалило зенит, и черный мрамор скамей, будто изголодавшись по весеннему теплу, жадно, ненасытно впитывал его, зная, что с наступлением сумерек с ним опять придется распрощаться. Усевшись, Перикл аккуратно стряхнул с сандалий легкую пыль и с наслаждением вытянул ноющие ноги, отметив про себя, что те длинные пешие переходы, которые он когда-то, играючи, преодолевал в военных экспедициях, сейчас, пожалуй, не осилит. Жаль, ох, как жаль, что боги не даровали простым смертным вечную молодость.

– Что ты, Фидий, можешь сказать о Поликлете или, допустим, Мироне?

– Величайшие ваятели Эллады. И ты это знаешь не хуже меня. «Дискобол» Мирона как нельзя лучше передает энергию движения. Пожалуй, Мирон первым отказался от статики, столь присущей архаичным куросам. [26]Поликлетов же «Дорифор» [27] – это канон красоты и гармонии человеческого тела. Канон, в основе которого математическая точность. Будь сейчас Пифагор жив, он, с его преклонением перед мистикой чисел, наверняка бы сказал похвальное слово в честь Поликлета. Если позволишь, напомню тебе изречение самого Поликлета: «Успех произведения искусства зависит от многих числовых отношений, причем всякая мелочь имеет значение». Между прочим, создавая «Копьеносца», он, не поверишь, буквально каждую часть тела, то, как она соотносится с другими, вымерил в пальмах. [28] Но что значит гений художника: юноша с копьем безбоязненно смотрит вперед, шаг его совершенно спокоен, это воистину свободный эллин. Поликлет отлил статую из бронзы, и у меня такое ощущение, что расплавленный металл, растопив холод цифр, снизил свою температуру до обычного тепла человеческого тела.

– Ну, а рассказывать о том, что сделал для вящей славы Афин сам Фидий, видимо, излишне. Не знаю, прав ли я, но в сравнении с Поликлетом и тем же Мироном ты, Фидий, имеешь заметное преимущество. Погоди, не горячись, – заметив негодующий жест скульптора, успокоил его Перикл. – Я вовсе не о том, кто из вас, так сказать, лучше. Насколько известно, большинство твоих творений изваяны из мрамора. А камень, уверен, долговечнее, чем металл. Благородная бронза, даже если это статуи и статуэтки знаменитых мастеров, может вновь оказаться в огненном тигле. Ее, если подопрет нужда, переплавят на щиты, копья, наконечники стрел, все, что угодно – Арес, [29] как это частенько бывает, отпихнет в сторону Аполлона… Теперь, надеюсь, вы поняли, в чем секрет Фидия, а заодно и нашего мраморного Парфенона, Акрополя.

– Ты думаешь, о, мудрый Перикл, что впереди у нас одни лишь войны? – раздумчиво спросил Иктин.

– Впереди то, что уже осталось позади. Все, к сожалению, повторяется. А мир улучшается медленно. Может, потому, что, как изрек Биант, сын Тевтама из Приены, «большинство людей плохи».

– Неужели, Перикл, ты допускаешь, что когда-нибудь от былого величия Афин не останется и следа? – заметно волнуясь, спросил Гиппократ.

Примечания