Небо для вора

– Да заткнешься ты или нет! – заорали сразу несколько бандитских голосов. – Всю плешь проел своей филологией, паразит беспонтовый! Кто о чем, а он хрен знает о чем! Задолбал своими верлибрами окончательно и бесповоротно весь наличный бандитский состав! Тут о деле толковать надо, а он… Чтоб ты сегодня ночью свалился под какой-нибудь паровоз, и чтоб тебя там, чмура шмыганного, располосовало на четыре неравномерные части! Даже на шесть частей – по количеству падежей в русской грамматике!

И верлибры, и количество падежей, и прочие филологические понятия и обороты вошли в лексикон банды «Ночные вороны» с момента появления в ней Филолога. Вот как только Филолог в банде появился, так они вскоре и вошли.

А до этого никакой филологией, понятное дело, в банде и не пахло.

До появления Филолога банда изъяснялась, как хотела – простыми, доступными, демократичными и в корне своем здоровыми народными словесами и оборотами.

И совершенно при этом не представляла, что в русской грамматике имеется именно шесть падежей, а не восемь или, допустим, не двадцать два…

– Жестокие нравы, и такие же, увы и ах, жестокие словеса, – скорбно изрек Филолог в ответ на бандитские голоса. – Впрочем, оно и понятно. Все это проистекает из того жестоковыйного ремесла, коим мы, к прискорбию, вынуждены совместно заниматься в данный период нашей горестной жизни. Каково ремесло, таковы и речи. Бытие определяет сознание, и оно же, прошу заметить, определяет человеческий лексикон. Еще великий филолог Востоков, возражая другому великому филологу Западову, говорил по этому поводу, что…

– Ша! Прекращаем гнилую словесность! – пресек эту филологическую демагогию Никифор. – Базлать будем потом, когда сделаем дело!

Базлать на языке бандитов из банды «Ночные вороны» означало говорить напрасные и к делу не относящиеся слова, а также понапрасну тратить драгоценное бандитское время.

– А барахлишко-то, у этих балалаечников, какое-никакое имеется ли? – поинтересовался один бандит. – Чего там упоминал Моня насчет барахлишка?

– Говорил, что имеется, – ответствовал Никифор. – Чемоданы. Много чемоданов. Всяких – разных цветов и размеров.

– А тогда – об чем и базар? – резюмировали сразу несколько бандитов. – Коли имеются чемоданы, то и никаких делов. Шерстим по полной программе.

– Да, но они все же артисты… – засомневался кто-то из угла.

– А и что с того? – возразили те же самые несколько бандитов. – Подумаешь, артисты! А пускай они к нам не ездят со своими балалайками и чемоданами! Шерстить – и все тут! Наравне с остальными прочими! Без разницы!

– А вот я на это не согласный, и все тут, – отозвался бандит по прозвищу Цыган.

Такое свое прозвище он получил из-за того, что и вправду был цыганом – по паспорту, в смысле своей физиономии, а, главное дело, в плане всех своих жизненных намерений и поступков, а также и в плане собственного мировоззрения.

Когда-то Цыган вроде как был артистом разъездного цыганского то ли театра, то ли ансамбля, затем из-за творческих разногласий и особенностей собственной натуры он был оттуда изгнан навсегда, без права помилования и возврата, бродяжил, пел, плясал и приворовывал по вокзалам. Однажды лихая цыганская година занесла его на п-ский вокзал, здесь он был замечен Никифором и взят в дело, то есть в банду «Ночные вороны», да так в банде и прижился – несмотря на отсутствие паспорта, физиономию, мировоззрение, а также жизненные намерения и поступки.

– А – отчего оно так? – спросил Никифор, а все прочие бандиты умолкли и стали глядеть на Цыгана.

– А оттого, – пояснил Цыган, – что они – артисты. Они – артисты, понятно или не понятно это вам, чьи корявые пальцы не в состоянии извлечь из гитарных струн ни единого приличного звука? Они – артисты! И потому в их чемоданах, окромя артистического шмотья, ничего нет и быть не может. Ну, там париков, панталон, цыганских шалей… Я сам артист, и я это дело в доподлинности знаю… И – мне интересно: что мы станем делать со всеми этими панталонами и шалями? Наденем на себя самих? Отдадим нашим любушкам, у кого они есть? А? Э?

И для пущей убедительности Цыган произнес несколько слов по-цыгански и сделал рукой цыганский жест.

– Н-да, – зачесала в своих бандитских затылках банда «Черные вороны» после таких слов и, главное, после такого жеста Цыгана. – Оно как бы того… и вправду не резон. В самом деле, – на кой нам сдались эти… парики и панталоны? Что же это получается? Если вдуматься, одна сплошная стыдоба, и ничего другого. Поношение честному уркаганскому делу. А, не приведи, если к тому же еще попадешься да сядешь? Ведь это же будет несусветное позорище на весь блатной мир! Вот, зачнут базлать по всем тюрьмам, это тот самый, который сел из-за панталон! Панталонником еще станут обзывать. Или – балалаечником. Стыдобушка…

– А тогда – не шерстим? – спросил Никифор.

– Ставь на голосование! – раздалось сразу со всех сторон. – Как сообща порешим, так оно и будет!

Банда «Ночные вороны» была современным и демократическим преступным сообществом. Если, например, в банде возникали разногласия, ее главарь Никифор всегда выносил вопрос на голосование. И как большинство решало, так все в дальнейшем и происходило. Мнение несогласного меньшинства не то чтобы напрочь не учитывалось, оно, конечно, уважалось и принималось во внимание, но если кто-нибудь из меньшинства выступал супротив решения большинства и начинал явно или тайно гнуть свою несознательную антидемократическую линию, с таким поступали по всей справедливой строгости демократических законов. Могли и зарезать…

Впрочем, за все время существования банды так никого и не зарезали. Морды, случалось, били, это да. Сорок семь раз, например, били морду Филологу, по четыре раза – Цыгану и еще одному бандиту по прозвищу Бикфорд, он же Шнур, бессчетно били морду еще одному – придурковатому бандиту, кличка которого была Коммунист, – а вот чтобы зарезать… нет, не было пока в истории банды «Ночные вороны» такого прискорбного случая.

Хотя – повторимся – запросто могли.

В полном соответствии с общепринятыми демократическими постулатами и принципами.

– На голосование, так на голосование, – согласно пожал плечами Никифор. – Без базара… Итак, кто за то, чтобы этих артистов шерстить по полной программе, и кто, обратным образом говоря, за то, чтобы их не трогать, и пускай они идут со своими балалайками и чемоданами, куда себе хотят? Голосуем по очереди, открыто, воздержавшихся быть не должно, потому что таков наш закон.

И, произнеся такую длинную речь, Никифор умолк, потому что он выдохся и уже более ничего вымолвить не мог, даже если бы того и хотел.

Впрочем, ничего ему больше говорить и не надо было. Оглашенная Никифором демократическая процедура, как и все прочие демократические процедуры на свете, походила на телегу, которую столкнули с горы. Ее, значит, столкнули, и она катится себе и катится, пока не докатится…

– Я – против, – высказался первым Цыган. – Артистов, как и детей, грабить грешно.

– И я тоже против, – поспешно поддержал Цыгана Филолог. – Делать зло тонким и легкоранимым натурам, которые и без того истерзаны подлым и неласковым миром – это, знаете ли, моветон. Скажи мне, друг мой Абрикос, помнишь ли ты, что сказано по этому поводу у Вергилия? О ты, позарился который на жалкий скарб убогих сих… Или, может, это сказал и не Вергилий, а, допустим, Валерий Катулл, или кто-нибудь другой… а, да неважно… ответь же, Абрикос, помнишь ли ты эти бессмертные строки и вообще – знаешь ли ты, что означает слово моветон? Я у тебя спрашиваю, друг мой Абрикос…

– Если ты, падла, не угодишь сегодня ночью под паровоз по своей собственной натуральной причине, – пропитым басом вызверился бандит Абрикос, – то я туда тебя пристрою собственноручно, и рука у меня при этом не вздрогнет! Последним гадом я буду, если не пристрою! Чтоб мне больше ни одного чемодана не украсть вовек, если я этого не сделаю! Чтобы ты не донимал людей своими эпитафиями…

– А и бескультурный же ты человек! – воздел ладони к небесам Филолог. – Одно слово – Абрикос, чурбан неотесанный! Ну что это, в самом деле, такое – под паровоз? Будто я какая-нибудь, я извиняюсь, Анна Каренина, а не честный майданник-уркаган, равно как и все прочие, здесь находящиеся! Неразумный человече! Да ты благоговеть передо мною должен, ты молиться на меня обязан! Да ежели, к примеру, я попаду под паровоз, – кто же тебя станет учить уму-разуму и культурному обхождению, футурист ты эдакий?…

– А вот сейчас я покажу тебе футуриста! – рыкнул, поднимаясь, Абрикос. – Сейчас ты у меня ответишь – за футуриста! Уж за футуриста я тебе врежу! Уж футуриста-то я тебе не стерплю! Чтоб ты не обзывался такими обидными эпитетами!..

И, Абрикос, в три громадных прыжка преодолев помещение, оказался перед Филологом и сгреб его за ворот. Филолог завизжал, как зарезанный заяц.

– Сказано – ша! – встрял в распрю Никифор. – Прекращаем беспонтовый синтаксис! Абрикос, Филолог… заткнитесь-ка вы оба, покудова не лишились своих последних оставшихся зубьев! Бретеры и дуэлянты… вашу мать! Голосуем!

И слово «синтаксис», и слово «дуэлянты», и, тем более, слово «бретеры» простодушный Никифор едва ли бы когда-нибудь выучил, если бы не тот же самый Филолог. Но – благодаря Филологу Никифор с этими словами познакомился, они вошли в его лексикон, и Никифор тем самым стал более образованным, более утонченным, более коварным и более испорченным, чем он был до этого, когда не знал таких мудреных слов.

Наука – это, видите ли, штука двоякая, и она всегда похожа на двусмысленную пилюлю: одного – лечит, а другого – и в гроб уложить может. Никифор, судя по всему, не был создан для высокой науки. Он был сотворен для занятий более прозаичных и земных – допустим, для руководства бандой «Ночные вороны», для выбивания последних зубьев у Филолога и Абрикоса и тому подобных конкретных и поучительных занятий.

Ну да ладно: все эти рассуждения – малосущественная лирика. Заметки на полях, как мог бы выразиться тот же самый Филолог.

– Против! – буркнул Абрикос, возвращаясь на место. – Сдались мне эти артисты и разные прочие филологи, чтобы с ними связываться. Одного дурака хватает…

– По поводу твоей последней фразы насчет дурака я обязан привести одну красноречивую параллель, – не вынес прозрачного намека Филолог. – Как выразился некогда великий персидский поэт Хафиз…

– Ша! – опять сказал Никифор. – Как волки в берлоге, честное слово…

– Волки в берлоге не живут, – обратно не выдержал такой филологической неточности Филолог. – Волки, допустим, обитают в логове. А в берлоге живут…

– Бегемоты! – встрял кто-то из бандитов, и вся банда «Ночные вороны» заржала, как стадо лошадей… пардон, как табун лошадей.

Лошади, сдается, не ходят стадами, они обязаны путешествовать табунами. Стадами ходят эти, как их… а, да неважно, кто именно ходит стадами! Пускай кто хочет, тот и ходит!

Вот так!

А банда «Ночные вороны» тем временем будет голосовать по актуальному вопросу – шерстить или не шерстить прибывающих в п-ские суровые палестины артистов.

А я, автор сих строк, буду обо всем этом рассказывать. И вся вам на данный момент филология.

– Я – против, – сказал еще один бандит, по прозвищу Бикфорд, он же Шнур. – Хватит с нас и других фраеров с чемоданами…

– И я – не хочу, – поддержал Бикфорда, он же Шнур, еще один бандит – Коммунист. – Балалаечники – это как-никак культура, а культура должна принадлежать народу.

Дошла очередь до женщин.

В банде «Черные вороны» были две женщины: ту, которую постарше и имевшую черные волосы, кликали Люськой, а та, что помоложе, была рыжеволосой и звалась Азбукой.

В банде «Ночные вороны» присутствовало половое равноправие. То есть – и в деле, и в голосовании, и в дележе добычи обе бандитские женщины были наравне с бандитами-мужчинами, и попробовал бы кто Люську и Азбуку обидеть в связи с их принадлежностью к женскому полу!

Ну да в банде «Ночные вороны» таких легкомысленных личностей никогда и не водилось. Попробовал, впрочем, однажды Бикфорд, он же Шнур, изъясниться нехорошо относительно Люськи… с тех-то пор, между прочим, Бикфорд и носит такое свое двоякое прозвище… ну да ладно, это дело давнее и прямого касательства к данному сюжету оно не имеет.

Ну, а что до Азбуки, то… но об Азбуке потом, другим разом, ладно?

Так вот: дошла демократическая процедура и до женщин.

– Пошли они! – выразилась первой Люська, что означало, что прибывающих в П-ск балалаечников лично она презирает и шерстить не намерена ни под каким видом.

– И я не хочу, – произнесла в задумчивости Азбука. – Пускай они идут куда хотят и играют на своих балалайках. И пускай из-за этого в мире будет хоть чуточку лучше…

– Значит, так, – подвел предварительные итоги Никифор. – Цыган, Филолог, Абрикос, Бикфорд, он же Шнур, Коммунист, Люська, Азбука… лично я также против, чтобы этих артистов шерстить… погодите-ка, а кто еще не проголосовал? Я же ясно сказал – воздержавшихся быть не должно, потому что такой у нас закон! Ну, так кто еще не проголосовал?

Вся банда «Ночные вороны» разом зашевелилась и стала рассматривать друг друга, а затем все разом посмотрели на Слоника.

Слоник был еще одним, последним, участником банды. Последним – в смысле того, что он еще не проголосовал. А так – Слоник был наравне со всеми.

И по всему выходило, что это именно Слоник взял, да и не проголосовал.

Хотя Никифор и понятно выразился: воздержавшихся быть не должно, потому что таков закон. Каждый – или за, или против. Чтобы каждый друг о друге все знал: кто за что голосует, кто о чем думает, кто чем дышит и так далее. Кажется, это называется круговой порукой. Круговая порука – это, по моему мнению, почти то же самое, что и демократия. Разница лишь в том, что… ну да ладно, ладно.

Дело сейчас было не в разнице между круговой порукой и демократией, дело было в Слонике. Дело было в том, что Слоник отчего-то взял и не проголосовал.

Хотя в банде «Ночные вороны» он был таким же самым, как и все прочие.

Да. Вот именно.

– Слоник, – сказал Никифор. – Ты это чего?

– Ты – чего? – сказала и Азбука, которая сидела близко к Слонику, так близко, что касалась своим плечом его плеча, а своими волосами гладила ему щеку. – Что с тобой, Слоник?

– А? – очнулся Слоник. – Это… вы это о чем?

– Насчет проголосовать, – пояснил Никифор. – Все уже высказались. Окромя тебя одного. Так что, значит, давай и ты…

– А… ну да, – сказал Слоник, встряхивая головой. – Я – за… то есть я – против… то есть я – как и большинство… я присоединяюсь к большинству. Как все, так и я…

– Ну, понятно, – сказал Никифор, глядя внимательно на Слоника.

А внимательно он глядел потому, что, во-первых, являлся главарем банды, а, во-вторых, был психологом.

Между прочим, главарь банды и обязан быть психологом, иначе что ты и за главарь, если ты не психолог, ну а коли ты психолог, то ты и обязан глядеть со вниманием – хоть на Слоника, хоть на кого угодно другого.

– Будем считать, – сказал Никифор, – что единогласно… Стало быть – артистов не шерстим. Пускай они себе поют свои куплеты и оратории… пускай играют свои мизансцены… и иные прочие акты.

Само собою, что и куплеты, и оратории, и акты, не говоря уже о мизансценах, появились в лексиконе Никифора после того, как лихая година свела его с Филологом.

Бывает же такое, что, допустим, какой-нибудь один человек пройдет по жизни, затем уйдет, и никакого о нем воспоминания ни у кого так и не останется. А, допустим, другой человек, не успев еще как следует и возникнуть, до того обозначит свое присутствие промеж людей, до такой степени зацепит души тех, с кем он общается, что хочешь ты того или не хочешь, а все едино ты будешь об этом человеке и вспоминать, и выражаться его словесными оборотами, и отчасти смотреть на мир его глазами – и ничего ты с этим обстоятельством поделать не сможешь, как ни старайся.

Филолог, без сомнения, принадлежал ко второй категории. Такая вот, значит, получалась необъяснимая сентенция…

– Ты это чего? – тем временем еще раз спросила Азбука у Слоника.

– Так, ничего, – ответил он. – Накатило что-то… призадумался. Тоска, понимаешь, какая-то… вот здесь, внутри. Будто там плачет кто-то…

– Брось сейчас же! – строго приказала Азбука. – Брось, слышишь! Не время! Потом, когда сделаем дело… потом разберемся, кто и почему там у тебя плачет. А сейчас – не надо. Сейчас надо быть злым, холодным и сосредоточенным.

– Хорошо, – покорно сказал Слоник и погладил Азбуку по волосам. – Потом разберемся, кто там у меня плачет…

– Дурак ты малохольный, – грустно сказала Азбука. – Ой, какой же ты у меня дурак…

Между Слоником и Азбукой были, деликатно выражаясь, отношения. Оттого-то Азбука и сидела рядом со Слоником плечом к плечу, оттого-то она своими волосами и гладила Слоника по щеке, и оттого-то и употребляла она такое интимно-филологическое словосочетание как «дурак ты мой малохольный».

Давние были отношения между Азбукой и Слоником, вот уже лет десять как, а, может, и того больше.

Обычно между бандитами таких долгих отношений не бывает – по разным причинам.

А между Слоником и Азбукой такие отношения присутствовали. Чем-то они друг дружку зацепили, чем-то один одного они к себе притянули: Азбука – Слоника, а Слоник – Азбуку. Зацепили, значит, притянули и друг друга не отпускали… Я понятно разъяснил суть этого лирического хитросплетения?

Ну, тогда двигаем дальше.

Как выразился бы Филолог, шествуем по ходу развития сюжета.

– Итак, – подвел окончательные итоги Никифор, – решено: артистов – не касаемся. Пускай их…

– Да, но как же узнать – артист он или, допустим, не артист? – спросил Коммунист, который был бандитом во всем туповатым.

Он был до такой степени туповатым, что, например, однажды, года полтора назад, сдуру едва не утащил кейс у прибывшего в П-ск здешнего губернатора Барабанова.

Губернатор Барабанов, значит, изображая из себя руководителя демократического пошиба, прибыл в П-ск на попутном московском поезде в окружении целой толпы телохранителей, секретарей и прочего казенного люда, остановился на п-ском перроне и залюбовался п-скими сомнительными, утопающими во тьме окрестностями.

Тут-то к нему и подкатился придурковатый Коммунист, и ухватился за губернаторский кейс. Ну, вы представляете себе картину?

Ой, что после этого было!.. Хорошо еще, что Коммунист вовремя догадался прикинуться припадочным, упал на перрон, пустил из себя пену и принялся изрекать припадочные филологические обороты, а то бы хана дело – и самому Коммунисту, и, могло бы статься, даже всей банде «Ночные вороны», включая сюда и министра отечественных путей сообщения!..

– Как их узнать? – ответил за всех Коммунисту Бикфорд, он же Шнур. – А очень даже запросто! Который, значит, с балалайкой и пьяный, тот и артист. А который трезвый и без балалайки, тот, стало быть, и не артист. Верная примета! Да смотри, не перепутай, убогий!

– Я-то не перепутаю! – самоуверенно возразил Коммунист. – Уж я-то – не перепутаю! Ты сам гляди не перепутай. А то получится как минувшей зимой, когда ты заместо приличного чемодана упер мешок у вокзального бомжа…

Бикфорд, он же Шнур, очень не любил, когда ему напоминали этот позорный факт его бандитской биографии. От такого напоминания он тут же вспыхивал и готов был взорваться, как бомба, у которой уже подожгли шнур.

– Вот чего я тебе сообщу, убогий, в ответ на такую твою риторику, – сказал Бикфорд, он же Шнур, поднимаясь со своего места и направляясь в сторону Коммуниста. – Сейчас я тебе такое сообщу, что это прямо-таки получится неизгладимый парадокс всей твоей оставшейся жизни…

– Ну, все, – сказал Никифор, намереваясь тем самым окончательно пресечь всяческие словопрения, каковые – Никифор это знал по многолетнему опыту – запросто могли перерасти и в полноценный мордобой.

Ну, а кому, скажите, нужен мордобой накануне прибытия поезда «Москва – П-ск» и отбытия поезда «П-ск – Москва»? Никому он не нужен.

С битыми мордами красть чемоданы затруднительно, потому что битая морда – это, ка ем крути, а отличительный признак. Особая примета, другими словами.

А потому – не тот получается эффект и, соответственно, не тот результат.

Оттого-то Никифор и произнес свое словосочетание «ну, все».

Вернее, он только хотел сказать «ну, все», и даже открыл рот для этой цели рот, но Филолог его опередил…

Так оно бывало всегда – с той поры, как Филолог появился в банде «Ночные вороны».

В принципе, а также с точки зрения бандитской субординации и по здравому рассуждению, последнее слово всегда должно было оставаться за Никифором, потому что именно Никифор, а не кто-нибудь другой, являлся главарем банды «Ночные вороны».

Однако Филологу никакие принципы и никакое здравое рассуждение были не указ. Ввиду своего противоречивого характера и по причине своей чрезмерной учености он терпеть не мог, чтобы заключительное слово оставалось за кем-то другим, а не за ним самим.

Попервоначалу Никифор пытался, конечно, всячески пресечь такое наглое самоуправство и покусительство на незыблемые каноны, испокон веку установленные в банде «Ночные вороны»: он собственноручно бил Филолога в воспитательных целях по последним его оставшимся зубьям, неоднократно лишал его половины доли при дележе добычи, дважды или даже трижды, отчаявшись в своих воспитательных мерах, пытался изгнать Филолога из банды вон…

Но – все было бесполезно и безрезультатно! Филолог по-прежнему пребывал в банде, и на всяком бандитском совещании, хоть ты тресни, последнее слово всегда произносил не Никифор, а именно таки он, Филолог.

Да хоть бы оно, это слово, было дельным и по существу вопроса, а то ведь – сплошная к делу не относящаяся филология!

И Никифор в конце концов смирился. Пускай заключительное слово каждый раз базлает Филолог, хрен с ним – и со словом, и с самим Филологом! Тем более – никакого особенного заключительного слова банде «Ночные вороны» никогда и не требовалось. Банда «Ночные вороны» и безо всяких заключительных слов прекрасно знала свое дело.

Так-то вот.

…– Ну, все, – совсем уже было вознамерился произнести Никифор, но Филолог его опередил.

– А хорошо все же, что мы решили не шерстить бедных артистов! – затараторил он. – Справедливое и гуманное решение, доложу я вам, братья вы мои по лихоимному делу! Потому что – представьте себе: вознамерились бы они, то есть артисты, дать, допустим, в нашем городе представление. Предположим, «Горе от ума», а! А реквизита-то у них и нет! Нету! Ибо – экспроприировали мы у них реквизит! Ну, то есть все экспроприировали, без остатка, в том числе, прошу отдельно заметить, и белые панталоны господина Чацкого. А представление-то, я вас спрашиваю, надобно давать или не надобно? Надобно, ибо артист не может жить без представления, в представлении – вся его суть и весь смысл его истрепанной в жизненных бурях жизни. Без представления артист – бессмысленное жизненное явление… И вот, други вы мои, вообразите себе нижеследующую картину: выходит на сцену господин Чацкий для произнесения своего бессмертного монолога… ну вы, друзья, этот монолог, без сомнения, все прекрасно знаете и помните: «Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок. Карету мне, карету!»… И так далее, согласно классическому тексту. И вот, значит, произносит господин Чацкий свой бессмертный монолог, а белых-то панталон на нем и нет! Нет белых панталон, и все тут! Да-с! Потому как, повторю, – мы намедни их экспроприировали! Ну, разве это не свинство и не преступление перед человечеством, когда Чацкий – без белых панталон? Скажи-ка мне, друг мой Абрикос: как ты относишься к господину Чацкому – без белых панталон? Не правда ли, такой печальный эксцесс есть покусительство на эстетические, а заодно и филологические устои? Ответь же мне, друг мой Абрикос!..

Из угла, где пребывал Абрикос, послышалось лишь затравленное рычание, и более никаких иных звуков.

Утомленный столь длительной речью Филолога и внемля рычанию Абрикоса, Никифор сделал лишь вялый жест рукой.

Это означало: все, базлать больше не о чем, все ремарки и реплики побоку, толковище окончено, всем расходиться по одному, от силы – по двое, в урочный час быть на месте, то есть – за полчаса до прибытия поезда маршрутом «Москва – П-ск» присутствовать на вокзале, смешаться там с разнообразной вокзальной публикой и действовать по инструкции, которую всякий член банды «Ночные вороны» знал намного лучше, чем, допустим, свою собственную сомнительную, клетчатую и крапленую бандитскую биографию…

Слоник вышел с толковища вместе с Азбукой.

До урочного часа, то есть до прибытия поезда «Москва – П-ск», оставалось целых пять с небольшим часов, и эти часы надо было еще прожить.

Слонику было неприкаянно и тошно, какая-то необъяснимая томительная муть обволакивала его душу. А отчего оно так, попробуй-ка разберись. Главное-то, и поводов, кажется, никаких у Слоника не имелось для такого душевного состояния. Все вроде было так же, как и всегда, а вот поди ж ты – приперло.