– Правильно сделал Молдаван. Побойся Бога. Он же мертвый!
Чмо изменился в лице.
– Какая легкая смерть! – позавидовал. – Уснул и не проснулся.
– А ты сам попробуй. Может и у тебя получится, – никак не может успокоиться Молдаван.
Федя с ответом не заставляет себя ждать:
– Ты умри сегодня, а я завтра.
– Я Трубе не завидую и на тот свет не спешу, – доходчиво объясняет Миша.
– Я тебя сейчас урою, сука, ляжешь рядом с Трубой, – говорит Чмо и сунется массивной фигурой на Мишу. – Ты меня уже достал.
Молдавана не так легко запугать. Он становится в стойку перед массивной фигурой Чмо, который прет буром, не замечая никого вокруг, кроме своего врага.
Я лихорадочно думаю, как предотвратить драку. Оба противника накалились добела.
Но в это вовремя подскочил сержант Иванько.
– Разойдись! – громко закричал он.
Но доведенный до белого каления Федя Чмо не замечает охранника. Сержант Иванько не заставляет себя ждать. Наносит прикладом автомата удар по его большой голове, которая чем-то напоминает тыкву.
Федя валится на пол. Не первый раз сегодня. С трудом поднимается. Бросает в сторону Молдавана ненавидящий взгляд и говорит:
– Ты у меня все равно свое получишь.
– Как таких подлецов земля носит! – удивляется Молдаван. – Ты его хоть убей, а он все равно свое.
Мы с Мишей подходим к Валере Окуджаве. Он продолжает лежать, не вынимая рук из-под одеяла. Валера – коренной сибиряк. Этот светлый, всегда улыбающийся мужчина лет сорока – ничего не имеет за душою, кроме таланта.
Он родился и вырос в Анжеро-Судженске. Играл и пел, читал сочиненные им стихи в подпольной бордели. Трахал всех девок подряд, своих горячих поклонниц, которые, открыв рот и часто вытирая глаза, чтобы по щекам не побежала черная краска, до поздней ночи слушали сердцещипательные его песни, а когда двери заведения закрывались, шли за ним гурьбой до самого дома.
Любимец публики не только использовал своих многочисленных поклонниц, он пил водку, курил анашу, не против был побаловаться картишками.
Когда милиция накрыла притон, его настоящим организаторам удалось увернуться. Валеру подставили и раскрутили на полный срок.
Валеру прозывают Окуджавой, хотя он не носит усов и вообще не имеет с известным бардом ничего общего. Кроме того, что поет песни под гитару.
Сегодняшний мороз он перенес сравнительно легко. А сейчас, когда по бараку прошла спасительная волна тепла, и вовсе расслабился.
Либо хрен греешь, чтобы не отмерз? – спрашивает, улыбаясь, Молдаван.
Окуджава вынул руки. Там, где заканчивалось его туловище и начинались ноги, одеяло сразу поднялось вверх, точно обелиск.
Он видит, что мы заметили происшедшие перемены, раздвигает под одеялом ноги и тоже улыбается.
– Поднимайся! Весь барак уже на ногах, – говорю.
– Как я встану, если Валерка не дает?
– Пойди на скотный двор, – смеется Миша. – Сунешь кобыле Аське.
– Я ж не достану.
– Ящик подставишь и достанешь.
– Где я его возьму?
– У Шалого спроси, где взять. Вдул кобыле, как полагается, – смеется Миша.
– Вставай! Хавать пойдем, – напоминаю я.
– Как я встану, если Валерка торчит, как железный.
– Уже давно б сдрочил. Это, что поссать сходить. Лишнюю жидкость пока не сбросишь, он не успокоится, – продолжает полушутя объяснять Молдаван.
Наконец, Окуджава поднимается:
– Подождите меня. Сбегаю в бытовку, надо Валерку ублажить.
– Энергичнее рукою работай, – советует ему Молдаван, который, кажется, забыл и стычку со Чмо, и ледяное утро, и что от нас ушел лучший кореш Петя Труба, и сейчас занят только озабоченным Окуджавой. – Без завтрака нас оставишь.
Строем идем в столовую. Скрипит снег под валенками. Мы в фуфайках, в шапках-ушанках, туго завязанных на подбородках, ежимся от холода. Наши синие лица сразу же застывают.
Над строем поднимается облако пара, которое образуется от нашего дыхания.
Толстыми ватными рукавицами до крови растираю лицо. Боюсь, как бы оно не замерзало. За забором с колючей проволокой поднимается багряное солнце, которое в этот день никого не согреет. Может чуть растает снег на крышах зданий, может, даже появятся в некоторых местах маленькие сосульки. Но до настоящей весны с ее оттепелями, шумными ручьями и другими проделками весны еще далеко.
Наш исправительно-трудовой лагерь находится на окраине небольшого таежного города. Он огражден высоким кирпичным забором, который венчает колючая проволока. Внутри территория делится на мужскую и женскую зоны.
В мужской располагается руководство и подразделения охраны лагеря, жилые бараки заключенных, столовая, бараки усиленного режима, камера хранения, санчасть, клуб со зрительным залом и библиотекой.
Женская зона отделяется от нашей тремя рядами колючей проволоки. Видимо, поначалу лагерь строился, как мужской. Но в силу необходимости часть территории отделили. Там отбывают наказание женщины.
По периметру возвышаются вышки, где круглосуточно несут службу бойцы с автоматами.
Возле стен с колючей проволокой предупредительные полосы. Становиться на них категорически запрещено, можно поплатиться жизнью.
В темное время территория по периметру тщательно освещается многочисленными лампочками. От вышки до вышки направляют свои лучи прожектора.
Мы минуем бараки, двухэтажное здание руководства лагеря, мимо клуба подходим к кирпичному одноэтажному зданию столовой. Оно похоже на барак или большой сарай. В помещении стучат миски и ложки.
На завтрак нам дают несколько кусочков не первой свежести селедки с перловкой. Беру со стола черный вязкий хлеб. Жадно кусаю, чтобы забить голод. Вещество, которое называют хлебом, прилипает к зубам и нёбу. Старательно очищаю языком рот, глотаю еду.
Управившись со скудным завтраком, строем возвращаемся обратно.
