И ниже мелким почерком:
Сообщите мне о похоронах и проч. совершенно не знаю ничего о его близких.
Когда телефон зазвонил вечером того дня и телефонистка междугородной связи сказала, что на линии Чикаго, я подумал, что это, наконец, звонит Дэйзи. Однако на другом конце провода послышался мужской голос, очень тихий и отдаленный:
– Это Слейл…
– Слушаю вас. – Фамилия была незнакомой.
– Ну и новость, не так ли? Ты получил мою телеграмму?
– Не было никаких телеграмм.
– Молодой Парк в беде, – быстро затараторил он. – Они повязали его, когда он передавал облигации из-под прилавка. Они получили циркуляр из Нью-Йорка со всеми номерами за пять минут до того. Может, ты что-нибудь знаешь об этом, а? Никогда не знаешь, на что наткнешься в этих провинциальных городах…
– Алло! – прервал я, задыхаясь. – А теперь послушай меня: это не мистер Гэтсби. Мистер Гэтсби мертв.
На другом конце провода воцарилась долгая тишина, потом раздался возглас… потом щелчок – и связь оборвалась.
Кажется, это было на третий день, когда пришла телеграмма за подписью «Генри Гэтц» из какого-то городка в Миннесоте. В ней сообщалось лишь, что отправитель выезжает немедленно и просит задержать похороны до его приезда.
Это был отец Гэтсби, седовласый старик, беспомощный и потрясенный известием, закутанный в длинное дешевое пальто, несмотря на теплый сентябрьский день. Его глаза выдавали в нем постоянное волнение, так что когда я взял сумку и зонтик у него из рук, он принялся теребить свою редкую седую бороду так усиленно, что мне было трудно снять с него пальто. Он был на грани обморока, поэтому я завел его в музыкальную комнату и усадил там, распорядившись принести ему что-то поесть. Но он есть не захотел, а молоко выливалось из стакана, когда он брал его своей трясущейся рукой.
– Я прочитал об этом в чикагской газете, – сказал он. – В чикагской газете обо всем этом было написано. И я сразу начал собираться в путь.
– Я не знал, как сообщить вам.
Его глаза, ничего перед собой не видя, непрестанно бегали по комнате.
– Это был какой-то сумасшедший, – сказал он. – Это точно был сумасшедший.
– Хотите кофе? – я предложил ему.
– Я ничего не хочу. Мне всего достаточно, мистер…
– Каррауэй.
– Мне всего достаточно. Где они положили Джимми?
Я ввел его в гостиную, где лежал его сын, и оставил там. Несколько мальчиков поднялись по лестнице и заглядывали в зал; когда я сказал им, кто приехал, они нехотя удалились.
Через некоторое время мистер Гэтц открыл дверь и вышел; его рот был полуоткрыт, на лице был небольшой румянец, из глаз текли редкие слезы. Он достиг уже того возраста, когда смерть утрачивает свою устрашающую неожиданность, и когда он оглянулся вокруг себя впервые за все это время и увидел высоту потолков и все великолепие холла и огромных комнат, открывающихся из него, к его горю стала примешиваться некая благоговейная гордость. Я помог ему подняться в спальню наверху; пока он снимал пиджак и жилетку, я сообщил ему, что все приготовления насчет похорон были отложены до его приезда.
– Я не знал, какими будут ваши пожелания, мистер Гэтсби…
– Гэтц – моя фамилия.
– …мистер Гэтц. Я подумал, что, быть может, вы захотите увезти тело на Запад.
Он покачал головой.
– Джимми всегда предпочитал Восток. Он достиг своего высокого положения на Востоке. А вы были другом моего мальчика, мистер…?
– Мы были близкими друзьями.
– У него впереди было большое будущее, как вы знаете. Он был еще очень молод, но вот здесь у него было много ума.
Он многозначительно коснулся своей головы, и я кивнул головой в знак согласия.
– Если бы он был жив, он стал бы великим человеком. Таким, как Джеймс Джером Хилл. Он бы помог построить нашу страну.
– Это правда, – сказал я, чувствуя неловкость.
Он начал ощупывать вышитое покрывало, пытаясь найти его край и снять с кровати, а потом повалился на кровать и мгновенно заснул.
В тот вечер позвонил еще один явно испуганный некто, и потребовал у меня, чтобы я представился прежде, чем это сделает он.
– Это мистер Каррауэй, – сказал я.
– О! – с облегчением выдохнул он. – Это Клипспрингер.
Я тоже испытал облегчение, так как это означало, что у могилы Гэтсби будет присутствовать еще один друг. Я не хотел давать объявление в газеты и привлекать толпу зевак на его похороны, поэтому я пытался собрать горстку людей своими силами. Найти их было трудно.
– Похороны завтра, – сказал я. – В три часа здесь, у его дома. Я хочу, чтобы вы передали это всем, кто заинтересуется.
– Я передам, передам, – выпалил он торопливо. – Правда, я вряд ли кого-либо увижу, но если увижу, то передам.
Его тон показался мне подозрительным.
– И, конечно же, мы ожидаем увидеть завтра вас здесь.
– Что ж, я, конечно же, постараюсь. Звоню я, собственно, вот по какому поводу…
– Минуточку! – прервал его я. – Вы не ответили: вы придете?
– Понимаете, дело в том… по правде говоря, я живу постояльцем у одних людей здесь в Гринвиче, и они рассчитывают на меня завтра. У них завтра будет что-то типа пикника. Я, конечно, приложу максимум усилий, чтобы сбежать оттуда.
У меня невольно вырвалось «Что???», и он, должно быть, услышал, так как продолжал уже нервно:
– Я звоню главным образом по поводу туфель, которые я оставил в том доме. Я хотел бы спросить, не будет ли вам сложно распорядиться, чтобы дворецкий прислал их мне. Дело в том, то это теннисные туфли, и я без них, как без рук. Мой адрес: для передачи в руки B. F…
Я не услышал окончания диктуемого имени, так как повесил трубку.
После этого мне довелось испытать некоторый стыд за Гэтсби: один джентльмен, которому я позвонил, дал мне понять, что Гэтсби получил то, что заслужил. Правда, в этом виноват был я сам, так как это был один из тех, кто злее всех смеялся над Гэтсби, расхрабрившись от его же крепких напитков, и мне просто не следовало ему звонить.
Утром в день похорон я отправился в Нью-Йорк, чтобы лично встретиться с Мейером Вольфсхаймом, так как никакого иного способа достучаться до него у меня, похоже, не осталось. На двери, которую я открыл по совету мальчика-лифтера, висела табличка «Холдинговая компания Свастика», и сперва мне показалось, что внутри никого нет. Но после того, как я громко крикнул «здравствуйте» несколько раз в пустоту, за перегородкой послышалась сдавленная борьба, и на пороге внутренней двери появилась миловидная молодая еврейка, которая вонзилась в меня своими черными, враждебными глазками.
– Здесь никого нет, – сказала она. – Мистер Вольфсхайм уехал в Чикаго.
