Сегодняшняя трескучая от сильных морозов ночь ударила не только по людям, но по всему живому. То тут, то там на нашем коротком пути валяются воробьи. Это те воробьи, которые не могли спрятаться в теплые места, привыкли ночевать на ветке дерева, на торчащей жерди и даже на колючей проволоке.
«Воробей тоже еда» – вдруг осенила Чмо радостная мысль, потому что завтрак только возбудил в нем аппетит.
Его большая, похожая на тыкву голова, начала работать в заданном направлении: этих птичек, оказывается, можно есть, как диких уток, или каких-то других пернатых.
Он смотрит в сторону сержанта Иванько, который сопровождает строй. Он не забыл удар прикладом автомата, но голод сильнее личной неприязни и даже ненависти.
Тряся обвисшими щеками, выскакивает из строя к нему, показывает впалый живот.
– Товарищ начальник, разрешите несколько птичек подобрать.
Иванько знает, что Чмо никогда не наедается. Недовольно косится на Федю. Он ему сегодня уже порядком надоел, но куда от него, мудака, денешься. Привяжется, дерьмо, не отвяжешься от него. Весь день будет бегать за ним и повторять: разрешите!
– Подбирай! Только быстро! Только смотри, не подавись, – вполне серьезно предупреждает его сержант Иванько.
Чмо с неприсущей для него проворностью подбирает тушки. Суетливо распихивает их по карманам.
Федя жил в Подмосковье. Работал в заготконторе. Принимал шкурки животных в обмен на дефицитные товары. Жил, как у бога за пазухой. Ел сыр, масло, колбасу, заедая их красной икрой. Ходил в импортных туфлях и ботинках, менял, как перчатки, костюмы.
Одежду покупал на оптовых складах. В пятьдесят лет его так разнесло, что со шмотками были большие проблемы. Ему приходилось ставить не один магарыч, чтобы подыскать по его размеру туфли или костюм.
Но его золотые деньки ушли в прошлое, когда нагрянуло ОБХСС. Чмо настолько уверился в себе, что не хотел делиться с ментами. Те и упрятали его за решетку. В лагере Чмо превратился в скелет. Его мучает постоянный голод. Целые сутки его мысли заняты одним: как насытить ненасытный живот.
Зашли в барак. В нос ударили резкие запахи мокрых портянок, дыма, хвои и еще чего-то застоявшегося, не очень приятного, но такого привычного.
Чмо насадил на деревянную ровную ветку несколько тушек птиц, не ощипав их предварительно и не по потрошив. Открыл топку. Сунул туда. Из печки повалил дым.
– Чмо ненасытное. Закрой дверку, – недовольно поворачивается к нему Молдаван. – Мало получил? Еще хочешь?
«Жди, закрою», – думает Чмо, но прикрывает дверку, оставив маленькую щель. Помнит, что сегодня он уже получил от Миши, что они чуть не подрались из-за Трубы.
Мы с Чубом отходим к нарам. Разговор заводит Чуб, как всегда, об МТС. Как они дружно с ребятами жили, как их ждали в хозяйствах.
Выложив все про МТС, Чуб переводит разговор на другую, самую близкую ему сейчас тему: о своем освобождении и приезде жены.
Через несколько месяцев у Ивана истекает срок, который ему определил суд для отбывания наказания. Но даже отбыв положенный срок, он не сможет возвратиться домой. Его не пускают дальше Урала. У него это не укладывается в голове: что это за порядки такие.
– Я добросовестно отмантулил свой срок. И теперь хочу на Родину, в Миргород, где родился и вырос, где имел любимую работу, дом, жену и детей. У меня все было. Теперь у меня все это хотят отнять. По какому праву, – удивляется он. – Только потому, что надо поднимать Сибирь?!
– Брось паниковать, в Сибири можно тоже жить. Не только в вашей Украине, – пытается успокоить его Окуджава.
– Я ненавижу эти дикие края, куда меня хотят насильно загнать. Если тебе или кому-то другому нравится Сибирь, живи, я ничего не имею против. Но у меня другая раскладка. Там, в Украине, у меня жилье, семья и работа. Зачем мне Сибирь?!
– Не поднимай напрасно перья. За тебя уже все давно решили, – объясняет Окуджава. – О Миргороде и всей Украине ты только можешь помечтать.
– Не знаю, кому дано право исковеркать мне всю жизнь? Хотел бы я посмотреть этому человеку в глаза, – не успокаивается Чуб.
– Не паникуй, – пытается переубедить его Окуджава. – Приедет к тебе твоя Иришка. Найдете работу, обзаведетесь знакомыми. Вас отсюда не выгонишь. В Сибири полно украинцев. Иногда мне кажется, что их больше, чем русских.
Я вспоминаю разговоры своих родителей и знакомых, что испокон веков украинцев насильно отправляли осваивать дикую Сибирь. Находились и такие буйные головы, которые в погоне за землей бросали насиженные теплые места и целыми семьями выезжали за Урал.
Я, как и Иван, не дождусь окончания своего срока. Никакие силы не удержат меня в этом суровом необъятном краю. Благо, в отличие от Ивана, мне разрешают выезжать за Урал и селиться на родине.
Но то, что многих из нас не выпускают за Урал, вызывает у меня справедливое возмущение:
– Нас много, нас невозможно, как татар, погрузить в вагоны и вывезти осваивать дикую территорию. Ваганов не хватит, – говорю, – вот они и ищут всякие поводы, чтобы добиться своего.
– Дело говоришь, Лапша, – обрадовался Чуб, – пусть Окуджава и ему подобные осваивают эту территорию. О нашей родной территории тоже нужно заботиться.
Чуб со дня на день ждет Иришку. Из далекого Миргорода, что на Полтавщине, за Урал, в Западную Сибирь.
Воображение ему рисует картины одна страшнее другой. Все они связаны с морозами.
– Когда они перестанут жарить?! – возмущается Иван.
– Это ж тебе не Миргород, не Полтава, не Сумы. Там, небось, потекли ручьи, – строю свои предположения я.
– Побоится Иришка сюда ехать, – точит червь сомнения душу Ивана. – Возьмет, и не поедет. Тогда хоть вешайся.
– Ты ж мужик, – не успокаивается Окуджава. – Не чета ей, жены декабристов бросили все и приехали вслед за своими мужиками.
– Наказание определили для меня. Я не хочу устраивать каторгу для своих родных. Если Иришке понравится здесь, будем жить в Сибири, не понравится – заставлять не стану.
– У меня попробовала бы не приехать: как глава семьи сказал, так и баста. У меня разговор короткий, – говорит Окуджава. – Моя мой принцип знает: куда иголка, туда и нитка.
– У меня другие принципы, – сопротивляется Чуб.
– Избаловал ты ее, Чуб, – не успокаивается Окуджава. – Свет клином на Миргороде не сошелся. И здесь люди живут.
– Если согласится Иришка, мы здесь дружно заживем. Нас не испугают трескучие морозы. Я сяду на трактор, Ира будет учить детей.
Пока мы с Чубом разговариваем, Чмо заканчивает приготовление дичи. В бараке появляется резкий запах горелых перьев.
– Еще этого нам не хватало, – возмущается Молдаван.
Чмо кладет тушки в алюминиевую миску. В ожидании, пока они немного остынут, смачно причмокивает толстыми губами.
– Дичь! – произносит довольно.
Он берет обгоревший комочек и, не пережевывая, отправляет в рот. Даже голодный организм ее не принимает. Чмо делает несколько интуитивных движений и отрыгивает птицу назад.
Иван, который рассказывал об Иришке и невольно наблюдал за Федей, неожиданно прерывает рассказ, что есть мочи мчится к ведру с помоями.
Наклоняется над ним, дергается от конвульсий. Делает поклоны. То, что съел утром, вылетает. Больше рвать нечем. Мне кажется, что сейчас весь его кишечник вывалится наружу.
Мы с Мишей тоже испытываем голод. Гнилая селедка, которую ели утром, только увеличила аппетит. Но от увиденного и нас тошнит.
Отвернулись от Феди, который делает вторую попытку, чтобы проглотить воробья, держимся из последних сил, чтобы не побежать вслед за Иваном.
