Никто не узнает

Второй же, чья судьба не знала пощады ни дома, ни на тёмной стороне городских закоулков и подворотней, решил, что если в его недолгой сознательной жизни моральное разложение и уничтожение личности являются единственными ценностями, с которыми он ежедневно соприкасается, то почему бы ему не стать во главе всего этого беспредела и не снискать лавры у самой тьмы. Его родители не были разведены, да и рос он в семье среднего достатка, только вот достаток был показной – для статистики. В быту его семья ежедневно разбивалась на тысячу осколков от постоянных склок, побоев и ругани за искалеченные судьбы, в которых вечно не хватает денег на еду в угоду кредитным автомобилям, телефонам и напускной показухе[73], где под обёрткой скрывалась гниющая душа бездарно прожигающих жизнь людей. И если первый стремился соответствовать идеалам своей матери, то воля второго была подчинена жизненным ориентирам старшего брата, который и послужил визитной карточкой в мир упадка и грязи. Брат научил забирать без спроса и не бояться ответственности, он учил бить и унижать всех тех, кто стоял на пути, он открыл для мальца бездонный потенциал распространителя «смайликов[74]», ввёл его в низкопробный криминальный мир, а после… внезапно оставил, составив компанию миллиардам предшественников в сырой земле. Не стало брата, но уроки, что он преподавал, отложились в памяти, и теперь второй считал себя апостолом[75] ушедшего пророка.

– Мам, я не могу говорить, давай я приду домой и всё тебе объясню… ну пожалуйста, только не сейчас! – нагнувшись к учебнику географии и прикрыв левой ладонью телефон у правого уха, нашёптывал слова Георгий. – Мам, я знаю, что не спрашивал твоего разрешения, но у меня выбора не было, понимаешь, не выгоняй его только… А? Лапы сломаны, говоришь? Пена изо рта лезет? Боже мой, ну прости! Гной в глазах? Думаешь, что не жилец? Мам, давай после урока наберу, меня сейчас застукают и заставят сдать телефон… хорошо, спасибо, целую тебя! – всё так же тихо и отрывисто отстаивал своего обретённого друга сын в тот момент, когда учитель зашёл в класс, а Кристина, будто бы не подавая виду, с умилением слушала этот монолог.

– Географ в классе, – тихо сообщила она Гоше, – когда тот уже прощался с мамой.

– Фух, спалила меня, – оторвавшись от разговора, прошептал в ответ парень.

– Животинку какую домой приволок? – уточнила соседка по парте, мило улыбнувшись.

– Да, щенка вчера подобрал, гулял с другом в парке… – только успел произнести мальчишка, как учитель географии его перебил:

– Господа на предпоследней парте третьего ряда! Я понимаю, что у вас ещё не было достаточно времени, чтобы как следует познакомиться и пообщаться, но давайте соблюдать субординацию и правила этого заведения! Сейчас у вас урок географии, поэтому личную беседу я предлагаю вам продолжить либо после звонка, либо за дверью этого кабинета. Что скажете?

– Да у Жорика задницу в жар бросило, когда она к нему подсела, о чём вы, Геннадий Петрович?! – раздался чей-то звонкий голосок посередине, после чего класс дружно загоготал, кроме одного – Александр лишь молчаливо смотрел на Кристину и, поймав на себе её взгляд, изобразил скромный поцелуй, сопровождавшийся дьявольским огоньком его голубых глаз.

– Так, Ковалёв, ты, наверное, хочешь нам про природу Карелии рассказать, раз так привлекаешь к себе внимание, ну-ка давай выходи, мы тебя с удовольствием выслушаем! – надменно произнёс учитель и, сев на стул, закинул ногу на ногу.

– Да я, как-то… – робко выдавил озорник.

– Давай-давай, клоун, покажи нам стендап[76] у доски! – поддержала учителя пухлощёкая ученица за первой партой второго ряда, на что Геннадий Петрович лишь молча развёл руками, указав выступающему на место, куда ему нужно было выйти.

Кабинет географии, где проходили занятия у ребят, конечно же, имел в наличии большой глобус, различного рода карты стран и континентов, даже законсервированные элементы некоторых природных ископаемых в прозрачных сосудах имелись тоже. Но что всё это значило перед интерактивной доской с возможностями отображения трёхмерной графики, новейшими справочниками и энциклопедиями, только сошедшими с печатных станков и пахнущими новизной чернил, вкупе[77] с хрустящим звуком открывания плотной картонной обложки, выданными ученику на руки из двухуровневой школьной библиотеки. Что значили деревянные стулья и парты, оставшиеся обычной МОУ СОШ от совкового[78] прошлого, в сравнении с анатомическими и многофункциональными аналогами московской гимназии? А эти длинные люминесцентные[79] лампы на выбеленном потолке, деревянные рамы окон, чугунные радиаторы и заплатанный местами линолеум? Значили ли что-нибудь они для человека, вся учебная жизнь которого проходила в свете LED-освещения, встроенного в подвесной армстронг[80], пластиковых окон с тройным стеклопакетом и в тепле биметаллических радиаторов[81]. И это ещё что! Если бы вы учились в элитной московской гимназии, где соблюдаются все санитарные нормы, то вам бы не пришлось нюхать разъедаемый хлоркой запах мочи у крайних к туалетам учебных кабинетов, вам не пришлось бы доедать в буфете залежавшуюся со вчерашнего дня пиццу или сосиски в тесте, а умывальники имели бы дозаторы[82], регулярно заполненные жидким мылом, а не пустующий пожелтевший лоток на присосках. В обычной МОУ СОШ отсутствовала система электронных пропусков и турникеты в лобби здания. Обычная МОУ СОШ не могла похвастаться дорогущим спортивным инвентарём, школьными командами по четырём-пяти видам спорта, прорезиненным покрытием беговых дорожек, закрытым бассейном и футбольным полем из максимально качественного искусственного газона. Напротив же, лицей не только имел всё это, но также располагал прекрасным и ухоженным парком с лавочками и фонтанчиком, где ребята могли с удовольствием проводить свой личный досуг, куда их даже тянуло вместо некоторых уроков, а никак не в подворотни картонных пятиэтажек хрущёвской эпохи. Московское заведение включало в себя личный дендрарий[83], маленький музей исторических находок и экспонатов, музыкальную студию, практики и партнёрство с ведущими в стране вузами, регулярные обучающие и оздоровительные поездки по местам нашей необъятной родины, единую форму с вышитым на ней гербом и… ещё тысячу несоизмеримых преимуществ перед среднеобразовательной школой забытого богом региона, в которой именно сейчас, на уроке географии, находилась она, постоянно вспоминая свою прошлую жизнь, друзей, планы и неизбежно сравнивая каждый миллиметр новой действительности с той прошлой, где увиденное было не кинематографическим кадром, а реальностью совсем другой России.

Апатия, хандра или депрессия должны были затуманить её разум после столь стремительного переворота в жизни, но ничего из перечисленного так и не произошло, кроме разве что ранее упомянутой временной отрешённости от внешнего мира в маминой квартире. Но почему? Почему такой переломный момент не поверг её в уныние и не уничтожил, не стал чем-то бесповоротным и роковым? Наверное, отчасти потому, что положение её родителей никак не сказывалось на воспитании, и потому, что спрятанная за красивой ширмой нагота пафосных[84] и лицемерных[85] обывателей прежнего мира была ей чужда. Она всегда чувствовала некоторое одиночество и духовную несовместимость с прежней жизнью, хотя всё ещё мечтала побывать там снова… ведь роскошь так притягательна. Наслаждением для неё была чашка утреннего кофе на балконе отцовского пентхауса, а веселье и тусовки её одноклассников она давно променяла на книги, музыку и дорогой кинематограф.

Когда же на одной из перемен Георгий спросил её, почему из столь богатого выбора более качественных и престижных школ она решилась именно на эту, то получил несколько неожиданный для себя ответ:

– В день прибытия мы с мамой ехали на такси из аэропорта в её родительскую квартиру, и я всю дорогу смотрела в окно автомобиля, осознавала, насколько далеко была от реальности всё это время, закрывшись за отцовскими привилегиями, которые в той же Москве есть далеко не у каждого жителя, не говоря уже про ваш город. И проезжая по улице, где стоит эта школа, я сказала, что хотела бы доучиться здесь, в спокойствии, без лишней суеты посмотреть на окружение глазами обыденности[86]

Примечания