И пусть весь мир под дождем

Часть первая

Глава 1. Откуда взялся До

Первый раз Сильвия увидела До на пороге собственной мастерской. Кажется, лет сто назад.

Как будто вчера.

Дверь резко распахнулась, и проем почти полностью занял мужской силуэт в каком-то дурацком балахоне.

Нежданный гость стоял против света. Вдобавок – объемный капюшон на голове. Натянут примерно до того места, где у людей брови. Наверное, и у него брови, тоже, – вот только не видно. Лицо оставалось в тени.

Входной проем мастерской – стандартного размера. Обычно в нем достаточно пространства, чтобы войти, не застряв. Но этот странный тип заполнил его весь. Узкий просвет остался только сверху, над его головой и плечами.

– Сил-виа?

Акцент непонятного происхождения. Ее имя он произнес жестко, ударение – на предпоследний слог, и почти съел концовку.

Лица было не видно, даже когда незнакомец вошел. Дверь за ним захлопнулась, сверху посыпалась штукатурка.

Неожиданными посетителями Сильвию было не удивить. Она уже привыкла к таким набегам на мастерскую.

Когда работала здесь, телефон с собой не брала. Оставляла дома. То есть дозвониться ей, даже с чем-то срочным – не вариант.

К галеристам же нередко обращались клиенты, которым непременно требовалось пообщаться с художником перед сделкой, уточнить детали, которые им казались существенными. Важными.

Странные люди, что с них взять.

Но некоторые галеристы – свои ребята. Они уверены, что Сильвия не подведет. Поэтому между ними договоренность – при необходимости давать адрес мастерской покупателям.

Не всем, боже упаси, только проверенным. Тем, кто на крючке. То есть, уже внес аванс за картину.

Так вот, этот тип в мешке-балахоне, который «Силвиа?» с ударением на предпоследнем слоге. Он на проверенного не тянул.

Ни в одной галерее он не прошел бы даже этот их face-контроль, не говоря о большем.

Значит, самозалетная птица. Хотя, конечно, будем честны, в своем нелепом костюме он больше напоминал средневекового инквизитора.

Опавшая с потолка труха осела у порога, за его спиной. От нее поднялось едва заметное известковое облачко.

Вообще-то Сильвия терпеть не могла, когда ее сбивали, вытаскивали из работы.

Но этому типу повезло. Он заявился в мастерскую до того, как Сильвия приступила к картине.

Она только что закончила уборку и варила кофе. На настольной плитке, пристроенной на табурет в углу.

Его балахон с капюшоном напоминал мешок, в котором выносят строительный мусор. Еще два неплотно набитых мешка – его штаны.

– Силвиа? – повторил голос из-под капюшона.

В джезве как раз поднималась пенка, и нужно было не упустить момент – за секунду до закипания. Если пропустишь, можно выливать, испорчено, и начинать варить заново.

Сильвии это всегда портило настроение, поэтому не стоило лезть ей под руку.

– Силвиа? – и опять это раздражающее ударение. Где так говорят вообще?

Одним коротким жестом, свободной рукой, она остановила его. Сосредоточилась на кофейной пенке.

Пузырьки воздуха поднимаются снизу, со дна джезвы, и вот-вот прорвутся через плотную поверхность. Стоп, снимаем.

– Кофе. Будете?

Сильвия держала джезву в левой руке, а правой уже шарила в навесном шкафу, доставала кружки.

Человек в мешке зашевелился. Потом неловко стянул с головы капюшон.

Густые темные волосы, сильно отросшие, почти до плеч. Намагнитились, поднялись, потом упали. Сантиметровая щетина, еще не борода, но почти.

Да, брови как раз на той линии, до которой доходил капюшон. Все, как и предполагалось.

Сильвия снова поставила джезву на плитку. Если хочешь получить хороший кофе, дай пенке подняться еще раз.

Широкие темные брови, сросшиеся на переносице. Пересечены двумя глубокими морщинами посередине.

Короткий взгляд на Сильвию, исподлобья.

Черные глаза, как будто одни зрачки, без радужек.

Закрученные вверх ресницы. Густые, от них на лицо падает тень.

– Будете? – повторила Сильвия, показав глазами сначала на джезву, потом на пару кружек.

Одна – цилиндр с широкими красно-белыми полосами. Вторая – чуть пузатая снизу, кирпичного цвета, потрескавшаяся глянцевая заливка. Сильвия держала обе в одной руке, подвесив на указательном пальце за ручки. Кружки стукались боками.

Пенка снова поднялась, подобралась к краям джезвы.

Незнакомец втянул носом воздух, уже наполненный кофейными парами, и коротко кивнул.

Реакция Майяра в действии.

Сильвия подняла джезву с плитки, чуть подержала на весу, подождав, когда пена опустится, и снова поставила ее на плитку.

– Да?

Нос у него – ну, можно сказать, был изначально прямой. Сейчас – с едва заметной горбинкой, чуть ниже переносицы. Наверняка, был сломан, вовремя не вправили, хрящ с костью неправильно срослись. Еще и смещение носовой перегородки.

Снова кивнул.

Сильвия дождалась, когда кофе поднимется в третий раз. Сняла, выключила плитку.

Поставила кружки на подоконник. Разлила в них кофе из джезвы, поделив на две равные порции.

Для этого ей пришлось повернуться к незнакомцу спиной.

Но даже так она чувствовала его взгляд.

Хмурый, настороженный.

Сильвия снова повернулась к нему лицом, держа наполненные кружки. И протянула вперед красно-белую – ту, что была в правой руке.

Две сережки в левом ухе. Два тонких серебристых колечка, обхватывающих мочку.

Мочка – совершенной формы.

Такие они рисовали в художке, на первом курсе, когда начинали проходить портрет. Не думала, что и правда бывают у кого-то.

Он протянул руку к другой кружке, глянцево-коричневой. Сильвия держала ее в левой руке.

Длинные фаланги пальцев. Выступающие синие жилки и тонкие пястные косточки под натянутой смуглой кожей.

Такие чувственные кисти рук могли бы быть у музыканта, но не у человека в мешке, бесцеремонно вломившегося и претендующего на ее, Сильвии, личную кружку.

Сильвия сделала вид, что не заметила жеста, и вручила ему полосатую кружку. Тут же быстро сделала глоток из своей, кирпичной.

Кофе обжег язык и губы, на глаза тут же выступили слезы. Реакция на ожог слизистой.

Незнакомец в мешке молча наблюдал за ней. Он не спешил с кофе. Держал кружку, обхватив смуглыми кистями красно-белые полосы.

Головки пястных косточек белели под смуглой кожей.

Гладкие вытянутые ногти у него, как же это называется – такая форма? Миндалевидные, да.

Кружка уже нагрелась, наверняка, а он так вцепился в нее. Не видно ладоней, интересно было бы посмотреть.

Что же тебе, блин, нужно?

Сильвия подняла глаза, вложила во взгляд свой вопрос. Похоже, не уловил. Либо у него свои планы на ход беседы.

Кожа лица загорелая, шелушится мелкими чешуйками вокруг крыльев носа и над верхней губой. Так бывает, когда много времени проводишь на воздухе.

– Что Вы хотели?

Надеялась, что прозвучит вежливо. Получилось так себе.

Гость поднес к губам полосатую кружку и отпил кофе.

Губы у него четко прорисованы. Тоже обветрены слегка, на верхней даже небольшие трещинки, с запекшимися полосками крови внутри. Но контур ровный.

Гость сделал длинный медленный глоток.

Кофе проходит по горлу, шея напрягается, становится виден кадык. Адамово яблоко.

В художке рассказывали, что название произошло из библейской легенды. Ева угостила Адама яблоком, и оно застрял у него прямо в горле. Адам подавился яблоком с древа познания.

– Тебя зовут – Силвиа? – спросил он, когда адамово яблоко снова утонуло, исчезло. Когда он благополучно проглотил кофе.

– Сильвия, – поправила она.

Подбородок разрезают две продольные черты, точно такие же, как на лбу, между бровями. Видно даже через щетину. Они как будто отразились на подбородок со лба. Отражение лба на подбородке.

– Желтая картина. Там, в кафе, в центре, за углом, на углу, в углу… Это… твой рисунок?

Ее картины были выставлены в нескольких галереях. Но он говорил про ту, что висела в кофейне, на углу 3-ей Северной и 7-й Западной.

Сильвия написала ее пару лет назад, для Томаса, хозяина заведения.

Томас был частым посетителем одной из галерей, где Сильвия регулярно выставлялась.

Каждый раз, когда он не обнаруживал там какую-то из ее картин, по случаю продажи, Томас сокрушался и воспринимал уход картины как личную трагедию.

Он подолгу стоял, уставившись на пустое место на стене, где привык видеть проданную уже картину, печально мотал кудрявой седой головой из стороны в сторону и что-то бормотал себе под нос. Как ребенок, который вернулся домой после прогулки и не обнаружил на месте любимую игрушку, – родители отдали соседскому ребенку, мол, ему нужнее.

Галеристы рассказывали, что Томас каждый раз выбирал картину Сильвии, откладывал деньги на покупку, но скромных доходов от кофейни не хватало даже на авансовый платеж, который позволил бы ее зарезервировать.

Узнав о таком интересе Томаса к ее работам, Сильвия заглянула к нему в кофейню. Галеристы дали адрес и посоветовали заказать двойной эспрессо, обязательно с кардамоном.

Кофейня у Томаса была крошечная. Угловое, треугольное помещение с барной стойкой и четырьмя высокими столами. Но запах.

Так пахнет настоящий кофе. Правильной обжарки, правильного приготовления. Без примеси металла и пластика кофемашины. Томас варил кофе сам, в толстостенных джезвах. Медные джезвы разных мастей, от наперстка до среднего ковшика, стояли на полках, висели за его спиной. Они полностью закрывали стену.

Томас выбирал из множества нужную, руководствуясь только ему известными принципами.

К кофе он подавал еще что-нибудь – соленый миндаль, бруснику в сахарной глазури, кофейные зерна в шоколаде.

Томас выдвигал один из ящичков антикварного деревянного комода, стоявшего позади него, у той же стены с джезвами. Запускал в ящичек латунный черпак-лопатку, извлекал на свет угощение. Каждый раз с искренним удивлением рассматривал содержимое черпака, как будто никогда заранее не знал, что там будет.

Кстати, в тот первый раз, вместе с двойным эспрессо Сильвия получила «морские камушки» – полупрозрачные драже, напоминающие цветную гальку с морского берега. Обманчиво твердые с виду, на самом деле – мягкие, тающие в глотке горячего кофе.

Денег за сладости Томас не брал. Комплимент.

Эспрессо у него, кстати, оказался лучшим в городе. По крайней мере, из тех что она пробовала.

Наметанный глаз Сильвии сразу упал на то самое место, которое Томас определил под картину.

Пустое пятно между высокими, в пол, окнами. Напротив барной стойки. Просматривалось со всех сторон. Картина на этом месте будет видна как посетителям, так и самому Томасу.

Хороший выбор. И свет падает как надо.

Даже когда приступила к этой картине, когда делала первые мазки, не знала, что там получится, что нарисуется. Так бывало с ней часто, но не всегда.

Как будто картина сама себя пишет, а ты – лишь инструмент, проводник света, отраженного цветом на холсте.

В таких случаях, главное – не сопротивляться. Отключить голову и следовать за сердцем.

В художке учили, что кисть руки, пальцы и ладони – это часть сердца, вынесенная у человека наружу. Рука с кистью может перенести на холст то, что идет из глубины.

Нужно лишь не мешать.

Тогда и получилась та самая «желтая картина», которую она подарила Томасу. Он плакал, обнимал Сильвию, обнимал картину, бормотал что-то, тряся кудрявой седой головой. Притащил стремянку, тут же забил в то самое пустое пятно на стене огромный кованый гвоздь, на таких же висели у него джезвы, и повесил картину.

Торопливо слез со стремянки, чуть не грохнулся, удержали, и отбежал к барной стойке – смотреть на результат.

Вдруг замер, застыл, как будто что-то увидел там, внутри картины, и снова заплакал. Сильвия сначала испугалась за него, но потом увидела, что это слезы радости. Значит, все хорошо.

– Желтая картина – твой рисунок?

Сильвия вернулась мыслями в мастерскую, к странному парню с красно-белой кружкой в руке.

– Кто дал вам этот адрес? – спросила она.

Сначала разберемся, что ты за птица, а потом уже будешь задавать свои вопросы.

– Хозяин того заведения. Где картина.

– Томас?

– Наверно, да. Наверно, Томас. Он дал.

Если адрес дал Томас, значит, у ее гостя должна быть и записка от него. Томас не мог направить к ней человека просто так, без объяснений. Тем более такого… необычного, одетого с ног до головы в мусорные мешки.

Гость непонимающе смотрел на ее протянутую руку. Потом встрепенулся и стал шарить по одежде, на которой не было карманов, откуда они там возьмутся.

Сильвия наблюдала за его бессмысленными потугами, медленно отпивала кофе из своей кружки. Что же с тобой делать, приятель?

– Как я не подумал, – незнакомец прекратил поиски и, кажется, пытался оправдаться. – Вломился. Напугал, наверно, да?

Сильвия коротко кивнула. Да, вломился. Да, напугал немного. По большей части своим видом. Продолжай.

И он продолжил.

Стал снимать штаны-мешки. Прямо перед Сильвией, действительно, что уж мелочиться.

Под мешковиной оказались джинсы. В джинсах карманы. В карманах нашлась и записка от Томаса. Расчехлившийся гость тут же протянул ее Сильвии, и стал зачехляться обратно.

Сильвия с искренним удивлением наблюдала за его манипуляциями, потом не выдержала, спросила:

– К чему эта маскировка?

Гость пожал плечами, потом ответил:

– По привычке. Прячусь.

– В бегах?

– Вроде того.

В центре шеи снова вынырнуло адамово яблоко. Кожа лица подозрительно меняла цвет. Неужели покраснеет?

Сильвия развернула записку.

Томас многословно извинялся и просил Сильвию «не быть к парнишке слишком строгой». Еще было написано, что о цели своего визита он сообщит ей сам.

«Парнишка» – усмехнулась про себя Сильвия. Последнее утверждение зачитала вслух и всем своим видом показала, что ждет объяснений.

Гость отпил кофе и сообщил:

– Мне нужно знать, как ты делаешь это.

– Делаю что?

– Рисуешь.

– Художественная академия. Пять лет.

– Нет, – рассмеялся он, замотал головой, – этому там не учат.

– Тогда не понимаю.

Он развел руками, пытаясь что-то показать, объяснить. Не получалось. Тогда огляделся по сторонам. Его взгляд остановился на холстах, составленных на полу вдоль стены. Там было все подряд – законченные картины, только начатые, брошенные.

– Можно? – спросил он, показывая глазами на холсты.

– Валяй, – дала добро Сильвия.

Все равно от него так просто не избавишься, упертый.

Он тут же рванул к холстам, присел на корточки и начал рассматривать те, что стояли лицом. Сильвия допивала кофе, наблюдала за ним.

Форма головы – правильная, с высокой затылочной костью и ровными затылочными буграми. Шея пропорциональная. Прямая линия позвонков.

– Можно их двигать? Рисунки твои.

Что с тобой делать, двигай. Сильвия кивнула.

– Только не рисунки, а холсты, – поправила она.

Кофе в ее кружке закончился. Это была только половина ее обычной утренней дозы. Нужно сварить еще, иначе энергии на работу не хватит. Сильвия направилась за водой, в подсобку.

Когда вернулась, холсты у стены были все развернуты лицом, а незнакомец держал перед собой в руках одну из готовых картин, внимательно вглядывался в нее.

– Вот, оно. Это я имел ввиду.

– Наоборот, – сказала Сильвия.

Он вопросительно посмотрел на нее.

– Нужно перевернуть, – объяснила Сильвия.

– Наизнанку? На оборот?

Сильвия забрала у него холст. Перевернула. Поставила к стене, на пол.

– Этот эффект. Как ты это делаешь, не понимаю.

Эффект отраженного мира. Галеристы называли это «индивидуальным почерком» или «особой техникой», что-то вроде того.

Как будто получались в итоге не сами объекты, а их отражения – в водной глади, мокром асфальте, стекле витрин, струях дождя.

Отражения в воде. Стоит задеть пальцем поверхность и пойдет рябь, все смешается. А когда вода успокоится, в ней отразится что-то совсем иное. Никогда не знаешь что.

Изображенное у нее всегда шло легкой, почти неуловимой рябью, расслаивалось. Как будто картины были окнами в немного другой мир. Чуть-чуть отличный от Твердого мира. Его гибкая, текучая версия.

Но объяснить, каким образом она достигает такого эффекта, Сильвия и правда не могла.

Она всегда так писала. Всегда. По-другому не умела.

– Я так вижу.

– Ну да. Я так вижу, – повторил он. – Отличное объяснение.

– Послушайте, уважаемый. Вы уже достаточно испытывали мое терпение, – разозлилась Сильвия. – Допивайте кофе и будем прощаться.

– Какая же зануда. А с виду не скажешь. И рисуешь так.

Гость взял полосатую кружку и стал торопливо допивать кофе.

Понятно, что это была манипуляция, но все равно ей стало неловко. Захотелось сгладить.

– Понимаете, это не совсем привычная для меня ситуация. Незнакомый человек, в маскировочной одежде, пришел ко мне без приглашения и…

– Все-таки я прав, ты – зануда. Пойду. За кофе спасибо.

Он поставил кружку на подоконник, натянул на голову капюшон и направился к выходу.

Она выдохнула, когда дверь за ним закрылась. С потолка снова посыпалась штукатурка. Сильвия пошла в подсобку за щеткой и совком.

После того, как начали ремонтировать крышу старого промышленного здания, в котором размещалась ее мастерская, потолок стал осыпаться.

Каждое утро Сильвия разгребала завалы, хоронившие под собой ее холсты, мольберты, банки с красками и кистями. Сначала собирала куски осыпавшейся штукатурки в мешки и тащила их через весь задний двор к контейнерам. Потом подметала мастерскую, чистила кисти и холсты, передвигала мольберт и стол с инструментами туда, где потолок уже полностью обвалился.

Но и это не спасало. В следующий раз потолок обвалился на готовую картину, сломался подрамник, частично повредился холст. Не восстановить, придется делать все заново – она этого терпеть не могла.

Пошла к управляющему, тот сначала отпирался, оправдывался. Потом заверил, что скоро это безобразие прекратится, и ее потолок тоже отреставрируют. «Сделаем в лучшем виде, ага. А картина… ну, что я могу сделать. Почините как-нибудь, потом компенсируем».

Сильвия собрала в совок очередные куски потолка, отвалившиеся за время визита странного гостя.

Что это вообще было? Неужели она и правда – как он сказал… зануда?

За последнюю неделю она терпеливо вынесла из мастерской, наверное, уже тонну обвалившейся штукатурки.

А сегодня утром нашла в двери предписание от управляющего: «Немедленно вывезите с мусорной площадки свой строительный мусор». Как же, бегу и падаю.

В душе закипала обида на этого ряженого придурка. Надо же, зануда. Она – зануда. Бред какой-то. Чушь. Неправда.

В дверь стучали.

Кого на этот раз принесло? Не иначе сегодня день открытых дверей.

– Открыто, – крикнула Сильвия, не отрываясь от кофе.

Раздался повторный стук. Чтоб вас всех. Очень вовремя.

Сильвия закричала громче:

– Открыто, входите.

Дверь распахнулась, на пороге снова стоял он. Уже без маскировки. Без всех этих уродских мешков. В джинсах и забрызганной мелкими каплями серой футболке.

– Хочешь сказать, что видишь мир перевернутым?

– Когда работаю, да.

– А сейчас?

– Обычно вижу.

– То есть я сейчас у тебя не вверх ногами?

– Вниз ногами, вверх головой.

– Ну ладно, понятно.

Они пили по второй порции кофе. Он снова рассматривал ее картину – ту самую, которую выбрал из кучи холстов у стены. То отставлял подальше, то приближал к глазам.

– Подожди, но ведь у тебя и с цветом… непонятно вообще, – бормотал он, щурясь на картину, – Откуда берется сияние? Какие-то специальные пигменты?

Сильвия показала в угол, на большой деревянный стол, где были свалены все ее краски, кисти, рабочие палитры. Она в основном писала маслом, реже – акварелью. У нее были хорошие материалы, самые лучшие из тех, что можно найти. Но такими же писали все знакомые художники. Ничего особенного в них не было.

– Значит, ты – алхимик?

Она была – маляр, покрывающий краской, заполняющий цветом многочисленные стены воображаемой комнаты, в которой она оказывалась, когда рисовала. Цвета там, внутри этой ее комнаты, были скорее свет, чем цвет.

И это не комната даже, а камера-обскура, в которую зритель заглянет потом со стороны холста. Глядя на картину снаружи.

– Короч, ты – нереально крутой художник, поэтому… – сказал ей тогда До.

– Да, меня хорошо покупают.

– А вот это вообще не показатель.

– Еще какой показатель. Единственный в мире рыночной экономики.

– Нет. Всего лишь странное совпадение.

– С чего ты взял?

– Ценители искусства, те что покупают картины в галереях, обычно вообще не разбираются в настоящем. Только в дерьме.

Слово «дерьмо» он произносил с сильным акцентом, как и ее имя, не смягчая согласных.

– Ну спасибо на добром слове.

– Я сейчас не про тебя. Не про твои рисунки. Точнее, картины. Или полотна? Как вы их там называете, чтобы правильно?

– Не важно, продолжай.

– Понимаешь, в большинстве этих… как их… да, художников… нет ничего особенного. Там, внутри, – он постучал себя в грудь, – Им нечем поделиться. Нечего предложить миру, кроме собственного дерьма, которым они заполнены по самые уши. Но они все равно хотят делиться.

– Пусть делятся. Тебе-то что?

– Дерьмо – это же давно шаблон в искусстве. Все тащат в искусство свое дерьмо, и оно уже воняет – хуже некуда. Неужели не замечаешь?

– Вот даже если и замечаю, то что?

– Хочешь честно? Ты могла и не тратить столько лет своей жизни… пять, правильно?.. на художественную академию. Могла не тратить деньги своих… родителей, спонсоров или кого там еще, на обучение там…

– Ты вернулся намекнуть, что мне не стоило быть этим-как-его-художником и пополнять искусство своим дерьмом?

– Не перебивай, ладно?

Он походил, нервно дергая полу своей забрызганной футболки.

– Так вот, – он снова собрался с мыслями и продолжил, – То, как ты рисуешь, извини, пишешь – правильно, да? То, что ты пишешь, то, как ты это делаешь – в художественных галереях… академиях… не учат. Этому вообще не научиться, так мне кажется.

– Ну ты загнул, конечно.

– Можешь помолчать хоть немного? Дослушать?

Сильвия собиралась возмутиться, но потом сдержалась и кивнула. Мол, продолжай, я вся – внимание. Может, он буйный, кто знает – подумала она тогда.

– У тебя есть талант. Видеть мир по-своему и переводить это видение в рисунки. Уникально. Но ты этот дар неправильно используешь.

– Здравствуйте, приехали. А ты, получается, посланник, обязанный явиться мне и сообщить об этом. Так что ли?

До приложил указательный палец к губам, призывая замолкнуть.

– Талант просвечивает сквозь твою кожу, – он обошел Сильвию сзади, взял ее руку в свою и повернул ладонью вверх.

Сильвия почему-то не могла сопротивляться. Или не хотела?

Он поводил по воздуху ее рукой, и поймал ей в ладонь солнечного зайчика, скакнувшего неизвестно откуда. Закрыл ладонь пальцами. Солнечный зайчик остался там, внутри. Хотя по законам физики Твердого мира должен был остаться снаружи, на пальцах.

– Видишь? – шепнул До, наклонившись к ее уху.

– Видишь, – добавил он утвердительно.

Тогда Сильвия еще не знала, чем занимается До. Это выяснилось только в их следующую встречу.

Глава 2. Кто он такой

Он ввалился в мастерскую через неделю, поздно вечером.

Обычно к этому времени Сильвия уже заканчивала работу, освещение не то, но в тот раз заработалась.

Когда работала, исчезала из Твердого мира. Переставала для него существовать. А мир переставал существовать для нее. Уходила в процесс с головой. С руками, ногами и прочим телесным скарбом. Собственно, ее и не было в мастерской, она была внутри того, что рисовала.

Вынырнула из работы во внешний мир, а там почти ночь. В углу мастерской, на заляпанном краской табурете сидит он.

Опять в своем балахоне из мешка.

Как она не заметила его вторжения? Должна была хотя бы почувствовать. По звукам, или хотя бы по запаху. От него исходил резкий запах. Краски?

Масло или акварель так не пахнут.

Так пахнет только BELTON MOLOTOW.

И как она сразу не догадалась тогда?

– Знаешь, почему ты рисуешь? – начал он с места в карьер. Сразу как увидел, что она вернулась во внешний мир.

Сильвия не удивилась вопросу, свыклась с его манерой общения еще в прошлый раз.

– Потому что умею. Лучшее занятие из всех, что я пробовала.