Доктор Сакс

10

В Сентралвилле я родился, в Потакетвилле я увидел Доктора Сакса. За широким речным плёсом, на холме – на Люпин-роуд, в марте 1922 года, в пять часов багряного вечера, когда в салунах на Муди и Лейквью вяло потягивали пиво, а река несла свой ледовый груз на красноватые гладкие скалы, и тростник качался на берегу среди матрасов и рваных ботинок Времени, и снег в своей оттепели лениво падал с развесистых ветвей чёрной колючей маслянистой сосны, и зима под сырыми снегами на склоне холма, приняв уходящие солнечные лучи, стекала ручьями, сливаясь с рёвом Мерримака – я родился. Кровавая крыша. Странные дела. Глаза моего рождения слышали красноту реки; я помню тот день, я ощущал её сквозь бусы в дверном проходе, сквозь кружевные занавески и стекло вселенской печальной потерянной красноты смертного проклятия… таял снег. Змей свернулся в холме, а не в моём сердце.

Молодой доктор Симпсон, потом он стал трагически высоким, седовласым и неприветливым, лязгнул своё – «Я думаю, с ней всё будет в порядке, Энжи», – обратился он к моей матери, родившей двух своих первенцев, Жерара и Кэтрин, в больнице.

«Пасипо, доктор Симпсон, он толстый, как кадка с маслом – mon ti n’ange…» Золотые птицы парили над ней и надо мной, когда она поднесла меня к груди; ангелы и херувимы танцевали и парили под потолком жопками вверх, с большими складками жира, бабочки, птицы, мотыльки и бражники уныло и тупо нависали туманным облаком над губастым младенцем.

11

Однажды серым днём в Сентралвилле, мне было где-то от одного до трёх, я увидел в своей детской самодремлющей пустоте захламлённую тёмную франко-канадскую обувную мастерскую, всю затерянную под серыми мрачными крыльями, свёрнутыми на полках, в беспорядке вещей. Позже на веранде дома у Рози Пакетт (большая толстая подруга моей мамы, с детьми) я понял, что обувная мастерская дождливого сна была прямо внизу… вот что я узнал о квартале. В тот день я научился говорить слово «дверь» по-английски… дверь, дверь, porte, porte – эта мастерская затерялась в дожде моих первых воспоминаний и соединилась с Великим Видением Халата.

Я сижу на руках моей матери в коричневой ауре мрака её халата – у него свисающие шнуры, прямо как в кино, плетёные кисти, как у звонка императрицы Екатерины, только коричневые, кисти на поясе халата – это семейный халат, я видел его потом ещё лет пятнадцать или двадцать – люди в нём как больные – старый рождественский утренний халат с обычным узором из ромбов или квадратов, но коричневый – это цвет жизни, цвет мозга, серо-коричневого мозга, и первый цвет, который я стал различать после серых дождливых оттенков моего первого взгляда на призрачный мир из кроватки, так тупо. Я на руках моей матери, вот только кресло не стоит на полу, оно висит в воздухе, в пустотах пахнущего опилками тумана, стелющегося со склада лесопилки Лажуа, над лужайкой на углу Западной Шестой и Бойсверт – всюду дагеротипный серый, но мамино одеяние излучает ауру тёплого коричневого (коричневого моей семьи) – так что теперь, когда я кутаю подбородок в тёплый шарф на сыром штормовом ветру, я думаю об уюте коричневого халата – или когда дверь на кухне открывается в зиму, чтобы свежий льдистый воздух смешался с тёплой волнистой завесой ароматной плиты… скажем, ванильного пудинга… я и есть этот пудинг, а зима – серый туман. Я задрожал от радости – когда прочёл о чайной чашке Пруста – все эти крошки на блюдце – вся История под большим пальцем – весь город в одном вкусном кусочке печенья – всё моё детство в ванильных зимних волнах вокруг плиты. Это как холодное молоко на горячем хлебном пудинге, встреча горячего и холодного – пустая дыра среди воспоминаний о детстве.

Коричневый, который я увидел во сне о халате, и серый в том давнем дне обувной мастерской, связаны с коричневым и серым в Потакетвилле – чёрный Доктора Сакса возникнет позже.

12

Детские крики в вечерних дворах за домами – я вспоминаю и узнаю этот особый звук – матери и семьи слышат его за окнами после ужина. Дети носятся вокруг железных столбиков ограды, я прохожу между ними в этом призрачном сне о возвращении в Потакетвилл, обычно я спускаюсь с холма, иногда прихожу с Риверсайд. Я привстаю со своей подушки, я слышу, как гремят кастрюли на кухне, старшая сестра во дворе выкрикивает свои просьбы, ими никого не разжалобишь, кто-то мяукает как кошка, а иногда и настоящие кошки присоединяются со своих мест вдоль дома и у мусорных баков – препирательства, смутная болтовня в темноте – просьбы, покашливание, зовущий голос матери, ещё чуть-чуть, уже поздно, иди домой, хватит играть, всё это тянется за мной, как Драконья Сеть Плохих Сновидений, и я просыпаюсь в холодном поту.

Дети во дворе меня не замечают, я здесь как призрак, и они меня вовсе не видят.

Потакетвилл призрачно грохочет в моей голове…

13

Дождливая ночь, на мосту Муди-стрит старина и бедный трудяга Джо Плуфф. В эту ночь он пошёл на работу на Фабричный пруд со своим ланчем и внезапно швырнул его вверх, в ночное небо – мы с Г. Дж. и Лузи сидели в пятницу ночью в парке на траве за оградой, и, как в миллионный раз, мимо шагает Джо с коробкой для ланча под коричневым ореолом фонаря на углу, этот фонарь освещает каждый булыжник и каждую лужу на улице – но в этот раз мы вдруг слышим, как Джо странно вопит, и видим, как он подкидывает свой ланч, взметнув руки вверх, и уходит, а ланч приземляется, Джо идёт к барам дикого виски вместо тяжёлой фабричной работы – лишь однажды мы видели Джо Плуффа таким буйным, а ещё как-то раз мы играли в баскетбол после ужина, Джо на моей стороне, Джен Плуфф вместе с Г. Дж., и два брата начали друг друга пихать, с ухмылками, во всю силу бёдер, которая валит с ног, и когда меньший Джен (5:01) заехал большему Джо (5:02), тот покраснел и так пихнул брата бедром, что Джен на мгновение тоже ошалел и покраснел, вот так дуэль, мы с Г. Дж. оказались в ловушке между двух титанов, это была великая игра – обед Джо упал на землю примерно в двадцати футах от той самой баскетбольной корзины на дереве —

Но сейчас дождливо, и Джо Плуфф, смирившийся, съёжившийся, торопится домой в полночь (автобусы уже не ходят), согнувшись навстречу мартовским холодным ветрам, – он глядит сквозь обширную тьму на Змеиный Холм за мокрыми саванами – ничего, стена мрака, ни одного унылого коричневого фонаря. – Джо шагает домой, он задержался на гамбургер в «Текстильном ланче», может, нырнул в нашу дверь рядом с морщинистым асфальтом, чтобы зажечь окурок – тут же на углу свернул на Джершом в дождь и направился домой (трагические розы расцветают в полночь в дождливых дворах рядом с потерянными в грязи шариками). И когда Джо Плуфф отрывает свою пятку от последней доски моста, внезапно становится виден слабый коричневый свет, идущий откуда-то издали с ночной реки – со стороны Змеиного Холма – и под мостом, сутулый, тёмный, с маниакальным хохотом «мви-и-хи-ха-ха-ха», увядающий, удушающий, безумный, под капюшоном, с зелёным лицом (ночной недуг, visagus на ночной почве) скользит Доктор Сакс – вдоль скал, вдоль рёва реки – вдоль крутой насыпи, в спешке – взмахнув руками, летя, плывя, несясь к камышовым низинам Розмонта, одним движением вынимая резиновую лодку из широкополой шляпы и надувая её – он уже гребёт на резиновых вёслах, красноглазый, возбуждённый, серьёзный, во мраке дождей, летучих мышей и гремучей тиши туманных мачт – настоящей реки – следя за Замком – а над разливом Мерримака на вёртких птичьих крыльях с костями летучей мыши маленький вампир Граф Кондю спешит к своей мешковатой пыльной рухнувшей старой подруге в невыразимой коричневатости дверей Замка, О духи.

14

Граф Кондю прибыл из Будапешта – он решил оставить добрую венгерскую землю без движения в долгие унылые дни европейской пустоты – так он усвистал дождливой ночью в Америку, отсыпаясь днём в своём шестифутовом песочном ящике на борту судна Национального союза моряков – он явился в Лоуэлл, чтобы лакомиться жителями Мерримака… вампир летит над ночной дождливой рекой от старой насыпи вдоль поля за Текстильным к берегам Сентралвилла… к дверям Замка в верхней части сонной лужайки вблизи перекрёстка Бридж-стрит и Восемнадцатой. Там, на вершине холма, симметрично по отношению к старому каменному замку-особняку на Лейквью-авеню около Люпин-роуд (давно утраченные бравые франко-канадские имена моего детства), вознёсся Замок, высоко в воздухе, королевский инспектор монархических крыш Лоуэлла и дымовых труб (о длинные красные дымовые трубы Ткацких Фабрик Лоуэлла, рослый краснокирпичный верблюд Бутта качается в предельных облаках дикого бравурного дня и колокольчиков сонного полдня —)

Граф Кондю хотел, чтобы его цыплята были общипаны как следует – Он прибыл в Лоуэлл как часть большого общего движения зла – в тайный Замок – высокий, худой, нос крючком, под капюшоном, в белых перчатках, с блестящими глазами, сардонический герой Доктора Сакса, из-за мохнатых бровей он с трудом мог видеть, что он делал, перелетая ночью через насыпь – Кондю был шипящим, языкастым, аристократичным, резким, рот как у бескровной личинки, с пухлыми губами, над ними висели маленькие усики мандарина, которых у него не было – Доктор Сакс был старым, сила его ястребиных челюстей с возрастом немного ослабла (он был как Карл Сэндберг, только в саване, высокий и худой в тени на стене, а не бредущий по дорогам под небом Миннесоты, кудрявый, чертовски радостный в дни святости и мира – ) (Карл Сэндберг, скрытый под тёмной шляпой, как я его видел в Джамейке, негритянском районе Лонг-Айленда, в квартале Даун-Стад, на задворках Сатфина, шагал по длинному трагическому освещённому переулку островов и моргов недалеко от железнодорожных путей Лонг-Айленда, словно только сошёл с товарняка из Монтаны) —

Летучая мышь возникла из воздуха, во плоти, у дверей Замка вампиров в вечернем плаще. Графиня де Франциано, отпрыск валлийских дондонов, рухнувшая с триремы у побережья Ливорно в те времена, когда там стояли средневековые стражи, однако выдававшая себя за Франкони из давних наследников Медичи, подошла к дверям, в золоте и быстро ветшавшем кружеве, пыль спекалась на паутине, когда Графиня кланялась, с жемчужной подвеской и уснувшим на ней пауком, очи долу, многословие звучной пустоты – «Дорогой Граф, заходите!» – она устремляется к двери со скорбными руками, открывает её в дождливую ночь, и тусклые огни Лоуэлла отражаются в водах разлива – но Кондю стоит твёрдо, сурово, неприступно, бесстрастно, как наци, снимая перчатку, – вбирает воздух с лёгким пушком над губами и обнюхивая – с хрипом —

«Моя дорогая, возможно, я не эмоционален, но я уверен, что выходки гномих не могут соперничать с вашими, когда старый Сахарный Пудинг приходит домой».

«Скажите, Граф, – это звонкий голосок Одессы, девушки-рабыни (Графиня в таборе), – как у вас получается быть таким живчиком до вечерней крови – Рауль только начал смешивать Коктейли» (Коктейли из Всякой Всячины).

«Он на башне со своим старым Тоффом, я хочу сказать, что Колдунья из Нитлингена чертовски раздула свой древний терновый венец».

«Я с вами согласна —»

«Прибыл ли мой ящик из Будапешта?» – вопрошает Граф (в миле отсюда Джо Плуфф сворачивает на Риверсайд перед стеной дождя).

«Граф, бюрократические препоны устранили всякую возможность того, что ваш ящик прибудет до Двенадцатого месяца».

«Паш! – он хлопнул перчатками. – Похоже, это будет ещё одна неудачная попытка отыскать пердуна на роль старого пердуна – индивид с тощей шеей – кто здесь ещё?»

«Блук. Сплаф, его помощник гунь-лунь. Мроуф, забубённая утка с головой краба —»

«И?»

«Кардинал Акры… он явился, чтобы предложить свою сарабандскую брошь для шкуры Змея – если он сможет отрезать кусок… для своей броши…»

«Скажу вам, – произносит с ухмылкой Граф Вамп, – они очень удивятся, когда крестьянство получит… соус этого змея».

«Думаете, он будет жить?»

«Кто захочет раскатать его, чтобы оживить?»

«Кто захочет убить его, чтобы выжить?»

«Парижане и священники – дайте им что-нибудь, чтобы они столкнулись с возможностью ужаса и кровопролития, и они удовлетворятся деревянными крестами и разойдутся по домам».

«Но старый Колдун хочет жить».

«В той форме, которую он принял на этот раз, я бы не стал беспокоиться —»

«Кто такой Доктор Сакс?»

«В Будапеште мне сказали, что он просто выживший из ума старикан. Никакого вреда от него не будет».

«Он здесь?»

«Да – скорее всего».

«Кстати, хорошо ли вы добрались?» (негромко) «И конечно, у меня есть ящик с отличной американской землёй, чтобы вы могли спать – Эспириту её для вас накопал – за плату – её приготовят наверху – нужен эквивалент К (дело в том, что денег он видеть не хочет, только кровь), вы можете пойти со мной, когда она у вас будет, я ему заплачу – он ноет и ноет —»

«У меня есть немного К прямо сейчас».

«И где вы её раздобыли?»

«Юная девушка в Бостоне, я сошёл на берег в сумерках, около семи, снег кружился на Милк-стрит, но потом пошёл дождь, весь Бостон был в слякоти, я толкнул её в переулок, ухватил чуть пониже мочки уха и отсосал добрую пинту, половину я сохранил в своей золотой банке, чтобы выпить её на рассвете».

«Счастливчик – я заметила милого шестнадцатилетнего юношу в окне его матери, он считал ворон в синих сумерках после ужина (солнце только что село на западе), и я вцепилась в него прямо у адамова яблока и выпила половину его крови, он был таким сладким – на прошлой неделе это было —»

«Графиня, вполне достаточно, вы меня убедили в том, что я мучительно верно поступил, приехав сюда – Конвент не продлится долго – Замок обязательно прогремит – но (зевая) я хочу двинуться дальше – разве что Змей восстанет, тогда я останусь, чтобы увидеть это жуткое зрелище своими глазами – с приличного расстояния в воздухе —»

«Это должно случиться нынче ночью, дорогой Граф».

«Если вы увидите Маман, передайте, что я нанесу ей визит завтра утром».

«Она занята игрой в карты со Старым Топором Кроу в Синей Башне – развлекает Посла Перепихона, так долго… он только что из Кравистау, где украл пони для поло и доставил его махарадже из Ларкспера, он шлёт вам свои поздравления – они обнаружили нового Голубя в горах Бенгалии, вы знаете. Предполагается, что это Дух Ганди».

«Эти голубиные дела вышли из-под контроля, – нахмурился Граф. – Голубисты… серьёзно?.. это они? Мне нравится моя религиозная практика – кровь хороша, кровь это жизнь, они могут действовать посредством пепла, урн и масляных благовоний… бескровные теософы лунного света – экскалибурные скучные боттарды в безумном хинче, кобеляторы на булочках и горшках, бусогрёбые балбесы с роскошными боллионгами, отверженные, ба, лоскутные рабыни и чернобородые болванчики-фраммеры из наживки и сала. Жирные. Сухие. Тупые. Мёртвые. Тьфу! – сплюнул он. – Но я, конечно, сделаю всё, что прикажет Высшее Начальство. – Что там у нас такого особенного в устройстве моего ящика?»

«О, – вымолвила ночеокая Графиня, стряхнув карнизную пыль со своего плеча, – сказочное зелёное нефритовое чудовище с пряжкой или отрыжкой, или знак отличия, прочно приваренный, но главный ящик – великолепный шедевр XII века, я полагаю, одна из последних работ делла Кверча —»

«Делла Кверча! Ах! – Граф стал пританцовывать, целуя пальчики, – это потрясно», – он танцевал в разрушенной прихожей, на кучах пыли, повсюду виднелись летучие мыши, и паутина свисала африканскими лианами посреди зала – «Граф Кондю уходит на заслуженный отдых свежим росистым утром (после ночных безболезненных оргий), он направляется к своей —»

«– тихой блевоте —»

«– без бахвальства, без шарма и хлама».

«Это дело вкуса».

«И денег, моя дорогая, деньги в банке с кровью».

15

Двери великого Замка закрыты в ночи. Лишь сверхъестественные глаза могут разглядеть фигуру в дождевом плаще, плывущую вниз по реке (озирающую окрестности через прорехи в покрове тумана – совсем не скрываясь). Листья кустов и деревьев во дворе Замка блестят под дождём. Листья Потакетвилла ночью блестят под дождём – столбики железной ограды Текстильного, столбы на Муди, всё блестит – заросли Мерримака, галечные берега, деревья и кусты на моих ароматных влажных песчаных дюнах блестят в дождливую ночь – маниакальный смех раздаётся из болот, Доктор Сакс шагает со своим посохом, сморкается, бросает радостные безумные взгляды на лягушек в грязных лужах… старый Доктор Сакс, собственной персоной. Капли дождя блестят и на его носу, и на чёрной шляпе с обвислыми полями.

Этой ночью он выходил на разведку – там, в лесах Драката, он приподнимает от земли люк и уходит спать… красные огни кузниц вспыхивают на миг на макушках сосен – прогорклый, насыщенный, грязно-сырой ветер дует по диску луны – облака летят вслед за дождём и подгоняют лихорадочную Даму в её лунном порыве, она собралась обдумать свои вздорные мысли в тонком воздухе – люк захлопнулся над тайнами Доктора Сакса, и он громыхает внизу.

Он скрывается внизу в своих безмерных фантазиях о конце света. «Конец света, – говорит он, – грядёт…» Он пишет на стенах своего подземного дома. «Ах, Марва», – вздыхает он… Марву упекли в сумасшедший дом, Доктор Сакс – вдовец… холостяк… безумный Властелин всей грязи, которую он обходит дозором. Он бродил среди тростников мартовской полночи в полях Драката, смотрел на Луну, когда она мчалась в сердитых мергелевых облаках (их несёт от устья реки Мерримак, Марблхед, Северо-Запад) – большой глупец, он всегда искал идеальное золотое решение, он странствовал повсюду с великой радостью, ища тайные горбы земли по всему миру по невероятной причине – ради точки кипения зла (по его мнению – она была вулканической… как кипение) – в Южной Америке, в Северной Америке Доктор Сакс что есть силы пытался разгадать загадку Нового Света – зловещего Змея, обитавшего в дебрях Эквадора и амазонских джунглях – там он провёл немало времени в поисках совершенного голубя… это белый подвид, обитающий в джунглях, столь же нежный, как маленькая белая летучая мышь, настоящая летучая мышь-альбинос, голубь со змеиным клювом, он обитает поблизости от Змеиной Головы… Доктор Сакс заключил, глядя на этого совершенного голубя, слетавшего в Тибет по его воле (голубь вернулся со связкой трав, привязанных к лапке Героическими Монахами Северного Мира) (ГМСМ, Пост-феллахская организация, Папа Римский потом признал её варварской) (а его учёные примитивной)… он заключил, что часть Змеиного Тела сокрыта в джунглях… Спускаясь со Снежных Северных гор, Доктор Сакс, обученный на леднике и на снежнике наставниками Огня, в самом странном Монастыре на свете, где Сакс Увидел Змея

и Змей Увидел Сакса —

Он спустился с горы со сломанной ногой, палкой, заплечным мешком, ранами, бородой, красными глазами, жёлтыми зубами, прямо как бродяга-старик из Монтаны на длинных голубых небесных улицах Уэйко – проездом. И в самом деле, когда Доктор Сакс вернулся в Бьютт, откуда он и был родом, он засел на всю ночь играть в покер со Старым Буйволом Баллоном, дичайшим игроком этого города… (говорят даже, что это вернулся призрак У. К. Филдса, они так похожи, вылитые близнецы, невероятно, разве что – ) Сакс & Буйвол затеяли (Сакс, конечно, под своим бьюттовским именем) грандиозную бильярдную партию, за которой наблюдала сотня жителей Бьютта из мрака за лампами над столом и ярко-зелёным центральным пятном.

Сакс (выиграл первый удар, разбивает) (хрясть) (шары покатились во все стороны).

Буйвол Баллон с улыбкой (кривит рот, будто с сигарой, жёлтые зубы): Скажи, Раймонд-О, тебе не кажется, что этот роман зашёл слишком далеко?

Сакс: Что ты сказал, Папаша? (аккуратно натирает кий мелом, и восьмёрка падает в угловую лузу) Как скажешь, Папаша.

Буйвол: Отчего же (склоняется над столом, чтобы нанести удар, тогда как Сакс протестует, и все ревут), мой мальчик, со мной порой бывает, и не то чтобы я в последнее время не посещал врача (кряхтит, чтобы нанести удар кием) – но я думаю, что твоей разлюбезной маленькой десятидолларовой заднице будет лучше отдохнуть на скамейке позади стола возле ящика с «Пепси-Колой» и фармитурой, пока я успокою себя дурной травкой (пыхтит сигарой) и нацелю эту брюквину на нужный шар – белый – по старой жёлтой однёрке —

Сакс: Но я загнал в лузу восьмёрку – сейчас ты не можешь бить!

Старый Буйвол: Сынок (похлопывая по фляжке «Старого Дедушки» в заднем кармане без оскорбительного жеста), закон средних величин или закон спроса и предложения гласит, что восьмёрка была чёртовой восьмой Альбиноской (вынимает её из лузы, помечает и ставит на линии с белым битком, придвинув её указательным пальцем к отметке на сукне рядом с ним, одновременно издав громкий пук, который слышат все в бильярдной и кое-кто в баре, что вызывает разнообразные реакции отвращения и восторга, и Хозяин, Джо Босс, швыряет скомканной бумагой в задницу Старого Буйвола Баллона, тогда как он, выставив позицию, вынимает на свет бутылку (упомянутую фляжку) и произносит краткую речь, прежде чем ударить: «В этом алкоголе слишком много бензина, но, Боже, старая гемпширская машина может ехать!» – после чего тут же возвращает фляжку обратно в карман и сгибается, аккуратно и бодро, с неожиданной поразительной резвостью, опрятный и ловкий, контролируя пальцем свой кий, с хорошим балансом, стойкой, все пальцы опёрты на стол, чтобы держать кий так высоко, так прямо, пау, старик загоняет жёлтую однёрку в лузу, хлоп, и все довольны прекрасной игрой, которую поочерёдно демонстрируют два отличных игрока – и хотя насмешки длятся всю ночь, Старый Буйвол Баллон и Доктор Сакс играют без отдыха, ведь нельзя умереть, оставив следующую партию без героя).

Вот таким образом Доктор Сакс проводил время в Бьютте – Раймонд заделался здесь старателем – в самом деле, старателем! – он искал жилу и золото – источник Великого Мирового Змея.

Он повсюду искал особые травы, ведь он знал, что однажды они претворятся в алхимическое – почти ядовитое искусство, способное исторгнуть некий гипнотический и телепатический свет, от которого Змей рухнет замертво… ужасное оружие для какой-то старой мерзкой шлюхи, люди станут падать на всех улицах мёртвыми… Сакс готовится дунуть на свой порошок! Ведь Змей – Змей увидит свет – если Саксу захочется, чтобы он умер, Змей умрёт, взглянув на телепатический свет… единственный способ с ним сообщаться, чтобы он понял, что «на самом деле» имелось в виду… берегись, Доктор Сакс. Но нет, – это он сам кричит: «Палалаконух, берегись!» – в своих полуденных припадках, со своей послеобеденной энергией, швырнув свой чёрный плащ, как чернила на солнце, он вылетает из люка, как дьявол… «Палалаконух, берегись!» – написано на его стене. Днём он дремлет… Палалаконух – это такое ацтекское или тольтекское имя (возможно, так его называли чиуауа) Мирового Солнечного Змея древних индейцев Северной Америки (возможно, они пришли из Тибета до того, как узнали, что у них есть тибетские корни или североамериканские планы разойтись по Всему Миру) (Доктор Сакс возопил: «О Северные Герои, идущие из Монгольского Мрака и Голых Корейских Пальцев к Манговому Раю Нового Мирового Юга, какие унылые рассветы видели вы над каменными горбами Сьерры-Нуэва-Тьерры, когда катили по сильному ветру с грохотом флагштоков, растянутых и прилаженных к ночному лагерю под громыхающую музыку Прокофьева Индийской древности в Завывающей Пустоте!»)

Сакс работал над своими травами и порошками всю жизнь. Он не мог носиться, как Тень, со своим автоматом 45-го калибра, сражаясь с силами зла: ведь зло, с которым надо было бороться Доктору Саксу, требовало трав и нервов… крепких нервов, ему приходилось распознавать добро и зло и умственные способности.

В детстве мне единственный раз удалось выяснить, как Доктор Сакс связан с рекой (и опознать его), когда Тень в одном шедевре Ламонта Крэнстона, изданном «Стрит-и-Смит», надул свою резиновую лодку на берегах Миссисипи, впрочем, она не была столь же совершенной, как новая, скрытая в его шляпе, он приобрёл её в тот день в Сент-Луисе через одного из своих агентов, и она была как громоздкий пакет у него под мышкой, когда они мчали на такси вдоль воды к вечерней сцене, с тревогой поглядывая на часы, чтобы вовремя стать Тенью – я был зачарован тем, что Тень так много путешествует, что он так запросто ловит громил на нью-йоркской набережной Чайна-тауна со своим стальным 45-м (вспышка) – (свинцовая речь) – (фигуры китайских гангстеров в плотных пальто падают наземь) (закат Войн Тонгов с Гонга) (Тень скрывается в доме Фу Манчу и объявляется на задворках у Бостон Блэки, выкашивает своим 45-м зевак на пирсе, а Попай на моторке везёт их к Хамфри Богарту) (Доктор Сакс стучит узловатым посохом в двери Замка 20-х, где проходит вечеринка в стиле Айседоры Дункан, тогда его хозяйкой была сумасбродная дама, и когда они видят, кто стоит у дверей со зловещим зелёным лицом, с горящими глазами маньяка, они вопят и падают в обморок, его пустотный смех поднимается до безумной луны, и она кричит сквозь перетёртую траву в цветном вечернем Изгибе – под треск миллиона хрипящих ящериц в – лизоблюдах – ) ого! В моём детстве Доктор Сакс был как Тень, однажды ночью я заметил, как он перелетел через крайний куст на песчаной дюне, в распахнутом плаще, я не успел разглядеть его ноги и туловище, он исчез – в ту пору он был таким проворным… в ту ночь мы ловили Лунного Человека (это был Джен Плуфф, он нарядился как положено и наводил страх на соседей) в песчаном карьере, с ветками, бумагой, песком, в какой-то момент мы загнали Джена на дерево и чуть не закидали камнями, только он ускользнул, он летел зигзагами, как летучая мышь, ему было шестнадцать, нам по одиннадцать, он правда мог летать и был таинственным и страшным, но когда он куда-то исчез, мы рванули под фонарь, и я малость ослеп от яркого света, и я знал, что Джен – это Лунный Человек над теми деревьями, однако на том берегу, наверху у кустов, стояла высокая тёмная величавая фигура в плаще, затем она повернулась и улетела из виду – это был никакой не Джен Плуфф – это был Доктор Сакс. Тогда я не знал его имени. И он меня не напугал. Я понял, что это мой друг… мой старый, старый друг… мой призрак, мой личный ангел, персональная тень, тайный возлюбленный.