– Садись, купец, – зычно произнес атаман – человек уже немолодой, но жилистый, резкий.
– Доброго здравия тебе и всей честной хате, – поздоровался Некомант.
– Говори.
– Я на ушко, – уточнил купец и жарко зашептал в большое волосатое ухо атамана. – Все как надо сделал. Пику схватили, ничего он не успел. Князь целехонек, и ножичек ему остался.
– Молодец. Выпей с нами. Товару твоего не тронем, и беленькие держи – даю, как обещал.
Соловей бросил купцу холщовый мешочек серебра. Некомант проворно спрятал деньги под одежду, отпил немного меду с лихими людьми и скоро удалился, сославшись на то, что на торжище некому присмотреть за товаром.
А гульбище продолжалось. В дверях уходящий купец столкнулся с вновь пришедшим разбойником. Тот вел за собой молодого, худого и бледного горемыку. Увидев его, Некомант испугался, словно узрел привидение. Он охнул, осенил себя крестным знамением и опрометью выбежал из избы.
На вновь прибывшего немедленно уставились два десятка глаз.
– Рватый, зачем хвост притащил? Это что за фофан? – Строго спросил Соловей.
Разбойник, очевидно хорошо здесь известный, вытолкнул юношу вперед.
– Гусляр это, играет хорошо, персты тонкие. Зовут Михаилом. Человек надежный. Отца его ведаете – ковальник это, что под Москвой, в Мытищах кует.
– А что же он не кузнец, как отец его?
– Говорит, и ковальному делу обучен. А в граде нашем думал на пиру беленьких срубить. Да у Московского князя свои гусляры имеются. Вот и перебивается из кулька в рогожку третий день. В кабаке с кружек подонки допивает. Я ему говорю – у нас есть свой «князь», и еда найдется. Найдется, православные?
– Подонком быть – последнее дело… А еда найдется! Ежели сыграет хорошо, да споет, – загомонили разбойники.
Михаила усадили за общий стол, положили большой ломоть хлеба, квашеной капусты в деревянной плошке и налили полную чарку медовухи. Гусляр с жадностью набросился на еду. Пить он не спешил, так как с осторожностью относился к хмельным напиткам. Атаман заметил это и подстегнул его словами.
– Пей тут, там не дадут!
Разбойники засмеялись. «Где это «там»? – подумал молодой человек. Потом все понял. В пыточной, у князя, точно меды не наливают. Под пристальным взглядом разбойничьего атамана он пригубил мед. Затем сделал большой глоток.
– То-то же! – Воскликнул тот.
– Ешь вдоволь, – поддержал Михаила поджарый мужик. – Я, как голода лютого насмотрелся, так всегда впрок наедаюсь. Я ж сам со Смоленска. Земля наша обильно родит, да только три весны назад у нас купчины, корысти ради, все зерно немцам продали, а по весне есть нечего стало. Люд прямо на улицах подыхал, как скотина какая. А животину всю еще раньше поели. Солому грызли… Нас пятеро было, которых от глада ушли, а остальные все померли…
– Да уж… Голод не тетка, пирожка не поднесет, – невесело проговорил кто-то.
Разбойники загрустили. Атаман, заметив это, вдруг заговорил, обращаясь ко всем сразу.
– Что-то невесело мы сидим, честной народ! Где же наш Митяй?
Поднялась суета. Все искали Митяя. Кинулись во двор. Вскоре в избу вошел и сам Митяй, неся в руках треугольный музыкальный инструмент. Это была всем известная балалайка, веселая и шальная, что родилась с Русью и не умрет никогда. Музыкант был уже совсем седой, но в его глазах сидела озорная молодая искорка. Он был высок и неимоверно худ, одет крайне бедно – заплата на заплате. Но был он легок и весел. Борода его, куцая, длинная, росла немного вбок.
– А ну, спой нам свои коротушки! – добродушно попросил Соловей под всеобщее одобрение.
Митяй присел на лавку, виртуозно крутанул трехструнную балалайку и под задорное треньканье начал наяривать старые добрые русские частушки.
Острый язык певца прошелся по неверным женам, пустому брюху, молодящимся старухам, тоскующим девкам, поганым татарам, жадным купцам, трусливым воинам, ленивым князьям…
Он озорно подпрыгивал после каждого куплета, пел на разные голоса, а разбойники одобрительно хохотали. Митяй перешел на любимую тему частушек – про «милых да неверных».
Стоит милый у ворот,
Широко разинул рот.
Я не долго думала,
Подошла и плюнула.
Неожиданная концовка посмешила и Михаила. Он радостно и легко захохотал. В разбойничьем вертепе елось легко, пилось сладко.
– Пойду плясать —
Дома нечего кусать:
Сухари да корки —
На ногах опорки.
– Да уж, есть-то нечего! Сухари да корки остались! – Смеялись лихие люди.
– А мне милый изменил,
Говорит: «Немолода!»
А себе нашел такую,
Что на попе борода.
– Точно, как у Маньки моей, – под общий взрыв смеха подтвердил кривоглазый разбойник, сидевший в углу.
– Я толстуху полюбил,
Мне с толстушкой весело.
На руках её б носил,
Если б меньше весила.
В этой круговерти простых, но метких сравнений, было что-то необычайно заразительное, настолько, что некоторые из бандитов пустились в пляс.
Внезапно атаман поднял глаза на Михаила.
– Ты же ведь гусляр? А на нашей балалаечке играть можешь?
Михаил захлопал глазами.
