Депрессия, роботы и один велосипед – 2
Павел Николаевич Губарев
Новые истории о новых испытаниях для знакомых героев. Катя отправляется расследовать происшествие на далёкой планете. По слухам – там откопали ворота в ад. Мэр города узнаёт, что жена изменяет ему с его старым другом. Вместо развода он готовит странную ловушку для друга. Транспортный магнат застревает на пересадочном пункте в глубоком космосе и затевает бунт против пилота. "Чёрное зеркало" плюс "Лжец на кушетке". Книга не только подарит множество детективных и фантастических сюжетов, но и расскажет о том, что происходит в кабинете психотерапевта, поможет распознать у себя и у близких душевную болезнь и подскажет первые шаги к психическому здоровью. Содержит нецензурную брань.
Павел Губарев
Депрессия, роботы и один велосипед – 2
2130. Шарлотта и Жозеф
Он смотрит на мою жену и быстро отводит взгляд.
Я понимаю, что с ним происходит. Он хочет её. И ещё хочет взять платок и стереть с её губ следы моего поцелуя. В последний раз я поцеловал её два дня назад, но где-то в её теле до сих пор есть микроскопические частички меня. Со слюной, с дыханием, с прикосновениями я впитался в неё и слился с ней. Он не может смотреть на Шарлотту и не видеть её законного супруга – мэра Жана Мерсье. Поэтому хочет распылить её на атомы, удалить каждый, который проник в её тело из моего, и собрать вновь. Слить несколько десятков килограммов чистой от Жана Мерсье материи в новую Шарлотту. Он снова смотрит на неё украдкой, не в глаза, а на шею, на светлые пряди, на пушок под линией волос, прячущийся за воротничок блузки. Он ненавидит материю, он ненавидит пространство, каждый миллиметр, отделяющий его от неё, он ненавидит время: он хочет вернуться в прошлое и убить меня до того, как Шарлотта ушла от него ко мне.
Лотти, конечно, любит жаловаться на меня друзьям. Особенно, когда я это слышу. Я уделяю ей мало внимания. Справедливый упрёк. Мэр третьего по величине города в стране не может найти времени для своей супруги. Но не сейчас, Лотти. Сейчас я слушаю тебя внимательно. И тебя, Жозеф.
Я обычно не слежу за женой и не подслушиваю её разговоры.
Но мне надо убедиться, что Жозеф не задумал меня убить. Я смогу понять это даже из якобы случайно брошенной фразы, невинного вопроса. Лотти не сможет, а я смогу. Говорят, политики чёрствые и грубые. Это не так. Любой талантливый карьерист знает, как важно уметь тонко чувствовать людей. Без этого невозможно договариваться с ними, управлять ими, дружить с ними. Я не хожу с Лотти в театр именно по этой причине: я слишком сильно сопереживаю актёрам. Кино могу смотреть – и плоское и виртуальное. На живых страдающих людей – нет.
– Как у Жана с ногой? Всё ещё болит? – спрашивает про меня Жозеф. Ну, собственно, вот.
– Болит, – отвечает Лотти. – Раз в неделю он проводит несколько часов в клинике. Врачи назначили процедуры, чтобы уменьшить боль. – И добавляет:
– Этот Жан. Ты знаешь Жана. Ему всегда всего мало.
На долю секунды в глазах Жозефа появляется замешательство. Он не понимает, почему Лотти вдруг взялась критиковать мой характер после комментария о моей ноге. А я знаю. Это моя жена в конце концов. Лотти – моя маленькая Лотти: полтора метра проницательности в деловом костюме – думает, что я ей изменяю. Сплю с медсёстрами. К сожалению, я не могу её разубедить.
– Ему всего мало. Этот автомобиль слишком медленный. Этот дом не самый просторный. Эта должность слишком низкая. Эта… ну ты понимаешь.
Лотти хотела сказать, что мне мало одной женщины, но не решилась. Она закусила губу и посмотрела на Жозефа. Жозеф, который до сих пор не может простить меня и мою ненасытность, которая заставила меня отбить у него Лотти, выпрямился и застыл, как будто вся вода в его теле превратилась в лёд. Жозеф тоже не дурак и тоже умеет чувствовать людей. Он понял, что у Шарлотты накопились обиды на меня. Он понял, что выпади ей возможность мне немного насолить – она это сделает. Он помнил, как они были близки. Иными словами, он понял, что Шарлотта может изменить мне в отместку, хотя себе ещё в этом не призналась. Они ещё по меньшей мере несколько недель будут идти навстречу друг другу по лабиринту из неловкости, самозапретов и сомнений – как две лабораторные крысы. И как за крысами за ними будут наблюдать сотни электронных глаз.
Мой бывший друг и моя будущая бывшая жена.
Разница между мной и Жозефом в том, что мой эмоциональный интеллект развит от природы. Его – от злости. Жозеф себе не признается никогда, но он сегодняшний – это моих рук дело. Когда я стал ухаживать за Лотти, я не только старался произвести впечатление на неё, в то время счастливую с Жозефом. Я исказил весь мир вокруг пары. Её родители узнали, что я из хорошей семьи. Куда более благополучной и известной, чем семья Жозефа. И не молчали об этом. В университете, где мы трое учились, стали говорить обо мне. Её подруги говорили обо мне. Мои бывшие девушки говорили обо мне. Я сделал так, что дороги нашего города перестали вести в Рим и стали вести ко мне. Уличные указатели гласили: «Париж – 678 км, Жан Мерсье – 2.5 км». Сила гравитации стала моей сообщницей и Лотти, упав со скейта, летела не вниз, а в мои объятья.
Поэтому, когда с Лотти случилось то, что случилось, Жозеф обозлился не только на меня, но и на весь мир. И поскольку он был не дурак, то со временем понял, что мир на самом деле остался таким же, каким и был. Тогда он обозлился на себя. Беспечный сытый студент – единственный ребёнок стоматолога и астрономки – внезапно ощутил себя человеком второго сорта. Но я никогда не водился с кем попало, и не садился пить вина с людьми дрянными или хотя бы скучными. А с Жозефом мы выпили никак не меньше двенадцати сотен ящиков игристого. И Жозеф, если уж говорить о сортах, всегда был первосортным. Первосортным собеседником и шутником, первосортным другом и музыкантом.
Но есть сорт первый, а есть сорт «Мерсье».
Будь Жозеф постарше и поциничней, он бы это проглотил. Но он был молод, он сделал глоток и отравился. Скривился, перестал курить травку и стал пить водку. Потом бросил пить, ушёл из института и уехал в Париж. Исчез из моей жизни. Как ему казалось.
Я не переставал за ним следить. Мои компьютеры всегда были в курсе, где он и чем занимается. Нельзя так просто упустить из виду человека, который знает о тебе чуть больше, чем надо. Всем можно, а политику Жану Мерсье нельзя.
К тому же Жозеф стал журналистом. Журналисты понимают, что такое информация и умеют ей больно ударить.
– Понимаю, – говорит Жозеф Лотти. И уточняет: – Процедуры каждую неделю? В клинике?
Догадался. Я понимаю, что он не остановится. Он будет собирать сведения, составлять компромат и ждать момента, чтобы опубликовать. Жан Мерсье, которого он знал, помешал бы этому. Помешал бы прямо сейчас, устроил ловушку на выходе из этого ресторана. Но Жан Мерсье изменился.
Новый Жан Мерсье будет ему помогать.
Жозеф молодчина. Он прав: я хожу в клинику не из-за ноги. Да, нога болит. Болит с того самого дня, как меня переехал пьяный студент – на глазах у Жозефа, кстати. Но болит не так сильно, чтобы мешать жить. К счастью, медицина настолько продвинулась, что нога едва ли не как новая. Мышцы и сухожилия улеглись почти туда, куда им положено, и лишь тихие сигналы от нервов напоминают о том, что несколько часов моей жизни нога была рваным мясом на кости.
Мясом сорта «Мерсье».
Медицина, однако не продвинулась в другом вопросе. В вопросе отверстий в черепах, в вопросе электроники, которую вставляют в черепа. В вопросе проводов, примыкающих к нервам. В вопросе связки человека и компьютера.
Кто-то смог стать киборгом: улучшить мозг микросхемами памяти и процессорами, а кто-то нет. Я не смог. Сперва, конечно, расстроился. Потом, когда выяснилось, что на киборгов смотрят косо, решил, что так оно и к лучшему.
Жан Мерсье не должен отличаться от избирателей. Неприятная правда (не спорьте с социологией, либералы) состоит в том, что политику во Франции лучше не быть арабом, евреем, геем или киборгом. Можно, но не нужно.
Жозеф это знает. Жозеф также помнит, что мне всего всегда мало. Мой бывший друг (как же я скучаю по тебе, Жозе! По тебе и по твоему смешливому взгляду из-под кудрей) это помнил и знал, что моё мэрство – остановка на дороге к президентству. И когда я двинусь дальше, то остановить меня может только массивный булыжник, упавший на рельсы. Жозеф помнит и то, что на моём затылке есть разъём. Прекрасно понимая, что политик в здравом уме не будет носить на затылке чип, он подозревает (и правильно, мой утративший кудри, но прибавивший в уме приятель), что я не сдамся и буду подключать к порту новую и новую электронику.
У самого Жозефа есть точно такой же разъём, но он даже не хочет о нём вспоминать. И правильно: в те годы, когда мы просверлили себе по отверстию в черепе, мы не получили ничего, кроме дурных галлюцинаций, послеоперационной боли и ночных кошмаров. Жозефу и в голову бы не пришло пытать счастья ещё раз. Если розовая ткань его мозга (которая, если подумать пару секунд, и есть Жозеф), не хочет дружить с кремнием, то пусть остаётся при своём. Однако такой неугомонный тип как Мерсье будет продолжать насиловать себя и свой мозг (что как мы выяснили – одно и то же), и Жозеф это знает.
Но не знает, зачем.
Ему, конечно, неважно – зачем. Жан Мерсье как и любой другой человек имеет отверстия в теле. В случае с Мерсье – ненасытные. Это так отвратительно, что даже я начинаю думать о себе в третьем лице. Для моего рта нет слишком вкусной еды и достаточно изысканного вина. Для моих ноздрей нет слишком хорошего парфюма, для моих ушей недостаточно Моцарта, и не существует (я, конечно, иногда изменял Шарлотте, но немного – всего двенадцать раз) слишком красивых женщин для моих глаз.
Не мог я оставить в покое и ещё одно отверстие, которое есть не у всех, а только у самых лихих: разъём на затылке. Осталось прибавить два к двум и получить четыре. Разъём нулевых годов штука крайне громоздкая по меркам нервных клеток. Склонная к воспалению и отторжению, капризная и ненадёжная, как французская пресса. Конечно, все эксперименты по подключению должны проводиться в клинике.
И, конечно, раз уж Мерсье каждую неделю отправляется на истязания, то приз будет лакомый, не так ли? Политик с двойным мозгом – это больше, чем политик. А может, у меня появились не только политические амбиции, но и задумка романа? В любом случае, очевидно, приз достаточно лакомый, чтобы обманывать окружающих, в том числе жену. Тут мнения у Шарлотты и Жозефа расходятся. Жозеф думает, что моя любовница – нейрохирургия.
Шарлотта думает, что я раз в неделю встречаюсь со шлюхами.
Она ждёт меня в холле. Я делаю комплимент её новым серёжкам, она улыбается, как ребёнок и замирает, как замирает всякий раз перед моим объятием. И я обнимаю её. И я чувствую её беспокойство. Голова Шарлотты не покоится на моём плече, и дышит моя прелестная жена чуть глубже и чаще, чем моя прелестная жена дышит обычно. Я же говорил, что я внимательный муж. И я понимаю, что нам предстоит грустный разговор.
Потому что Шарлотта принюхивается. Бедная женщина втягивает носом летучие молекулы, взлетающие с моего тела и пиджака. Запах секса? Запах чужих духов? Нет, Шарлотта. Я пахну тем, чем пахнут стерильные медицинские вещи. Я пахну кровью, зажимами и болью. Лекарствами в конце концов.
– Ты будешь сегодня дома пораньше? – спрашивает она, отстраняясь.
– Извини, Шарли. Завтра.
Я показываю ей своё расписание. Мой день состоит из разноцветных квадратиков. В квадратики вписаны встречи с разными людьми разной степени неприятности. Бог свидетель, я бы с удовольствием отодвинул вечернюю встречу ради неё, но именно сегодня мы с моей командной отвратительных людей собрались наступать на пятки другой компании отвратительных людей, потому что третье сборище моральных уродов начало наступать на пятки нам. Это называется «политика», и я считаю это формой заботы о людях.
Партия СНДП раскачивала недовольство горожан мусоросжигательным заводом, который давно пора было модернизировать. Поскольку завод должен был стоять, мы наняли с десяток футбольных фанатов, которые устроили акцию у завода, изображая защитников памятника архитектуры. Завод, конечно, плохо тянул на памятник, но ради Мерсье любой старался выглядеть лучше – даже бетонная коробка.
– Если придёшь домой пораньше, – Шарлотта уже сдалась, но продолжает демонстрировать привязанность, – я наберу ванну, сделаю пену и открою вино.
Она встаёт на цыпочки и шепчет мне на ухо, хотя это лишнее: никто нас не слышит. Она обещает мне кое-что неприличное. Я смеюсь и обнимаю её. Шучу что-то в ответ. Она отстраняется и ловит мой взгляд.
За долю секунды наш брак рушится. В моём взгляде она читает удовлетворённость. Она не понимает, что происходит, но её интуиция выносит мне приговор. Она чувствует, что я не хочу того, о чём она шепчет. Должен хотеть, но не хочу. И пусть запахи врут, но ничтожное различие в диаметре зрачков выдаёт меня. Я слишком спокоен. Что-то, чем я был занят в больничных палатах, успокоило и удовлетворило Жана Мерсье.
Лотти решает, что Мерсье всё же coquin. Лжец и изменник. Детали преступления ускользали от неё, прятались за стерильными дверями матового стекла. Она не могла сказать, есть ли за ними женщина или нет. Возможно, Мерсье потянуло на киберсекс или роботов. Возможно, для него из Парижа привозят какой-то наркотик короткого действия – все эти подозрения я читаю по её глазам.
И поскольку я не могу сказать правду, то начинаю сочинять на ходу, но ложь не складывается, я молчу и вижу, как разочарование растёт в глазах Шарлотты. Я тянусь поцеловать их, но в эту секунду на моё время начинает наползать следующий квадратик расписания: ко мне быстрым шагом приближается помощник, олицетворяя собой движение мэра по календарю.
Планы на будущее – такая дрянь. Я бы хотел дать лекцию выпускникам моей альма матер и рассказать им о своих ошибках. Пусть сторонятся тайм-менеджмента и уделяют больше времени психогигиене. К сожалению, эту лекцию тоже придётся запланировать в календаре, а я не вынесу такой иронии.
