Бабушка, у которой был танк

Купание в ледяной балтийской воде не прошло даром. Провалявшись год по госпиталям, Рябов был списан с флота вчистую. На родину в Сосновку, в маленькую деревеньку в десять домов, прибыл с двумя сопровождающими. Статный красавец, по которому до призыва на службу сходили с ума все девки окрестных деревень, вернулся домой сидя на носилках, со скрюченными ревматизмом ногами, под слёзы матери и вздохи деревенских бабок. Болезнь не отступала почти три года. Так и просидел сиднем – то на печи, то на лавке у окна, то на завалинке. Военные врачи отказались от него, отправив домой, мало чем могли помочь в районной сельской больнице. Сложно сказать, что именно помогло, методов лечения испробовали множество, но болезнь потихоньку стала отступать. Раз даже привезли на телеге из далёкого хутора бабку-шепталку. Та только вошла, скрючившись в хату, постукивая кленовым посохом, постояла молча минуту-другую и также молча вышла.

– Этакого соколика никакая клетка не сдержит, ему простор нужон. Моя подмога ему не надобна. Далеко отсюда его думки, а ноги, придёт время, окрепнут, – поведала матери уже у самой калитки, наполнив её сердце надеждой, и оказалась права.

В самом конце третьей весны, с приходом жарких, почти летних дней, начали сбываться её предсказания. Ревматизм отступил. Стянутые мышцы ног снова стали эластичными, и к середине лета Николай почувствовал себя здоровым. О том, что её соколик скоро вновь подымется на крыло, мать поняла, тайком наблюдая, как сын наглаживал морскую форму и прихорашивался в ней перед зеркалом. Уговоры председателя колхоза остаться и обещания дать новый трактор не смогли его убедить. Перед самой службой Николай получил права тракториста-машиниста, но пахать загонки маленьких полей среди густых лесов Брянщины – это не его. Остаться здесь – значит, вновь зачахнуть. Окружающие приписывали его исцеление разным применяемым снадобьям, бабке-шепталке. Он же свято верил, что на ноги его подняла жажда странствий, необъятных просторов, больших дел. Так в морской форме с одинокой медалью за отвагу, с пустым фанерным чемоданчиком и укатил на большие стройки Дальнего Востока. Кроме нескольких флотских фотографий, положить в чемоданчик было нечего. Все его вещи были на нём. Да и что было в разорённой войной брянской глубинке, даже в школу его младшие братья ходили с ручками из прутьев веников с привязанными перьями. Ехал за идеей в компании таких же, как он, романтиков перекати-поле.

Война давно закончилась, со службы комиссовали, а ему, как и всем сверстникам, хотелось подвигов. Вот здесь ему пригодились навыки тракториста и техническая подготовка на флоте. Хотелось не просто работать, а воочию видеть результаты своего труда. Выравнивать и воздвигать горы, спрямлять реки, прокладывая новые русла, создавать новые моря, сооружая гигантские плотины. Своим сухопутным кораблём выбрал экскаватор. Вот это было его – всё, как на флоте: ветер в лицо, вокруг простор, дождь в дверь без стекла. Самое главное – результаты налицо, а ещё главнее – военно-морской флажок на кабине, надпись «Балтфлот» на дверке и полосатая тельняшка под спецовкой с всегда расстёгнутой верхней пуговицей.

На первой же стройке подобрались бывалые бульдозеристы и экскаваторщики. С таким огоньком работала молодёжь, давала такие объёмы и темпы, что это было замечено кем-то на самом наверху. Ещё был свеж опыт войны, когда для штурма мощной обороны создавались штурмовые бригады, которые вели за собой общевойсковые армии. Решено было сохранить ударный молодёжный коллектив. Когда основной объём земляных работ заканчивался и приходили строители и отделочники, новая «Спецмехколонна» грузила экскаваторы и бульдозеры на открытые железнодорожные платформы. Ждала новая гигантская стройка. И мчался литерный поезд, перевозя их на другой конец Советского Союза. После окончания следующей стройки рисовали новые звёзды на боках своей техники и вновь грузились на железнодорожные платформы. Менялись пейзажи: то тайга, то пустыни Средней Азии, то болота Севера, то горы Кавказа. Неизменными оставались только теплушки, вагончики-бытовки, песни под гитару да фанерные чемоданчики, в которых прибавлялись только грамоты и письменные благодарности…

Сейчас, начиная осознавать, где находится, Николай Григорьевич оглядывал реанимационное отделение областной больницы. И наткнулся взглядом на двух девушек в больничных халатах, застывших в дверях. Их расширенные глаза и полуоткрытые рты говорили сами за себя. Немая пауза явно затянулась. Рябов нарушил её первым.

– Как там в Крыму? – медленно, нараспев спросил он. Язык плохо слушался, словно очнулся не в тёплой палате, а полсотни лет назад вытащили из ледяной воды затопленного отсека.

Девицы побледнели ещё сильнее. Откуда старикан знает, что они летом отрывались в Севастополе целый месяц за чужой счёт. Значит, слышал все их разговоры, и это пугало. А что ещё он знает?..

– Мост построили?.. Какой сегодня год? – вновь спросил Рябов.

Медсёстры заулыбались. Румянец вновь вернулся на их щёки. Стало ясно, что Динозавр не в теме. Забыв о своих обязанностях, они весело защебетали, перебивая друг друга. Быстренько ввели Николая Григорьевича в курс происходящего. Больница, как и земля, полнится слухом, и даже санитарки всегда в курсе всего происходящего. Без сознания он целый месяц. Сюда его с городской улицы доставила скорая. К нему никто не приходил, по телефону каждый день звонила жена, постоянно плакала в трубку. В Крыму ничего такого глобального за месяц не произошло, а мост обещают сдать через два года.

– Через два года? – переспросил Рябов, ему казалось, прошла вечность, но всё осталось, как было. Вопрос для него был вовсе не праздным: половина из того, что построил он за свою жизнь, с развалом Союза стало заграницей. Последние двадцать лет жил с обидными переживаниями. Любое застолье, а иногда и обеденные перерывы, оканчивались спорами до хрипоты о справедливости произошедшего. Стараясь удержать возле себя соседние народы, Россия за счёт обнищания своей центральной части создавала там производства, передавала целые области, наполняла трудовыми ресурсами соседние республики. Разом всё это оказалось чужим. Теперь вот в родной дом вернулся Крым. В строительство грандиозного Северо-Крымского канала вложил свою лепту и Рябов Николай Григорьевич. Одна из звёзд на кабине его экскаватора была за эту стройку. Если раньше в компаниях заводил спор о том, как будут делить Черноморский флот, то теперь, когда всё определилось, с замиранием сердца смотрел новости, считая с мужиками каждую сваю, забитую в дно Керченского пролива.

– Вот это дело! Вот такой аккорд бы нашей рабочей жизни, набило оскомину прудики по особнякам копать. не сбился бы с копейки, давно бы плюнул на эту чмошную контору… Рыба! – и вбил последнюю косточку домино с такой силой в стол, что костяшки разлетелись во всем углам бытовки. – Давайте, мужики, двигаться по домам. Думается, не будет нам сегодня денег.

Все молчали. За окном бытовки уже темнело. Собравшиеся в субботний день последние семь рабочих некогда огромного предприятия «Промэкскавация» это уже давно и сами поняли, но никто не решался сказать первым. Вчера закончили одному местному магнату каскад прудиков с водопадами. Сегодня начальник обещал погасить полугодовую задолженность по зарплате. Собрались по уговору к десяти часам, с утра ждали обещанную зарплату, сейчас уже седьмой час, но никто с наличкой не появился. Сотовый шефа был вне зоны. Расходились молча. Даже не собрали костяшки так надоевшего за весь день домино.

В битком набитом автобусе Рябову стало плохо. Вниз по Ленинскому проспекту водитель-гастарбайтер гнал с такой скоростью и так тормозил на светофорах, что стоявшие в проходах у каждого пешеходника волной давили на стоящих впереди. Рябов стоял у самых поручней, и ему доставалось больше всех. Он уже на подходе к остановке почувствовал себя плохо. Симптомы были точно такими же, как и раньше, когда два месяца провалялся в кардиологии. Сразу значения этому не придал, думал, что всё от переживаний. Он так надеялся на эти деньги! И теперь ехал домой к пустому холодильнику. Таблетки, что пил горстями в течение этих трёх лет, уже закончились. Жена обходилась без прописанных лекарств уже неделю. Скорую вызвали пассажиры, вытащив его, теряющего сознание, на остановке. Очнулся уже в реанимации.

Перед самой выпиской перекинулся парой фраз с лечащим врачом. Тот был на пятнадцать лет моложе Рябова, но смотрелся как одногодок – из-за лысины и седой профессорской бородки. Николай Григорьевич никогда не носил бороды и усов, шевелюра, хотя и седая, была своя, никто никогда не видел его небритым. Флот есть флот. Спросил, как равный равного:

– Сколько мне осталось?

– Не много, – под взглядом сурового пациента, словно на допросе сквозь полиграф, выкладывал свои прогнозы профессор.

– Когда?

– В любой момент, – выдохнуло медицинское светило.

– Понял, – отчеканил Рябов, – иду на абордаж. Брать будем с «полундрой», – повернулся и вышел. Сюда больше не вернётся – это он точно знал.

Выписался из больницы в десять утра. Домой ехать без денег не хотелось, так как в его полуторамесячное отсутствие там стало только хуже. Поэтому первым делом решил съездить за зарплатой в контору. Разведать у товарищей, как там обстановка по этому вопросу, тоже не было возможности: мобильник давно отключился и бесполезным грузом только оттягивал карман. Шёл к трамвайной остановке и усмехался, сравнивая себя с разряженным телефоном.

Этому чуду техники нужна энергия для жизни, ему тоже нужна энергия для жизни, правда, в виде денег. Раньше об этом как-то не задумывался. Особо не шиковал, но в холодильнике всегда что-то было, да и на одежду приличную хватало. Отработав ещё три года на пенсии, проставился мужикам, решив всё-таки отдохнуть. Два-три месяца наслаждался свободным временем. Через полгода оказалось, что покупать продукты и одновременно платить за квартиру и коммунальные услуги как-то с пенсии не получается. Когда погас экран старенького телевизора, купленного за деньги от Государственной премии, в квартире стало ещё тоскливее. Телевизор исправно отработал два десятилетия. Николай Григорьевич знал все болевые точки этого чёрно-белого окна в мир. Сам иногда перепаивал сопротивления, менял платы. Теперь всё было бесполезно, отработал своё кинескоп. Не с «Берёзкой» его ждали тогда из Москвы, а на «Волге», как минимум на «Жигулях». В центральной «Правде» в ежегодном правительственном награждении в разделе лауреатов Государственной премии значилась и его фамилия. Провожали в Москву, в Кремлёвский зал, всем управлением «Облпромэкскавация». Он проставился мужикам в гараже на базе, накрыл стол в управлении. На приличный костюм и ботинки для поездки пришлось занять денег в кассе взаимопомощи и у товарищей. Премию вручал сам Косыгин. У Рябова перехватило дыхание, когда он поднялся на подиум и один из главных руководителей Союза вручил ему толстую папку ярко-бордового цвета. На развороте под серпом и молотом значилось, что он является лауреатом Государственной премии, награждён как победитель социалистического соревнования за выдающиеся достижения в труде. Саму премию в денежном выражении вручали после торжественной части в маленьком окошке в самом конце коридора. Оказалось, указанные в газете четыре с половиной тысячи рублей – это на всех десятерых лауреатов. Николай почти минуту оторопело стоял у окошка, держа на ладонях свои четыре с половиной сотни, а сзади чинно стояли другие девять лауреатов, желающие, как и он, уехать из Москвы на собственной машине. В общем, денег не хватало даже расплатиться с долгами и отметить на работе это великое событие. С женой рассудили философски – нечасто такое бывает, должна остаться память – и купили чёрно-белый телевизор «Берёзка» за двести рублей. Старый «Рекорд» уже замучились таскать по мастерским. Пятьдесят рублей разошлись по домашним мелочам. Приходили соседи, знакомые поздравляли с государственной наградой, приходилось накрывать стол. Последние сто пятьдесят рублей из премии ушли на долги. Остальные долги, набранные в честь такого знаменательного события, пришлось отрабатывать ещё три месяца, вгрызаясь в землю в две смены, без выходных.