– Мне, – закричал он, – Рюриковичу и Палеологу, челом бить?! Мой отец и старший брат – последние великие государи всея Руси! Мой дед был византийским императором! И я стану перед Федькой Мишуриным и Васькой Головиным шапку ломать?
– Захочешь именья и пожитков – поклонишься! – холодно ответила Елена.
Потеряв всякую степенность, Андрей Иванович, выбежал из покоев. Овчина насмешливо бросил ему вдогонку:
– Тоже мне император нашелся! Палеолог-Старицкий!
Понятно, что после такого разговора у насмерть обиженного Андрея оставалась только одна надежда – на заговор. Он попытался привлечь на свою сторону Глинского, которого обошли Дмитрий Вельский и Федор Мстиславский.
Однако Глинский на сговор не пошел. Тогда Андрей поехал к своему племяннику Дмитрию Вельскому, но и тот его не поддержал.
Зато два других племянника князя – Семен и Иван Вельские – стали союзниками Старицкого. Очень скоро к ним примкнул недовольный центральной властью наместник Новгорода Великого Михаил Семенович Воронцов.
В то и без того тревожное время борьбой в высшем эшелоне московской власти попытался воспользоваться польский король Сигизмунд, который потребовал вернуть Польше Северскую землю, Чернигов и Смоленск.
Свои требования король подкрепил походом на Чернигов польских войск под командованием Андрея Немирова. Вместе с тем тревожные вести шли и с восточных границ, где участились набеги казанских татар.
Ситуация сложилась критическая, но глава регентского совета князь Михаил Глинский и руководитель боярской думы князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский не могли поделить полномочия и приступить к решительным действиям.
Да и как поделить! Ведь согласно системе местничества Овчина-Оболенский был значительно выше по положению, нежели «выдвиженец» Василия Михаил Глинский.
Михаил Львович Глинский был опытным государственным мужем. Он многое повидал и претерпел в своей богатой событиями жизни. После смерти Василия он даже не сомневался, что, наконец-то, пришло его время и именно станет он правителем огромной страны.
Однако его молодая племянница, которая сделала своим советником Овчину-Телепнева Оболенского, думала иначе. Глинский был недоволен и, пытаясь добиться власти, вступил в конфликт со своей племянницей.
За спиной Овчины стояла Боярская дума, стремившаяся покончить с засильем опекунов, за спиной Глинского – семибоярщина, которой недоставало единодушия, Андрей Старицкий, и три недавно пришедших на службу в Москву западнорусских князей – Ляцким, Воротынским и Трубецким.
Они задумали захватить Кремль, когда Овчина с войсками уйдет на Оку встречать татар. Мтежа был назначен на 25 августа 1534 года.
«Столкновение же между Овчиной и Глинским, – писал современник, – всерьез беспокоило вдову и ставило ее перед трудным выбором. Она либо должна была удалить от себя фаворита и окончательно подчиниться семибоярщине, либо, пожертвовав дядей, сохранить фаворита и разом покончить с жалким положением княгини на вдовьем уделе».
Впрочем, он только так назывался, «трудный выбор». По сути дела никакого выбора не было, поскольку «развод» с Овчиной означал быстрый крах самой великой княгини.
При всем своем честолюбии и авантюризме, Михаил Глинский оставался чужим на Москве, и делать на него ставку было безумием.
Конечно, это было жестоко по отношению к родственнику, от которого Елена не видела ничего плохого. Но слишком много было поставлено на карту. Да и не было для нее уже никаких родственников, а были только цели и средства.
Находившийся на берегу Оки Овчина был вовремя извещен о настроениях «дяди» и, хорошо зная, чем такие настроения заканчиваются, повел свой отряд к Москве.
Он действовал быстро и решительно, и 5 августа 1534 года князь Михаил Глинский отправился в хорошо знакомую ему камеру.
Елена приказала оковать многопудовыми цепями и надеть на голову тяжкую железную шапку. Глинского не кормили и, дабы продлить его мучения, поили только водой.
Великий авантюрист, которому к тому времени исполнилось семидесят лет, не выдержал мучительной пытки и умер 15 сентября 1534 года – на сороковой день после начала казни.
Фаворит оказал Глинской неоценимую услугу. Будучи старшим боярином думы, он бросил дерзкий вызов душеприказчикам великого князя и добился уничтожения системы опеки над великой княгиней.
Семибоярщина управляла страной менее года. Ее власть начала рушиться в тот день, когда дворцовая стража отвела Михаила Глинского в тюрьму.
Австрийский посол Герберштейн объяснял гибель Глинского тем, что он пытался вмешаться в интимную жизнь Елены и настойчиво убеждал ее порвать с фаворитом.
Герберштейн был давним приятелем Глинского и старался выставить его поведение в самом благоприятном свете. Но об авантюрных похождениях Глинского знала вся Европа, и вряд ли любовные дела его племянницы так уж волновали престарелого авантюриста. Скорее всего, это был самый обыкновенный предлог для того, чтобы удалить Овчину.
Глинский был обвинен в том, что захотел держать государство вместе с единомышленником своим, Михаилом Семеновичем Воронцовым. Это обвинение понятно, ибо прежняя деятельность Глинского обличала в нем человека, не умевшего умерять свое честолюбие и не выбиравшего средства для достижения своих целей. И, конечно же, можно смотреть на его борьбу его с Оболенским как на следствие честолюбивых стремлений, а не нравственных побуждений только.
Впрочем, для современников нужно было и другое обвинение, и Глинского в Москве обвиняли в том, что он отравил великого князя Василия. Точно также в Литве его обвиняли в отравлении великого князя Александра.
Поздние летописи объясняли опалу Глинского и Воронцова тем, что они хотели править за Елену государством и тем самым грешили против истины. В угоду царю Ивану IV, считавшему мать законной преемницей отцовской власти.
Не успели утихнуть литовские страсти, как наступило время окончательных разборок с Андреем Старицким. Младший брат Василия III владел обширным княжеством и располагал внушительной военной силой.
Андрей Старицкий только потому не был среди мятежников, что отъезжал в ту пору в Старицу, но, как писал летописец, «учал на Великого князя и на его матерь гнев держати».
Как мы помним, свои споры с великой княгиней он начал еще в 1534 году, когда проживал в Москве. После сороковин брата он попросил у Елены добавить ему городов к своей отчине.
Однако та, вместо городов, в память о покойном вручила ему несколько шуб, кубков, копий, иноходцев в седлах и предложила подождать двенадцать лет. Андрей был очень не доволен таким отношение, о чем имел неосторожность высказаться вслух.
Высказывания князя стали известны в Москве, и сразу же появился слух, что Андрея хотят арестовать. Елена заверила Андрею, что это не так.
Тот потребовал от Елены письменного удостоверения и, получив его, приехал в Москву для объяснений с правительницею.
Андрей начал с того, что до него дошел слух, будто великий князь и она, Елена, хотят положить на него опалу.
– Не волнуйся, – ответила та, – и поменьше слушай лихих людей. Было бы очень хорошо, если бы ты назвал нам этих людей, чтобы избежать недоразумений в будущем!
Князь Андрей не назвал никого. Елена повторила, что она ничего против него не имеет, и отпустила его. Андрей оставил правительнице своеобразную расписку, в которой он «клялся исполнить договор, заключенный им прежде с племянником, обязался не утаивать ничего, что ни услышит о великом князе и его матери от брата своего, от князей, бояр, дьяков великокняжеских или от своих бояр и дьяков, ссорщиков не слушать и объявлять о их речах великому князю и его матери».
Эта расписка примечательна том, что в ней впервые говорится об уничтожении права удельных князей принимать к себе служивых князей, бояр и слуг вольных.
Это право постоянно нарушалось при отце и деде Ивана, хотя и вносилось в договоры великих князей с удельными князьями. И в своей записи Андрей обязался «не принимать князей, бояр, дьяков, детей боярских и никого другого, если они отъедут от великого князя на его лихо».
Однако Андрей не успокоился. Он не только продолжал сердиться на Елену, не прибавившую ему городов к уделу, но и постоянно ждал опалы.
Вскоре в Москву пошли доносы о том, что Андрей собирается бежать. Елена не поверила и летом 1537 года позвала Андрея на совет по случаю войны с Казанью.
Тот сказался больным и просил прислать лекаря. Правительница послала к нему известного нам Феофила. Тот выяснил, что Андрей притворяется больным, потому что боиться ехать в Москву.
Елена приказала ему прибыть в столицу «в каком бы ни было состоянии». Однако тот и на этот раз отказался.
«Нам, государь, – писал он в письме к Елене, – скорбь и кручина большая, что ты не веришь нашей болезни, и за нами посылаешь неотложно. И я от болезни и от беды, с кручины отбыл ума и мысли. Так ты бы, государь, пожаловал, показал милость, согрел сердце и живот холопу своему своим жалованьем, чтобы холопу твоему вперед было можно и надежно твоим жалованьем быть бесскорбно и без кручины, как тебе бог положит на сердце».
В это время Телепнев-Оболенский получил сообщение о том, что князь Андрей собирается бежать. Елена отправила в Старицу Андрею симоновского архимандрита и спасского протопопа.
От имени митрополита они должны были сообщить князю, что тот молит его «соблюдать присягу без всякой хитрости» и ехать в Москву.
Не полагаясь на церковные увещевания и угрозы, правительство выслало к Волоку полки.
Андрей не стал медлить и 2 мая 1537 года выехал из Старицы. Он намеревался добраться до Литвы. Но после того, как дороги к литовским границам были отрезаны, Андрею не оставалось ничего другого, как двинуться в новгородские области.
